«Тайный советник Толстой и царевич прибыли сюда из Твери, но потом им было велено возвратиться в Тверь, откуда они снова приехали в Москву несколько дней тому назад. Сей принц бросился к ногам отца своего, каковой весьма милостиво принял его. Трудно изъяснить страх, объявший старых московитов, ненавидящих Петербург с его кораблями и проникающими в Московию чужими языками. Поелику московское духовенство подозревают как соучастников в недавних событиях, нетрудно понять причины, побудившие царя уменьшить содержание клириков и монахов и повелеть им заниматься лишь служением пред алтарем. Покамест ограничусь уведомлением, что царевич публично отказался от престолонаследия, и ему было обещано прощение, ежели откроет он всех своих советчиков. Кикин имел своих соглядатаев даже в царском кабинете и втянул в сие дело камер-пажа Баклановского, пообещав ему двадцать тысяч рублей за предупреждение на случай опасности, дабы он успел спастись бегством. Царь собственноручным письмом приказал князю Меншикову арестовать Кикина и доставить его в Москву. Находившийся неотлучно при царе Баклановский сумел украдкой побывать на почте и отправить к Кикину в Петербург нарочного, каковой, хотя и прибыл в столицу почти одновременно с царским курьером, не успел предупредить Кикина. Сия внезапная отлучка пажа вызвала у царя подозрения; после расследования его интриги открылись, и он также был арестован. В завершение расскажу о недавно случившемся здесь некоем забавном деле. Как вам известно, после стрелецкого бунта головы казненных до сих пор так и остаются на кольях перед дворцом и в других местах города. Потомки и близкие родственники бунтовщиков, происходивших из знатных родов, дерзнули подать челобитную, в коей представили, что головы их друзей уже слишком давно выставлены на всеобщее обозрение, и посему они просят снять оные, а в замену обязываются изловить в десять раз более разбойников, воров и изменников, дабы предоставить их головы для замены. <…>
В Москве февраля 6-го дня 1718 года»45.
В Петербурге князь Меншиков получил приказ арестовать князя Василия Владимировича Долгорукого и отправить его под крепким караулом в Москву. Сей князь был генерал-лейтенантом, полковником Преображенского полка, кавалером датского ордена Слона и президентом Юстиц-коллегии, учрежденной для расследования финансовых злоупотреблений. Князь Меншиков явился к нему в дом с отрядом солдат и объявил об опале, постигшей Долгорукого, который сказал в ответ на это: «Совесть моя чиста, и я могу потерять всего лишь одну голову». В тот же вечер его препроводили в крепость, а князь Меншиков отправился с такой же комиссией к сенатору Петру Матвеевичу Апраксину, брату великого адмирала, сумевшему впоследствии оправдаться. С той же целью Меншиков был и у Абрама Федоровича Лопухина, хотя сей последний подвергся только домашнему аресту, а также у сенатора Самарина, Воинова и Ивана Васильевича Кикина, брата Александра Кикина, и еще у девяти других персон.
Март
В Москве царевич публично отрекся от престолонаследия, и царь послал в Петербург приказ князю Меншикову и Сенату собрать армию и все сословия для присяги другому своему сыну, великому князю Петру Петровичу. Сия церемония произошла 9 марта с великой торжественностью и пышностью в церкви Св. Троицы.
Тем временем в Судебной палате в Москве шло дело привезенных из Петербурга арестантов и генерал-майора Глебова46. Производилось одновременно два розыска: один о царевиче, другой о бывшей царице (которую доставили из суздальского монастыря в Москву) и Глебове. Первый процесс окончился в Петербурге, второй – в Москве. По сему случаю в город съехалось великое множество всякого чина людей: весь двор, большинство генералов и старших офицеров, равно как иерархи церкви и дворянство всей Московии. Всеобщее любопытство возбуждали шествия духовенства в каретах, направлявшихся к царскому дворцу, где происходил процесс ростовского епископа. Но ничто другое не заслуживало такого внимания, как обращение царя, произнесенное с всегдашним его красноречием (какого нет ни у кого другого во всей его империи) об опасности для страны государственной измены. После сего с епископа Досифея и духовника бывшей царицы были сняты церковные одеяния, и оба они были отданы в руки светской власти47.
Царь явился на все сии церемонии в своей обычной одежде, и никто не помнил, чтобы он облачался в те баснословно роскошные покровы, которые столь любили его предшественники. По природе своей он враг всякой помпы, хотя унаследовал от своих предков множество разных драгоценностей, в связи с чем можно привести следующий рассказ посланника императора Фердинанда I барона Герберштейна ко двору великого князя Василия III.
«Во время аудиенции на царе была корона, украшенная драгоценностями, не уступающая по своей цене ни папской, ни какой-либо иной из принадлежащих другим государям. Одеяния его усеяны изумрудами, алмазами и рубинами, некоторые из коих величиною с небольшой орех. Столь же великолепен был и царевич. После аудиенции царь пошел обедать, и сотня придворных подавала ему на красивой золотой и серебряной посуде кушанья, коих было так много, что для них понадобилось бы двадцать повозок».
