12. Один иностранец, внушающий уважение народам священным именем, так как он уполномочен ходатайствовать о делах противоположной северной страны14, пожелал освежиться на сильном холоду, будучи чрезмерно разогрет вином, и с этой целью объездил в двуколке все городские улицы. Вернулся он домой только тогда, когда его двуколка от частых столкновений и толчков почти развалилась и не могла более выдерживать тяжести хозяина и возницу. Это лицо должно считать за особое счастье, что его не захватили московские ночные грабители, которые могли поколотить или даже убить его, тем более что любимой утехой московского простонародья является возможность проявить свое неистовство и безумие против немцев. Весьма наглядное доказательство этому дал и сегодняшний день. Один из наших скороходов, знающий московитский язык, встретился с русским, изрыгавшим в ярости многочисленные ругательства против немцев. «Вы, немецкие собаки, – говорил он, – вполне свободно воровали и грабили до сих пор, но довольно, пора уже унять и наказать вас!» Скороход, желая иметь свидетеля этих оскорбительных речей, позвал солдата, который мог слышать то же самое, и в конце концов велел отдать этого человечишку под стражу; но, по приказу господина цесарского посла, ничтожный человек был предоставлен произволу солдат, которые совершенно раздели его и сильно побили палками.
13. День этот омрачен казнью двухсот человек и, во всяком случае, должен быть признан скорбным; все преступники были обезглавлены. На очень обширной площади, весьма близко от кремля, были расставлены плахи, на которых должны были сложить голову виновные. Я сам измерил длину [площади] шагами; ширина ее равнялась двум плахам. Его царское величество прибыл туда в двуколке с неким Александром15, общество которого доставляет ему наибольшее удовольствие, и, проехав злополучную площадь, вступил на находящееся рядом с ней место, где тридцать осужденных искупили смертью преступление своего нечестивого умысла. Между тем бедственная толпа виновных наполнила описанное выше пространство, и царь вернулся туда же, чтобы в его присутствии подверглись наказанию те, которые в его отсутствие задумали в святотатственном замысле столь великое нечестие. Писец, становясь на приносимую солдатами скамейку, в разных местах читал составленный против мятежников приговор, чтобы стоявшая кругом толпа тем лучше узнала всю громаду их преступления и правоту налагаемой за него казни. Когда он замолчал, палач начал трагедию: у несчастных была своя очередь, все они подходили один за другим, не выражая на лице никакой скорби или ужаса пред грозящей им смертью. Но я не решился бы объяснять это презрение к смерти величием их духа, а полагаю скорее, что они доведены были до подобного самозабвения и презрения к жизни бесславием своего ужасного позора и воспоминанием о жестоких муках, испытываемых ими каждый день. Одного вплоть до самой плахи провожали жена и дети с громкими, ужасными воплями. Готовясь лечь на плаху, он вместо последнего прощания отдал жене и малым деткам, горько плакавшим, свои рукавицы и платок, который у него оставался. Другой, которому надлежало по очереди поцеловать злополучную плаху, жаловался на смерть, говоря, что вынужден подвергнуться ей невинно. На это царь, стоявший от него всего в шаге, ответил: «Умри, несчастный! И если ты окажешься невинным, то вина за твою кровь падет на меня». Кроме царя и упомянутого выше Александра тут же были и некоторые другие из московских вельмож. Царь сказал одному из них, чтобы и он взялся за топор, а когда тот стал отговариваться, что у него нет достаточного мужества для такого занятия, то заслужил обвинение в глупости. По окончании расправы его царскому величеству угодно было отобедать у генерала Гордона. Царь отнюдь не имел веселого настроения, а наоборот, горько жаловался на упорство и упрямство виновных. Он с негодованием рассказывал генералу Гордону и присутствовавшим московским вельможам, как один из осужденных проявил такую закоренелость, что, готовясь лечь на плаху, дерзнул обратиться к царю, вероятно, стоявшему очень близко, с такими словами: «Посторонись, государь! Это я должен здесь лечь». Из 150 только трое признали себя виновными в преступлении и измене и просили о помиловании присутствовавшего при казни его царское величество. Оказавшись достойными милосердия своего государя, они были поэтому освобождены от смертной казни и получили прощение своей вины. На завтрашний день готовилась новая расправа, на которую царь пригласил генерала Гордона, говоря, что он хочет карать виновных новым и необычным для своего народа способом, а именно не топором, а мечом. В этот же вечер часто упоминаемый мною Александр ездил в двуколке по всем перекресткам города и почти беспрерывно показывал всюду обнаженный меч, давая этим понять, как ждет он кровавой трагедии завтрашнего дня.
Прежде чем успело совершенно стемнеть, некий русский пойман был с восемнадцатью сообщниками и посажен в тюрьму за свои грабежи.
