bal-masqué. Из того, что она была на балу, Вы видите, что она была на ногах и даже пыталась пользоваться общественными удовольствиями, но организм ее уже давно был подточен. Это была тень прежней Тани; морфин сгубил ее, и, так или иначе, трагический исход был неизбежен. С ума схожу при мысли о том, как перенесут это горе бедная сестра и зять…»[654]
Вскоре композитор узнал, что художником Яном Ционглинским был сделан посмертный рисунок племянницы, и заказал себе копию. Позднее Петр Ильич писал: «Какой-то художник снял с мертвой Тани превосходный портрет. Теперь этот портрет фотографирован. <…> Портрет вышел и удивительно похож и в то же время изящен и художественно прекрасен»[655]. Фотография, снятая с портрета Татьяны Львовны на смертном одре, не просто хранилась у композитора – она была рядом с ним всегда, на стене его дома в Клину.
После январского дебюта в Большом театре, уже 5 марта в Петербурге в концерте Филармонического общества в пользу вдов и сирот Чайковский дирижировал своими сочинениями: Второй сюитой, Фантазией «Франческа да Римини», двумя частями из Серенады для струнного оркестра, Торжественной увертюрой «1812 год». Также под управлением автора прозвучали фрагменты из еще не завершенной на тот момент новой оперы «Чародейка»: Ариозо Кумы и Танец скоморохов. В письме Надежде фон Мекк композитор писал:
«Дебютировать в качестве дирижера в Петербурге мне, как я, вероятно, писал Вам, и хотелось и в то же время было очень страшно. Иногда этот страх доходил до того, что я решался отказаться и уехать, считая себя неспособным победить свою робость. Всего ужаснее была для меня первая репетиция; ночь, предшествующую ей, я провел очень мучительную и беспокойную, и явился на репетицию в состоянии почти больного человека. Но, странное дело, стоило взойти на эстраду, взять палочку в руки (причем артисты оркестра восторженно приветствовали меня), как весь страх мгновенно прошел, и, по отзыву всех, я исполнил свое дело хорошо. На следующих репетициях уверенность была полная. В самом концерте я, конечно, перед выходом волновался сильно, но это уже не был страх, а скорее предвкушение того глубокого художественного восторга, которое испытывает автор, стоящий во главе превосходного оркестра, с любовью и увлечением исполняющего его произведения. Наслаждение этого рода до последнего времени было мне неизвестно; оно так сильно и так необычайно, что выразить его словами невозможно. И если мне стоили громадной, тяжелой борьбы с самим собой мои попытки дирижирования, если они отняли от меня несколько лет жизни, – то я о том не сожалею. Я испытал минуты безусловного счастья и блаженства. Публика и артисты во время концерта многократно выражали мне теплое сочувствие, и вообще вечер 5 марта будет навсегда самым сладким для меня воспоминанием»[656].
Рецензенты на новую ипостась Чайковского отозвались более чем благосклонно: «В программу этого концерта вошли несколько новинок, но самой главною новинкою было появление г. Чайковского в качестве капельмейстера. Единодушный прием, сделанный публикой нашему уважаемому композитору, был весьма отрадным фактом, свидетельствовавшим, что у нас теперь умеют оценивать русских композиторов при их жизни и что обильная творческая деятельность г. Чайковского возбудила величайшие симпатии в среде, которой дороги судьбы русского искусства. <…> Как капельмейстер г. Чайковский не отличается опытностью, да, впрочем, это и понятно. Капельмейстерство никогда не составляло специального занятия композитора. Вступления показывались капельмейстером редко, но с таким превосходным оркестром, как оркестр русской оперы, и новичок может быть совершенно спокоен»[657].
Кондратьев
Среди близких Петра Ильича в это время разворачивалась еще одна трагедия – в начале года заболел сифилисом его друг Николай Кондратьев. Они были знакомы более двадцати лет, с 1864 года, когда Чайковский, еще тогда ученик Санкт-Петербургской консерватории, в имении их общего друга Алексея Голицына писал увертюру «Гроза». Впоследствии Чайковский стал близко общаться с Кондратьевым в 1870-е годы, часто гостил в его имении Низы, встречался с Николаем Дмитриевичем в Европе. Кондратьев имел семью, но при этом параллельно жил достаточно бурной гомосексуальной жизнью. И вот он оказался смертельно болен и уже в мае довольно плох. Находясь в таком состоянии, Кондратьев захотел видеть Чайковского.
Петр Ильич отправился в Петербург. «Я нашел своего больного друга Кондратьева в отчаянном положении. Вид его произвел на меня невыразимо тяжелое впечатление, в два месяца он до того изменился, что осталась только какая-то тень прежнего. Дни его сочтены, и надежды нет, по словам доктора, никакой, хотя болезнь может еще тянуться довольно долго. Он страшно обрадовался моему приезду, и почти плачет, когда я говорю, что скоро нужно уехать. Так как мое присутствие ему очень приятно (хотя и не нужно), то я теперь колеблюсь насчет назначения дня моего выезда. Однако ж надеюсь в скором времени уехать, если бы я остался здесь очень долго, то эта жертва дружбе была бы просто не по силам мне. На меня так сильно и болезненно действует все это, что я чувствую себя совершенно расстроенным, плохо сплю и испытываю вообще сильное нервное расстройство»[658], – писал композитор в письме Надежде фон Мекк.
