тают. Поэтому я бродил по саду как заблудившийся, пока наконец не очутился опять у рощицы близ царского летнего дворца.
Но на этот раз я был очень поражен, когда подошел к ней поближе: прежнего приятного запаха от деревьев как не бывало, и воздух был там сильно заражен винными испарениями, очень развеселившими духовенство, так что я чуть сам не заболел одною с ними болезнью. Тут стоял один до того полный, что, казалось, тотчас же лопнет; там другой, который почти расставался с легкими и печенью; от некоторых шагов за сто несло редькой и луком; те же, которые были покрепче других, превесело продолжали пировать. Одним словом, самые пьяные из гостей были духовные, что очень удивляло нашего придворного проповедника Ремариуса, который никак не воображал, что это делается так грубо и открыто. Узнав, что в открытой галерее сада, стоящей у воды, танцуют, я отправился туда и имел наконец счастье видеть танцы обеих принцесс, в которых они очень искусны. Мне больше нравилось, как танцует младшая принцесса; она от природы несколько живее старшей. Когда стало смеркаться, принцессы удалились со своими дамами. Так как царь и царица (оставившая, впрочем, своих дам) также в это время отлучились, то нас стали уверять, что мы возвратимся домой не прежде следующего утра, потому что царь, по своему обыкновению, приказал садовым сторожам не выпускать никого без особого дозволения, а часовые, говорят, в подобных случаях бывают так аккуратны, что не пропускают решительно никого, от первого вельможи до последнего простолюдина. Поэтому знатнейшие господа и все дамы должны были оставаться там так же долго, как и мы. Все это бы ничего, если б, на беду, вдруг не пошел проливной дождь, поставивший многих в большое затруднение: вся знать поспешила к галереям, в которых заняла все места, так что некоторые принуждены были стоять все время на дожде. Эта неприятность продолжалась часов до двенадцати, когда наконец пришел его величество царь в простом зеленом кафтане, сделанном наподобие тех, которые носят моряки в дурную погоду (перед тем же на нем был коричневый с серебряными пуговицами и петлицами); шляпу он почти никогда не надевает, приказывая носить ее за собою одному из своих денщиков. Войдя в галерею, где все ждали его с большим нетерпением и потому чрезвычайно обрадовались этому приходу в надежде скоро освободиться, он поговорил немного с некоторыми из своих министров и потом отдал приказание часовым выпускать. Но так как выход был только один и притом довольно тесный, то прошло еще много времени, пока последние выбрались из сада. Кроме того, надобно было также проходить недалеко от сада через небольшой подъемный мост на малом канале, и только пройдя через него, всякий мог без затруднения спешить домой. <…>
29-го, в день св. Петра и Павла, было тезоименитство царя, которое здесь почти более празднуется, чем день его рождения. Около 11 часов утра его высочество с камергером Нарышкиным и со всею своею свитою отправился в длинную галерею, находящуюся в аллее, которая ведет к царскому саду. Там они остались и ожидали его величества царя, который скоро приплыл на верейке с противоположной стороны, из церкви, при пушечной пальбе с крепости. Когда царь подъехал к галерее, его высочество с иностранными министрами и некоторыми из нашей свиты сошел вниз по маленькой лестнице, ведущей к воде, и встретил его величество, который, по своему обыкновению, тотчас нежно обнял и поцеловал его, поблагодарив за поздравление. Отсюда царь пошел скорыми шагами (так, что немногие поспевали за ним) к площадке против галереи, где стояла в строю вся гвардия, как в день празднования коронации. После первого залпа из ружей он хотел поспешно удалиться: вероятно, ему или очень хотелось кушать (так как он обыкновенно обедает в 11 часов), или он был занят какими-нибудь мыслями и забыл про обычный порядок, по которому эти залпы повторялись три раза. Но князь Меншиков побежал за ним и спросил, не угодно ли ему будет остаться до окончания стрельбы. Тогда царь воротился, выждал, пока все кончилось, и ушел, попросив его высочество опять приехать в сад после обеда. Уходя, он сильно тряс головой и подымал плечи, что было признаком, что мысли его заняты чем-нибудь и что он в дурном расположении духа. Его высочество поэтому тотчас отправился домой и смотрел из окна на гвардейские полки, проходившие с громкою музыкой мимо его дома. Мне очень хотелось знать, как офицеры отдадут честь его высочеству. Но они не салютуют никому, не исключая и царя, а потому только наклонили немного вперед свои пики и потом сняли шляпы; гренадерские же офицеры только прикоснулись к своим. <…>
Июль
<…>18-го его высочество ездил на обед к вице-канцлеру барону Шафирову, куда я, однако ж, не попал. После мне говорили, что царица была там с большою свитою дам и кавалеров и что угощение было превосходное. Погреб вице-канцлера славится винами, каких нет ни у кого в России. Около вечера приехал и его величество царь, только что возвратившийся в Петербург из Петергофа и Кроншлота. Танцевали очень весело, и царь был необыкновенно милостив к его высочеству. Господина Бассевича это так радовало, что он несколько раз предлагал его величеству разные тосты (которые были очень хорошо приняты) и от удовольствия напился более, чем до полупьяна, почему, впрочем, и уехал раньше других. Когда он уезжал, царь с его высочеством и некоторыми другими стоял на балконе. Услышав, что там кто-то заговорил о его отъезде, тайный советник поспешил было возвратиться, но царь сделал ему знак, что он может ехать, почему его высочество послал к нему пажа и приказал сказать, чтоб он взял свою барку и отправлялся домой, что тот наконец и