.
После кембриджских торжеств Чайковский на неделю гостил у Софи Ментер и Василия Сапельникова в замке Иттер в австрийском Тироле. Здесь он получил известие о смерти Альбрехта.
19 июня Чайковский уже в России в имении Конради Гранкино, где он пробыл две недели и принялся за новое произведение – Третий концерт для фортепиано с оркестром. После Чайковский гостил у брата Николая Ильича в Уколове. Здесь сочинение концерта в эскизах было завершено. Петру Ильичу пришлось задержаться на десять дней, так как заболел холериной[833] и не мог выехать, как намечал ранее.
Наконец, 20 июля Чайковский вернулся в Клин и смог заняться инструментовкой Шестой симфонии: «Я погрузился теперь по горло в симфонию. Инструментовка чем дальше, тем труднее мне дается. Двадцать лет тому назад я валял во все лопатки, не задумываясь, и выходило хорошо. Теперь я стал труслив, неуверен в себе. Сегодня целый день сидел над двумя страницами – все что-то не то выходит, чего бы хотелось. Но все-таки работа подвигается, и, во всяком другом месте я бы не сделал бы того, что делаю дома»[834].
В эти дни Петр Ильич сообщил племяннику Бобу Давыдову о том, что посвящает новую симфонию ему, и констатировал: «…я положительно считаю ее наилучшей и в особенности наиискреннейшей из всех моих вещей. Я ее люблю, как никогда не любил ни одного из других моих музыкальных чад»[835]. 19 августа оркестровка симфонии была завершена.
В последние дни работы над Шестой симфонией пришло еще одно печальное известие – о смерти Алексея Апухтина. Для композитора это была уже третья за последнее время потеря – Альбрехт, Владимир Шиловский, которого не стало в июне 1893 года, и теперь Апухтин.
В конце августа Чайковский совершил короткую поездку в Гамбург, где вновь под управлением Густава Малера смотрел постановку своей оперы «Иоланта». Оттуда через Москву Петр Ильич поехал на несколько дней в Нижегородскую губернию в село Михайловское, где находился Анатолий Ильич с семьей. На обратном пути в Москве 17 сентября композитор побывал в Малом театре на премьере комедии Модеста Ильича, с Ермоловой в главной роли. 25 сентября Чайковский вернулся в Клин и принялся за инструментовку Третьего фортепианного концерта, которая 3 октября была завершена. В тот же день к Петру Ильичу приехали гости, виолончелисты Анатолий Андреевич Брандуков и Юлиан Игнатьевич Поплавский. Последний подробно вспоминал несколько дней, проведенных в Клину. Вместе они много гуляли, разговаривали, музицировали. Петр Ильич делился со своими друзьями творческими планами.
Чайковский вместе с гостями 7 октября уехал из Клина в Москву. Здесь он был на прощании со своим давним знакомым и коллегой, профессором консерватории, пианистом Николаем Сергеевичем Зверевым, посетил консерваторию, где ученицы класса Лавровской спели для него вокальный квартет «Ночь», здесь же, в оркестровом классе Московской консерватории, с целью проверки партий состоялось исполнение Шестой симфонии.
10 октября Петр Ильич приехал в Петербург, поселился в квартире брата Модеста на Малой Морской улице и приступил к репетиции концерта, в программе которого стояла премьера Шестой «Патетической» симфонии.
Концерт состоялся 16 октября. Кроме симфонии, которая звучала в первом отделении, в программу концерта вошли увертюра Лароша «Кармозина», Первый фортепианный концерт Чайковского (солистка – Аделе Аус дер Оэ), танцы из оперы Моцарта «Идоменей»: Menuet lent и Gavotte в редакции Петра Ильича. Также в заключении вечера Аус дер Оэ исполнила Испанскую рапсодию Ференца Листа.
Уже на репетициях Чайковский понимал, что его новая симфония, его «музыкальная исповедь» не понята. После премьеры все статьи в прессе сводились к тому, как Чайковского чествовали, как его любит публика, но новое сочинение было встречено крайне прохладно, так или иначе отмечали, что в нем нет ничего особенного и нового.
18 октября. Чайковский дал обед в честь пианистки Аделе аус дер Оэ, присутствовал на спектакле «Евгений Онегин» в Мариинском театре. В этот день композитор написал письмо Юргенсону:
«Пожалуйста, голубчик, на заглавном листе симфонии выставь следующее:
Владимиру Львовичу
Давыдову
Symphonie Pathétique
(№ 6)
op.???
cоч. П. Чайковского
Надеюсь, что не поздно! С этой симфонией происходит что-то странное! Она не то чтобы не понравилась, но произвела некоторое недоумение. Что касается меня самого, – то я ей горжусь более, чем каким-либо другим моим сочинением. Но об этом мы вскоре поговорим, ибо я буду в субботу в Москве.
Обнимаю.
П. Чайковский
Ради Бога, как можно скорее вышли в Консерваторию в Петербург голоса финала конюсовской сюиты!!! Если не печатные, то хоть писаные»[836].
19 октября. Петр Ильич в зале Кононова смотрел постановку оперы Антона Рубинштейна «Маккавеи».