Пробыв несколько дней у безнадежно больного друга, Чайковский уехал в Москву, откуда отправился в длинную поездку: «…сегодня я уезжаю в дальнее путешествие <…> Еду я в Нижний Новгород, оттуда по Волге до Астрахани, отсюда в Баку и по железной дороге в Тифлис. Я выбрал этот путь потому, что уж давно мечтал проехать пароходом по Волге. Мне придется ехать на пароходе “Александр II”, который считается лучшим волжским пароходом»[659].
Проплывая по Волге, Петр Ильич посетил Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Сызрань, Хвалынск, Вольск, Саратов, Камышин, Царицын, Астрахань. В письмах он неоднократно описывал увиденное, с удовольствием и подробно он рассказывал о своих волжских впечатлениях в письмах родным и друзьям:
«Путешествием своим по Волге я очень доволен. Не то чтобы в своем течении Волга-матушка представляла изобилие красивых местностей, – открывающиеся с обеих сторон виды до крайности однообразны. Холмистый, иногда покрытый лесом правый берег и совершенно пустынный левый – вот и все. По временам села и города, но, впрочем, очень редко; весьма часто встречные пароходы, баржи, лодки – всего этого как раз достаточно, чтобы не слишком скучно было человеку, ищущему развлечений. Но русскому человеку, привыкшему к обширным горизонтам, к ширине и ровным линиям пассажа, доставляет неизъяснимое наслаждение сама матушка Волга, величественно и спокойно катящая, на пространстве в несколько верст в ширину, свои желтоватые волны к морю. Я совершенно влюблен в эту божественную, чудную реку и способен был бы целое лето плавать по ней взад и вперед, но только под одним условием – на своем пароходе, в одиночестве»[660]; «Действительно, “Волга-матушка” есть нечто грандиозное, величаво-поэтическое. Правый берег горист и представляет часто очень красивые ландшафты, но, конечно, в этом отношении невозможно и сравнить Волгу с Рейном или даже Дунаем, Роной и т. п. Не в берегах красота, а в этой безграничной шири, в этой массе вод, неторопливо, без всякого бурления, а спокойно катящихся к морю»[661].
На шестые сутки пути Петр Ильич был в Астрахани. Здесь он пересел на пароход, а затем «…в самом устье на морскую шхуну “Каспий”. В первую ночь была такая качка, что Петя-миля струсил и считал себя погибающим. Теперь ветер стих совершенно. Вечером приедем в Баку».
В этой части путешествия с композитором случился очередной курьез, который композитор записал в своем дневнике, а также с его слов вспоминал Модест Ильич: «Петр Ильич так ловко устроился в знакомстве со спутниками, что никто не знал, кто он такой. И вот, однажды, на импровизированном музыкальном вечере пассажиров первого класса, Петр Ильич вызвался аккомпанировать какой-то любительнице, которая при пении его же романса делала ему замечания насчет неправильности аккомпанемента и при робком возражении Петра Ильича отвечала, что она лучше знает, “потому что сам Чайковский проходил эти романсы с ее учительницей”. Другой пассажир в этот же вечер рассказывал Петру Ильичу, “как Чайковский так восхищался тенором Лодием в партии Орлика[662] в “Мазепе”, что в уборной рыдал на его плече»[663].
28 мая композитор прибыл в Баку. В городе он пробыл всего сутки, ожидая поезда в Тифлис, куда должен был отправиться по недавно построенной железной дороге. Заселившись в гостиницу, композитор сразу отправился смотреть Баку, о чем написал в дневнике: «Пошел один погулять. Базар. Михайловский сад. Все выгорело. <…> Чтение газет. Цирк. Оттуда в сад. Опять цирк. Домой. Спал ничего себе»[664]. Наутро Петр Ильич разбудил слугу Алешу и вместе они отправились смотреть на добычу нефти: «Ездил в Балханы (где нефть добывают) и видел этот сущий ад кромешный, в котором, не говоря о нефтяных фонтанах, целые нефтяные реки, нефтяные озера, нефтяной воздух, нефтяные люди. Ей Богу, – это совершенный кошмар, грандиозный и поражающий»[665].
На следующий день Чайковский уже был в Тифлисе у брата Анатолия. Из Тифлиса Петр Ильич вместе с братом, его семьей, а также приехавшими Модестом Ильичом и его воспитанником Колей Конради отправился в Боржоми – местечко, расположенное в долине реки Куры в Боржомском ущелье между Месхетским и Триалетским хребтами, окруженное хвойными лесами, знаменитое на весь мир своими минеральными источниками. Здесь композитор провел 25 дней, принимал курс лечения: «Волновался перед визитом доктора. В 10 был у него. Он постукивал и прощупывал, причем местами больно было. Нашел, что печень зашла куда-то, куда не следует. Сейчас же начал пить воды»