исполнил. Утром я посылал своего лакея в дом князя Кантемира за палкой, которую, после многих расспросов, нашли. В тот же день, после обеда, я ездил с некоторыми из наших в Русскую слободу смотреть князя Гагарина, повешенного недалеко от большой новой биржи. Он был прежде губернатором всей Сибири и делал, говорят, очень много добра сосланным туда пленным шведам, для которых в первые три года своего управления истратил будто бы до 15 000 рублей собственных денег. Его вызвали сюда, как говорят, за страшное расхищение царской казны. Он не хотел признаваться в своих проступках и потому несколько раз был жестоко наказываем кнутом. Кнут есть род плети, состоящей из короткой палки и очень длинного ремня. Преступнику обыкновенно связывают руки назад и поднимают его кверху, так что они придутся над головою и вовсе выйдут из суставов; после этого палач берет кнут в обе руки, отступает несколько шагов назад и потом, с разбегу и припрыгнув, ударяет между плеч, вдоль спины, и если удар бывает силен, то пробивает до костей. Палачи так хорошо знают свое дело, что могут класть удар к удару ровно, как бы размеряя их циркулем и линейкою. Наказание кнутом бывает двоякое: одно употребляется при допросах и заменяет пытку, а другое есть собственно так называемое наказание кнутом, которое от первого отличается только тем, что преступника один из палачей держит на спине. Царь, говорят, прежде очень часто приказывал наказывать кнутом. Года полтора или два тому назад здесь публично наказывали таким образом одного капитана гвардии, который, будучи в нетрезвом виде, дурно говорил о его величестве. Мне рассказывали это очевидцы. Когда князь Гагарин был уже приговорен к виселице и казнь должна была совершиться, царь, за день перед тем, словесно приказывал уверить его, что не только дарует ему жизнь, но и все прошлое предаст забвению, если он признается в своих, ясно доказанных, преступлениях. Но несмотря на то что многие свидетели, и в том числе родной его сын, на очных ставках убеждали в них более, нежели сколько было нужно, виновный не признался ни в чем. Тогда, в самый день отъезда царя в нынешнем году в Ригу, он был повешен перед окнами Юстиц-коллегии в присутствии государя и всех своих здешних знатных родственников. Спустя несколько времени его перевезли на то место, где я видел его висящим на другой, большой виселице. Там на обширной площади стояло много шестов с воткнутыми на них головами, между которыми, на особо устроенном эшафоте, виднелись головы брата вдовствующей царицы и еще четырех знатных господ16. Говорят, что тело этого князя Гагарина, для большего устрашения, будет повешено в третий раз по ту сторону реки и потом будет отослано в Сибирь, где должно сгнить на виселице; но я сомневаюсь в этом, потому что оно теперь уже почти сгнило. Лицо преступника, по здешнему обычаю, закрыто платком, а одежда его состоит из камзола и исподнего платья коричневого цвета, сверх которых надета белая рубашка. На ногах у него маленькие круглые русские сапоги. Росту он очень небольшого. Он был одним из знатнейших и богатейших вельмож в России; оставшийся после него сын женат на родной дочери вице-канцлера Шафирова и есть тот самый, который несколько лет тому назад долго путешествовал и много промотал денег. Рассказывают, что наш камер-юнкер Геклау находился одно время при нем и, по уверению многих, был у него в услужении; но сам Геклау говорит, что жил у него только для компании. Как бы то ни было, этот молодой Гагарин теперь далеко не в том положении, в каком был в Германии: после смерти отца его разжаловали в матросы и он, как говорят, находится на действительной службе при Адмиралтействе. Он лишился также всего состояния, потому что все большие поместья и вообще все имущество его отца были конфискованы. История несчастного Гагарина может для многих служить примером; она показывает всему свету власть царя и строгость его наказаний, которая не отличает знатного от незнатного. <…>
В то время я страшно боялся попоек, особенно зная, что здесь никогда так сильно не пьют, как при спусках кораблей. Товарищ мой несколько раз подходил ко мне и спрашивал, не сменить ли ему меня, но я все отказывался. Когда царь начинал тосты, с фрегата, стоявшего впереди корабля, стреляли из пушек. Вечером этот фрегат был иллюминован маленькими фонарями, развешанными по главным снастям, по верхушкам большой и малой мачт и вокруг по борту, что при темноте было очень красиво. Его королевское высочество приказал привезти для себя на корабль свои напитки, именно красную и белую хлебную воду, и пил за столом последнюю с небольшой примесью вина; но царь, вероятно, заметил это, потому что взял у его высочества стакан и, попробовав, возвратил с словами: «De Wien dogt niet» («Твое вино никуда не годится»). Герцог отвечал, что употребляет его тогда только, когда чувствует себя не совсем здоровым. Но царь возразил: «De Wien is mehr schadlich, als min Wien» («Твое вино вреднее моего») и налил ему в стакан из своей бутылки крепкого и горького венгерского, которое обыкновенно кушает. Его высочество нашел его отличным, но прибавил, что оно очень крепко, на что государь сказал: «Dat is war, таг he is gesund» («Это правда, но зато оно и здорово»). Он дал после того попробовать этого вина конференции советнику Альфельду и тайному советнику Бассевичу. Последний, будучи дома чем-то занят, только что приехал на корабль; увидев его, царь воскликнул: «О, Бассевич! штраф! штраф!» Тот старался извиниться, но напрасно: его величество приказал подать четыре больших стакана венгерского (из кубков государь кушает редко; обыкновенно он говорит, что если не наливать их дополна, то глупо возиться понапрасну с такою