27. Вышеназванные две постельницы зарыты живыми в землю, если только следует доверять распространенной молве. Все бояре и вельможи, присутствовавшее на совещании, на котором решено было бороться с мятежными стрельцами, были призваны сегодня к новому судилищу: перед каждым из них поставлено было по одному осужденному, и всякому нужно было привести в исполнение топором произнесенный им приговор. Князь Ромодановский, бывший до мятежа начальником четырех полков, по настоянию его величества, поверг на землю одним и тем же лезвием четырех стрельцов; более жестокий Алексашка хвастался, что отрубил двадцать голов; Голицын был несчастлив, так как неудачным ударом значительно усилил страдания осужденного. 330 человек были выведены за раз и вместе для смертельного удара топором, и все они обагрили широкое пространство открытой равнины своей, если и гражданской, то во всяком случае преступной кровью.
К этой же должности палача приглашали генерала Лефорта с бароном фон Блюмбергом, но они отговаривались тем, что это не согласно с обычаями их родины; этой отговорке их вняли. Сам царь, сидя на кресле, смотрел с сухими глазами на всю эту столь ужасную трагедию и избиение стольких людей, негодуя на одно то, что очень многие из бояр приступали к этой непривычной обязанности с дрожащими руками, между тем как, по его мнению, не может быть принесено Богу более тучной жертвы, чем преступный человек.
28. В этот день происходило наказание тех из попов, которые, обнося иконы Преев. Девы и ев. Николая и желая привлечь чернь на сторону мятежников, призывали с обычными молитвами у алтаря помощь Божию на счастливый успех безбожного замысла; один был повешен на виселице пред храмом Святой Троицы, другой обезглавлен и для большего позора колесован. У двух братьев, обвиненных в злом умысле, палач перебил оконечности, а затем они живыми были привязаны к колесу и с завистью смотрели на своего брата, бывшего в числе двадцати других, усеченных топором и обагренных собственной кровью; живые братья негодовали зловещим шепотом на то, что более быстрый род смерти оторвал от них человека, соединенного с ними прежде всего узами природы, а затем позорною привязанностью к преступлению.
Неподалеку от Новодевичьего монастыря было воздвигнуто тридцать виселиц, в виде квадрата, на которых повешены были двести тридцать стрельцов, достойных более жестокого возмездия, а три зачинщика гибельной смуты, которые, подав челобитную Софье, приглашали ее к управлению государством, были повешены у стен названного монастыря у самого окна Софьиной кельи; висевший посредине между ними держал бумагу, сложенную наподобие челобитной и привязанную к его мертвым рукам; вероятно, это было сделано для того, чтобы сознание прошлого терзало Софью постоянными угрызениями.
29. Военный инженер Лаваль, посланный несколько лет тому назад в Московию августейшим императором и возведенный его царским величеством в чин генерала, прибыл из азовской крепости в Москву, находясь во все время пути в железных кандалах, и, как обвиненный в измене, был снова в Приказе подвергнут заключению в тюрьму под стражей6. <…>
31. У двух мятежников, самых главных вождей злоумышленников, переломали только оконечности, а затем живыми подвергли их колесованию, чтобы в медленной смерти они понесли наказание, достойное жестокости их замысла.
Ноябрь
1. Некий посол с севера хорошо знал, что в прошлую ночь царь спал в доме датского поверенного Бауденана; поэтому он отправился туда, рассчитывая этой низкой угодливостью снискать себе в большей, чем прочие, степени его расположение. И он не ошибся, так как царь повел его с собою и показал ему великого Ивана, то есть величайший во всем мире колокол7; но этот посол чуть было в одно мгновение не потерял все то расположение, которое приобрел с великим трудом. Наряду с прочими представителями и вместе с царем он явился по приглашению на роскошное пиршество, устроенное первым министром Львом. Упомянутый посол сидел очень близко от царя и выпросил у него вместе с остальными представителями и царскими министрами (хотя царь долго противился), чтобы он позволил пулей сократить продолжительные муки подвергнутых вчера колесованию преступников, которые все еще были живы. Фаворит Гаврила8, которому было поручено выполнить это, вернувшись, донес, что один жил еще некоторое время и после пули. Это подало повод царю рассказать следующую историю: у одного кучера в Польше случайно разорвало ружье, которое он имел с собою, и он был так сильно поранен, что пуля вошла у него через губы и вышла снова в затылок; тем не менее он прожил после этого еще девять дней. Посол, о котором я говорил выше, уверенный после утренней услуги в счастливом окончании для него этого дня, считает это происшествие за совершенное чудо. Чем более царь старается подтвердить истину своего рассказа, тем большее удивление к нему замечает он у посла. Наконец, этот последний, приведя несколько соображений из физики, стал с опасным тщеславием философствовать по поводу правдивости происшествия и прибавил, что его лично трудно в этом убедить. Царь, раздраженный тем, что верность его рассказа подвергается такому упорному оспариванию, призвал генерала Карловича с тем, чтобы тот снова по порядку изложил рассказанное происшествие и пр. Когда тот рассказал то же самое, царь с некоторым негодованием сказал следующее возражавшему ему публично философу: «Веришь ли теперь? Если тебе все еще это будет представляться невероятным, то я напишу польскому королю, чтобы его свидетельством доказать тебе мою правдивость». Далее во время еды зашел разговор о различии между странами, причем весьма дурно отозвались о той, которая ближе всего соприкасается с Московией. Министр, посланный из той страны, возразил, что он и в Московии отметил много такого, что заслуживало бы порицания. На это царь заметил: «Если бы ты был из числа моих подданных, я бы присоединил тебя товарищем к качающимся уже на виселице, так как хорошо знаю, куда клонится твоя речь». Этому же послу царь нарочно предоставил случай танцевать с дураком и посмешищем своего двора; хотя все смеялись этому, однако тот не понял, какую недостойную шутку с ним играют, но господин царский посол, который всегда пользовался большим уважением у того министра, очень кстати напомнил ему через одного из своих приближенных, чтобы он не забывал о достоинстве своего положения. При другой шутливой выдумке тот же посол получил от священной десницы пощечины и истолковал их за доказательство любви. Таким образом чужие деяния получают свое наименование только с нашей точки зрения, так что часто можно видеть, как те же самые поступки, сообразно с обстоятельствами и дарованиями людей, считаются то обидами, то милостями.
