Фанни Дюрбах. — Что с вами? Что с тобой? — спрашивали они наперебой.
— Это всё — музыка, музыка! Избавьте же меня от нее! Я не могу ее переносить, — только и смог прошептать Петя.
Про фею же и гадкого Софира он ничего не сказал. Да и кто бы ему поверил! От этого возможного недоверия — Пете становилось грустней и грустней. Слёзы текли по его щекам всё горячей, всё обильней.
Праздник меж тем кончался. Взрослые, спеша, гасили свечи на елке. Легкий дымок гасимых свеч мягко щекотал ноздри. Слышались всякие мелкие звуки: шаги, притоптыванья, бормотанья. Петя же всё всхлипывал и всхлипывал в глубоком старинном кресле.
И тогда милейшая Фанни Дюрбах, гувернантка, сказала:
— Ах, какой ви ньежный рэбьёнок! Ви есть просто стекльянный рэбьёнок!
И словно в ответ на ее слова прозвучало: «Дзелинь-бом!»
Это сломался в железных пальцах отставного солдата Халита принесенный специально для Пети стеклянный всадник…
И тут же ударили огромные напольные часы внизу, в прихожей. И все разом поняли: давно пора спать! Спать, чтобы назавтра проснуться и со сладкими вздохами сожаления вспоминать этот Рождественский вечер…
Здесь, как по волшебству, Петя перестал плакать. И ему в первый раз за коротенькую его жизнь стало по-настоящему легко и спокойно. И ни капли не грустно. И в голове его зазвучала хорошо знакомая, веселая, как бы немного спотыкающаяся деревенская песня. Совсем противоположная той грозной и небывалой музыке, которую он только что слышал. И эту деревенскую песню хотелось сразу же сыграть на фортепьяно или записать нотами, чтобы назавтра она не забылась. Но… тут-то Петя как раз и уснул. По-настоящему.
Чтобы проснуться в новых уже временах. Проснуться и жить дальше. И учиться музыке. И самому эту музыку записывать, не боясь ее громовой силы. И, переезжая из города в город, из страны в страну, становиться добрей и бесстрашней.
И, конечно же, найти Волшебное Перо, о котором говорила фея Сладкой Печали!
Глава вторая. Москва сказочная
Но прежде чем ты узнаешь о Москве сказочной, должен тебе сообщить: между первой и второй главой прошло много лет. И за эти годы произошло много событий. И самое важное из них: семья Чайковских покинула сонный Воткинск. И после нескольких лет переездов и странствий обосновалась в Петербурге.
А вот и другие события.
Добрейшая Фанни Дюрбах, гувернантка, возвратилась к себе на родину в швейцарский город Монбельяр. Отец Пети, Илья Петрович, то находил службу, то её терял. А маменька Пети вскоре умерла. Сам же Петя стал учиться в Петербургском Училище правоведения. Что же до феи — то она больше не появлялась. Но Петя всё равно помнил её слова о Волшебном пере. И даже одно время пытался отыскать его. При этом, потихоньку сочиняя музыку. А потом Петя оказался в Москве, и все стали звать его почтительно и звучно: Петром Ильичом. А что с ним в Москве происходило ты сейчас как раз и узнаешь.
Итак…
Сморщенный старичок в бархатном лиловом костюме, в алой, схожей с турецкой, шапочке, пыхтя, взбирался по лестнице. За ним поспешал молодой человек с мягкими русыми волосами и с такой же русой бородкой. Преодолев крутую и узкую лестницу, старичок почти вбежал в огромный кабинет, плюхнулся в кожаное кресло и рассмеялся.
— А я вас затащил-таки в свой скворечник! Ну-с, милости прошу! — сказал он молодому человеку, замешкавшемуся в дверях.
И ведь было от чего замешкаться!
Мерцал в полутемном просторном и совсем не похожем на скворечник кабинете какой-то красный огонь. Поблескивали стальные шатуны. Тускло сияли большие прозрачные банки с выведенными из них изогнутыми стеклянными трубками. Позвякивали металлические цепочки, гирьки, колесики… Кроме того, весь кабинет был уставлен шкафами с книгами. Книги лежали на полу, на столе, на двух подоконниках. А в довершение всего молодого человека пугали чучела каких-то неизвестных ему зверей, остро и дерзко посвечивавших пуговичными глазами из темных углов…
А тут еще старичок достал из ящика письменного стола огромную с медными застежками книгу и сказал:
— Мы с вами не так уж хорошо знакомы, дорогой Петр Ильич. И потому, чтобы не затруднять вас излишними расспросами о вашей прошлой жизни, позвольте мне самому о ней кое-что рассказать. Ведь у меня не дом, а стеклянный ящик, в котором все видно насквозь! — вновь рассмеялся человек в шапочке. И засопел, и уткнулся носом в раскрытую книгу.
— Ну, да! Конечно! — немного погодя весело закричал он. — Ясно вижу вас внутри какого-то красивого четырехэтажного здания. Вот вы выходите из комнаты. Похоже, из классной комнаты. В коридоре толкотня, крик… Вас окружают товарищи. Все они в какой-то форме… Кители с серебряными пуговицами… Они просят вас пройти в рекреационный зал, то бишь в зал для игр, и называют при этом Петюлей, Пекой и Чаинькой… Ах, вот оно что! Вас просят поиграть на фортепьяно. И вы, слышу я, играете. И как здорово, как хорошо! Особенно эту вот русскую песню «По улице мостовой…»
— Это Петербургское Училище правоведения, — шепчет сраженный наповал Петя, Петенька, а теперь уже Петр Ильич Чайковский. — Я проучился в нем семь лет. Были эти годы и радостными, и тяжковатыми одновременно. Радостными оттого, что там я все же мог хоть немного заниматься своей любимой музыкой. А тяжелыми оттого, что уж очень трудно переносил я разлуку со своими близкими. Ведь видеться с ними мне позволяли очень редко…
— Ага, значит я на верном пути! Значит книга не врёт! — снова зафыркал старичок. — Ну-с, тогда продолжим!