Присутствовавшие при бракосочетании нынешнего царя с удивлением рассказывали о множестве и красоте драгоценностей, украшавших корону, цена которых превышала всякое воображение. Однако царь любит простую одежду и немногочисленную свиту. В то время, о котором идет речь, несмотря на все беды в его семействе, за его санями следовали не более двух или трех слуг, когда он днем и ночью разъезжал по городу, усердно занимаясь розыскными делами, хотя оные были поручены тайному советнику Толстому и сенатору Мусину-Пушкину.
Граф Самарин48 и граф Петр Матвеевич Апраксин, бывший губернатор Астрахани, были оправданы. Против сего последнего не нашлось никаких улик, кроме того что он ссудил царевичу перед отъездом из Петербурга три тысячи рублей, ничего не зная о его намерениях. Однако генерал-лейтенант князь Василий Владимирович Долгорукий содержался за крепким караулом.
Главными обвиняемыми в сем деле кроме царевича и Кикина были: первая царица Евдокия Лопухина, ее духовник, царевна Мария Алексеевна, сибирский царевич, Степан Глебов, ростовский епископ Досифей и казначей суздальского монастыря. 26 марта некоторые из них были казнены на Торговой площади: Степан Глебов посажен на кол, епископ Досифей, Кикин, казначей суздальского монастыря и еще один московит колесованы. Тело епископа сожгли, но его голову, равно как Кикина и других, воткнули на кол. Тело Глебова было положено внутри квадратной загородки, нарочито для сего сооруженной, по углам которой поставили колья с головами казненных. Пажа Баклановского и монахинь пощадили, ограничившись одним только телесным наказанием. Все остальные узники были препровождены в Петербург. Сия казнь позволила мне судить о многочисленности жителей Москвы; полагают, что на площади собралось от двухсот до трехсот тысяч человек.
Когда царя поздравили с обретением в империи прежнего спокойствия, благодаря неустанным его трудам и той твердости, каковую он выказал в раскрытии заговора и наказании его участников, его величество ответствовал на сие: «Если загорается солома, огонь быстро распространяется, но, встретив железо и камень, пламя тухнет само собой».
Не могу не заметить, сколь необоснованны все слухи о будто бы происходивших в Московии мятежах и волнениях или хотя бы об угрозе оных. Слепой народ содержится в столь строгом повиновении и царь столь прочно занимает свой трон, что если и есть недовольные, то малейшая попытка к возмущению обойдется мятежникам чрезвычайно дорого, ибо войско всецело предано своему государю. Для бунта необходимо подстрекательство со стороны духовенства или кого-либо из знатных персон. Однако большинство священников низкого происхождения и посему не имеют богатых и влиятельных родственников, а с другой стороны, богатейшие миряне переселены в Петербург, где царь следит за каждым их шагом и посему может ничего не опасаться. Известно, сколь ограничена в Московии власть духовенства, хотя сам монарх отнюдь не претендует на то, чтобы лично преследовать клириков и иерархов, а всегда делает это при содействии церкви. Именно по сей причине оказалось столь затруднительно снятие духовного сана с Ростовского епископа, поелику иерархи ссылались на невозможность сего при отсутствии патриарха.
Однако царь возразил им, что поелику в их власти посвящение в епископский сан, в равной мере они могут и снять его.
Что касается дворянства, то хотя оное всегда находилось в сильной зависимости от царей, ныне оно подчинено монарху неизмеримо более, чем прежде. Сему способствовал брат нынешнего государя, царь Феодор. Собрав всех дворян, он повелел им представить все их грамоты о привилегиях и титулах, и когда они принесли их, царь, даже не читая, бросил все в огонь, объявив, что отныне привилегии и преимущества будут основываться только на личных заслугах, независимо от рождения. Ныне царствующий государь вполне утвердил действие сего закона.
Май
<…> Государственных преступников, находившихся в Москве, перевезли в Петербург, куда доставили и любовницу царевича, арестованную в Лейпциге, однако родственник царя по матери камергер Нарышкин был всего лишь сослан в свои поместья, где, как говорят, он сошел с ума.
Из Константинополя прибыл ага49, который вручил верительные грамоты великому канцлеру, но поскольку Порта весьма дурно обошлась с последним московитским посланником, этот ее представитель был принят с нарочитой холодностью, и ему даже не предлагали места во время аудиенций.
Царь развлекался ближними поездками, но более всего прочего осмотром двадцати двух линейных кораблей, приготовлявшихся к навигации.
31 мая скончалась жившая в Москве царевна Екатерина Алексеевна, не замешенная ни в каких заговорах и мятежах, и по случаю ее смерти двор облачился в траур.