Указом запрещено принимать в уплату полновесные империалы, а велено относить их на монетный двор, чтобы обменять на копейки (русская монета). Царь получает отсюда большую прибыль, потому что из полновесного империала, который обменивают на 55 копеек, иногда вычеканивается их 110, как мы во время своего пребывания испытали воочию.
2. Его царское величество, собираясь отправиться в Воронеж, приказал генералу Лефорту устроить пиршество и пригласить на него всех иностранных представителей, равно как [и] именитых бояр. Царь явился позже обыкновенного, так как, несомненно, задержан был немаловажными делами. Впрочем, и во время самого стола, не обращая внимания на присутствие иностранных представителей, он рассуждал о некоторых предметах с боярами, но это совещание было очень близко к спору; не щадили ни слов, ни рук, потому что все были увлечены чрезмерным, а в присутствии государя и опасным, пылом при упорной защите своего мнения; они так спорили друг с другом, что дело доходило почти до обвинения. Два лица, занимавшие низшие должности, не могли вмешаться в возвышенный спор, но они привлекли к себе благоволение другим родом глупости, а именно весьма милыми шутками: один ударил по голове другого лежавшим на столе хлебом; этим он стяжал славу, как бы за выдающееся деяние. Вообще все старались представить подлинные доказательства своего истинного происхождения. Все-таки и среди самих московитов нашлось несколько гостей, которых выгодно выделял от прочих их вполне скромный разговор с государем, свидетельствовавший об их высоких душевных качествах. Князь [Михаил] Алегукович Черкасский, человек пожилой, отличался вполне ровным и серьезным характером, боярин Головин – зрелой обдуманностью в решениях, [Андрей] Артамонович – хорошим знанием государственных дел; все эти качества выставлялись в тем более ярком свете, чем реже они усматривались. Последний из названных бояр, негодуя на то, что к царским обедам допускается столько различного рода сумасбродов, и желая сказать об этом думному Сибирского приказа, прибег к латинской речи (в которой он сведущ) и громко воскликнул: «Stultorum plena sunt omnia» <все полно дураками>, так что слова эти легко могли быть услышаны всеми, знавшими язык. За окончанием стола следовали танцы, а затем отпуск польского посла. Царь с неожиданной быстротой вырвался из толпы прочих веселящихся гостей в находившуюся рядом столовую, где хранились кубки, стаканы и разные сорта напитков, и отдал приказ польскому послу следовать за ним. Туда же устремилась и вся толпа пировавших, желая узнать, в чем дело. И не успели еще все, задержанные собственной торопливостью, проникнуть туда, как его царское величество уже выдал польскому послу отзывную грамоту и вышел из комнаты, заставив покраснеть все еще желавших и пытавшихся туда ворваться. По ходатайству генерала Лефорта, два морских капитана, голландцы, виновные в явном неповиновении и приговоренные военным советом к казни, были допущены к царю. Высказав сперва ему свою просьбу, они пали ему в ноги; царь собственноручно вернул им шпагу и возвратил жизнь, честь и прежнюю должность; разумеется, это было великим актом высшей царской милости. Затем на прощанье царь поцеловал всех бояр и иностранных представителей, особенно же цесарского посла; но польский посол был исключен отсюда, так как получение отзывной грамоты, по-видимому, отстранило его от всякого дальнейшего приветствия со стороны его величества. Около шести часов вечера царь отправился в Воронеж; спутниками его, помимо лиц неизвестных по незначительности занимаемых ими должностей, были г. голландский вице-адмирал, генерал начальник стражи Карлович и Адам Вейд. Карловичу были назначены те же почести и содержание, которые раньше имел польский посол; откуда этот последний мог с уверенностью высказывать небезосновательное подозрение, что столь неожиданное и быстрое его удаление было вызвано тайными происками Карловича.