Вот, ясно вижу, идете вы по Петербургу. На вас чиновничья шинель и фуражка с кокардой. Входите в какое-то здание. Швейцар с огромными усами приветствует вас и называет: господин титулярный советник. Вы проходите в комнату, садитесь за длиннющий стол. Вам приносят какие-то бумаги. Но вы ими не хотите заниматься! Вы думаете о младших братьях Модесте и Анатолии, которые неважнецки покуда учатся. Думаете о разных служебных неприятностях вашего отца. И еще о том, что в Петербурге открылась Консерватория, где обучают музыке и в которую вам так хочется поступить…
— Как же вы все это узнаете? — снова недоумевает Петр Ильич. — Вы просто настоящий кудесник! Я ведь и правда, служил неохотно. Только и думал о том, как бы поступить в Консерваторию, чтобы научиться по-настоящему писать музыку. И хотя многие мои родственники были против, я поступил в нее. И закончил. А затем лишь переехал сюда, в Москву. И теперь сам преподаю. Но уже в Консерватории московской… Ну, а остальное, князь, вы можете узнать и без своей чудесной книги.
— А вы, я вижу, Петр Ильич, слегка сомневаетесь в возможностях старинных книг!
— Помилуйте, Владимир Федорович! Ежели я в чем-то и сомневаюсь, то только в себе самом. Не далее как вчера мне в голову пришла мысль: оставаться бы и дальше чиновником! Ведь музыка моя пока не имеет успеха.
— А вот это Вы зря! — даже крякнул старик Одоевский. — Вот вы меня назвали кудесником. Я и вправду кудесник. Хотя и не такой могучий, как ваша фея Сладкой Печали, — добавил он шепотом. А потом продолжил вслух: — И чтобы доказать вам это, я сейчас покажу, что было бы, кабы остались вы чиновником. Возьмите же тот ящичек, что лежит на фортепьяно. Да приложитесь-ка глазами к его отверстиям!
Петр Ильич взял в руки тяжелый и холодный металлический ящичек. И без особой охоты, надо сказать, припал глазами к двум круглым, с грецкий орех величиной, отверстиям…
И поплыли перед глазами его серо-зеленые волны. Вспыхнул серебряный, залепленный со всех сторон туманом город. Стал этот город налетать, приближаться. И увидел Петр Ильич: это Петербург! Но только какой-то игрушечный, что ли. Бегают туда-сюда чинодралы с портфелями. Ходят, как заводные, офицеры в золоченных мундирах. Орут торговки на рынках. Тумбами сидят бородатые извозчики на козлах. Но все фигурки эти — угловатые и уменьшенные, словно в кукольном театре.
Разглядел Петр Ильич и себя самого. Видит: стал он важным чиновником. Знакомство водит с придворными, с министрами. С самим Императором видится. Вот однажды при встрече во дворце Император и говорит ему:
— Хотим тебя, хм-мм… Петр Ильич, за беспорочную службу наградить Большим Чиновничьим Пером с цепью. — И хлопает трижды в ладоши.
Тут же адъютант вносит на фиолетовой атласной подушечке это самое Перо: огромное, блестящее, с морской кортик величиной! А к перу ещё цепь: жёлтая, тяжеленная. Все это переливается, горит. Даже сам Император залюбовался. Налюбовавшись же вдосталь, говорит:
— Ну теперь ты, Петр Ильич, наверное, еще лучше служить нам станешь. А в свободное от службы время этим самым Пером можешь свою любимую музыку писать. Что-нибудь, знаешь, этакое: полковое, манежное!
Взял Петр Ильич Большое Перо с цепью и покатил в роскошной карете к себе домой.
А приехав домой, решил сразу же попробовать этим Пером музыку писать. Попишет за столом немного, потом перейдет к роялю. Сыграет то, что написал, — и опять за стол. И, — чудно получается! Все пишется быстро, легко, как уж давно не писалось. Пишется-то — легко, да вот потом, что ни сыграет Петр Ильич, все ему не по сердцу. Вертит он Пером так и эдак, марает разлинованную бумагу и перемарывает, — а всё выходит какая-то скучная военная музыка. Музыка выутюженных мундиров и начищенных до блеска шпор.
И так изо дня в день. А потом — глядь! И вовсе Перо с цепью к руке приросло. Ни оторвать его, ни отбросить! Только и удается, что на людях в рукав мундира спрятать.
А тут еще специально приставленный надзиратель стал каждый вечер в карете приезжать:
— Цело ли императорское Перо? Хорошо ли Петру Ильичу им пишется?..
Так с тех пор и пошло: служба идет, музыка пишется, надзиратель в карете приезжает, Император справляется. Да только понимает Петр Ильич — ерунда все это! Никак не удается ему и чиновником быть, и музыку стоящую писать. А тут еще кто-то невидимый будто в ухо шепчет: «Ты Перо это фальшивое брось. Цепь с руки оборви. Не то худо будет!»