20 октября. Чайковский совершил несколько деловых и дружеских визитов. Смотрел в Александринском театре пьесу Островского «Горячее сердце».
Модест Ильич вспоминал: «На вечере Петр Ильич имел ложу в Александринском театре, где давали “Горячее сердце” А. Островского. В антракте он вместе со мной пошел в уборную К. А. Варламова. Он всегда очень ценил удивительное дарование последнего, а в девяностых годах, познакомившись с ним, полюбил его лично. Разговор зашел о спиритизме. Константин Александрович со свойственным ему юмором, не передаваемым на бумаге, выразил свою нелюбовь ко всей “этой нечисти”, как вообще ко всему напоминавшему смерть. Ничем нельзя было лучше угодить Петру Ильичу; он с восторгом согласился и от души смеялся своеобразной манере, с которой это было высказано. “Успеем еще познакомиться с этой противной курноской”, – сказал он и затем, уходя, обратясь к Варламову: “Впрочем, нам с вами далеко еще до нее! Я знаю, что я буду долго жить”»[837]. Поздно вечером Чайковский посетил с друзьями ресторан Лейнера.
21 октября. Первые признаки внезапной болезни.
Утром Петр Ильич жаловался на плохое самочувствие и проблемы с желудком, от доктора отказался, принял воды Гуниади. В этот день к Петру Ильичу пришел композитор Александр Константинович Глазунов, с которым была об этом договоренность. Он вспоминал: «Я зашел к нему по его зову в квартиру… около 5 часов вечера. Ему было очень плохо, и он просил оставить его, сказав, что, может быть, и на самом деле у него холера, хотя он этому не верит, так как подобные приступы с ним бывали не раз. На другой день пришло известие о его смертельной болезни, и больше к нему никого не пускали…»[838]
К вечеру Чайковскому стало хуже – Модест Ильич послал за врачом Василием Бернардовичем Бертенсоном, который вспоминал: «Но вот в приснопамятный день 21 октября 1893 года, приехав домой около восьми часов вечера, я застал на столе записку от Модеста Ильича следующего содержания: “Петя нездоров. Его все время тошнит и слабит. Бога ради, заезжайте посмотреть, что это такое”. Я тотчас же поехал к больному. <…> я застал больного в постели. Это было полчаса девятого вечера. Петр Ильич, несмотря на то, что припадки его страшной болезни уже все время его беспокоили, встретил меня со словами, характеризовавшими его сердечную доброту и удивительную его деликатность. <…> Выслушав рассказ о ходе заболевания и осмотрев Петра Ильича, я, к ужасу, сразу убедился, что у него не обострившийся катар желудка и кишок, как предполагали не только все домашние, но и сам Петр Ильич, но нечто худшее…
В Петербурге в это время (октябрь 1893 года) холера уже начала свивать себе прочное гнездо, но интеллигентные классы затрагивались ею редко. Умирала от нее, как всегда, одна беднота. Должно сознаться, что настоящей холеры до этого времени мне самому видеть не приходилось. Тем не менее по освидетельствовании выделений больного у меня не оставалось сомнений, что у Петра Ильича форменная холера. Когда я вышел в соседнюю комнату и заявил брату Петра Ильича и его племянникам о серьезности заболевания и о том, что такую болезнь я не берусь и не могу лечить один, говорил о своей нравственной ответственности, то в первую минуту мои добрые друзья мне не поверили…
Но поверить все-таки пришлось…
Самое трудное (зная нелюбовь к врачам Петра Ильича) – это было получить согласие на консилиум.
Наконец, мы убедили больного в этой тяжелой для него необходимости. По указанию самого Петра Ильича, выбор врача-консультанта пал на моего брата.
Тогда я, прописав все необходимое, тотчас же помчался за своим братом.
Быстрый ход холеры у Петра Ильича объясняется еще тем, что, при наличии хронического заболевания желудка и кишок, он утром вместо приема касторового масла принял по собственному почину стакан горькой воды Гуниади-Янос. А между тем известно, что горькая вода, будучи щелочной реакции, в таких случаях противопоказуется. Холерные бациллы именно в щелочах всего легче размножаются»[839].
Композитору становилось все хуже. Модест Ильич вспоминал: «В 12 часу Петр Ильич начал криком жаловаться на судороги. Общими усилиями мы начали растирать его. Судороги, при полном сознании больного, появлялись разом в разных частях тела, и больной просил растирать то ту, то другую часть тела. Голова и конечности начали резко синеть и совершенно похолодели. Незадолго до появления первых судорог Петр Ильич спросил меня: “Не холера ли это?”, я, однако, скрыл от него правду»[840].
22 октября. К 2 часам ночи судороги ослабли, состояние ненадолго улучшилось, но затем все возобновилось. В 5 часов утра наступило улучшение. Модест Ильич по правилам того времени заявил в полицию о болезни брата, после чего Петр Ильич попал в официальную сводку заболевших холерой в Петербурге. Состояние к вечеру улучшилось. «Такое состояние продолжалось до вечера, а к ночи оно настолько улучшилось, что доктор Мамонов, явившийся на смену Зандеру, настоял на том, чтобы все легли спать, не предвидя угрожающих симптомов в эту ночь»