14. У воеводы Шеина, в Преображенском, происходил выбор офицеров, а у Яузы были приведены на казнь 150 мятежников; говорят, что царь отсек мечом головы 84 преступникам, причем боярин Плещеев поднимал каждого виновного за волосы, чтобы удар был вернее. Три меча были приготовлены для этого употребления; один при взмахе разлетелся на куски и не нанес удара. Замешанные в настоящий мятеж казаки были четвертованы и посажены на позорные колья; это должно наводить ужас и служить примерным наказанием для тех, кто, обладая беспокойным духом, может быть впредь вовлечен в такой же позорный и дерзкий умысел. У пяти других виновных, обнаруживших большее упорство, были сперва отсечены руки и ноги, а затем уже отрублена голова. <…>
18. 19. Господин цесарский посол устроил для всех представителей и других наиболее важных лиц из Немецкой слободы богатое пиршество.
В Московии имеется большое количество разбойников, а наглость их еще больше. Жестокость их занятия уничтожила в их сердцах всякую человечность и стыд, они не боятся грабить даже при белом дне. Когда было еще совсем светло и сумерки только начинались, один из толпы разбойников напал на идущего сзади своего господина слугу царского врача Цоппота и ограбил его; наверное, по своей зверской природе, он и убил бы его, но врач заметил это и при помощи нескольких лиц, кстати попавшихся ему навстречу, смутил планы разбойника быстрым и неожиданным вмешательством. <…>
21. Мнимый патриарх16 со всей толпой своего веселого клира освятил с торжественным празднеством в честь Вакха дворец, выстроенный на царский счет, который покамест обыкновенно именуется Лефортовым; шествие в этот дворец направилось из дома полковника Лима. Что патриарх присвоил себе именно этот почетный сан, свидетельствовали его одеяния, подобающие первосвященнику; на его митре красовался Вакх, своей полной наготой напоминавший глазам о распутстве; украшениями посоха служили Купидон и Венера, так что сряду было известно, какое стадо у этого пастыря. За ним следовали толпой остальные поклонники Вакха. Одни несли большие чаши, наполненные вином, другие – мед, третьи – пиво и водку, верх славы пламенного Вакха.
Так как в силу зимней стужи они не могли увенчать чело свое лаврами, то несли чаши, наполненные высушенным на воздухе табаком. Зажегши его, они обошли все углы дворца, испуская из дымящихся уст весьма приятный запах и угодное Вакху курение. Положив поперек одна на другую две трубки, привычкой втягивать дым из которых тешится даже самое небогатое воображение, комедийный архижрец совершал торжество освящения. Кто поверит, что составленный таким образом крест, драгоценнейший символ нашего искупления, являлся предметом посмешища?
22. Вельможи московские и иностранные представители явились по приглашению от имени его царского величества в новый дворец, освященный вчерашними церемониями в честь Вакха, к богатому царственному столу на роскошный двухдневный пир. Князь Шереметев, выставляющий себя мальтийским рыцарем, явился с изображением креста на груди; нося немецкую одежду, он очень удачно подражал и немецким обычаям, в силу чего был в особой милости и почете у царя. Этим последним он навел на себя ненависть бояр, опасавшихся, что, пользуясь царским благоволением, он поднимется на высшую ступень могущества. Человеческой природе врождено взирать завистливым оком на только что приобретших себе счастие, и они особенно стараются положить предел фортуне тех лиц, у кого она достигает апогея. Царь, заметив, что некоторые из его офицеров, стремясь к новизне, носят очень просторное платье, отрезал у них слишком широкие рукава, заметив: «Это – помеха, везде надо ждать какого-нибудь приключения: то разобьешь стекло, то по небрежности попадешь в похлебку; а из этого можешь сшить себе сапоги».
Неделю, предшествующую Четыредесятнице <Великому посту>, русские называют Масленицею, так как есть мясо в продолжение ее запрещено, а масло при пище разрешается. Правильнее я должен назвать эту неделю вакханалиями, потому что во все время ее московиты предаются сплошному разгулу. Похоть становится тогда совершенно бесстыдною, пропадает всякое уважение к высшим властям, повсюду царит самое вредное своеволие, как будто преступления, совершенные в это время, не подлежат никакому преследованию ни со стороны суда, ни со стороны беспристрастного закона. Разбойники пользуются такою безнаказанностью, что ни о чем почти и не слышно, как только об убийствах да похоронах. Правда, в определенных местах расставлены караулы, чтобы предупредить подобные бедствия, но часовые пьяны и заражены общими пороками, а потому их не связывает никакая забота, никакой страх. Многие патриархи с похвальным старанием стремились совершенно искоренить эту порчу нравов, но они могли добиться только того, что отняли у этого гибельного обычая, который продолжался прежде четырнадцать дней, восемь дней. Таким образом, если закоренелое заблуждение не могло поддастся совершенному излечению, то позорное празднество сократилось, и причиняемые им раны стали поэтому легче.