ы пуля покарала его за такую дерзость; они не хотят признавать ничьей власти, не слушать ничьих приказаний и не вернутся в таком положении к своему посту; их надо допустить в Москву; если они встретят препятствие, то проложат себе дорогу силою оружия. Эта неожиданная ярость раздражила Гордона, и он стал совещаться с Шеиным и другими бывшими тут офицерами о том, что надо предпринять при таких обстоятельствах, но, конечно, легко было принять решение против тех, которые уже ранее определили испытать силу своего оружия. Поэтому, видя упорное желание мятежников сразиться, в царском лагере стали делать приготовления к боевому столкновению. Стрельцы проявляли не меньшее усердие: они выстроились в боевую линию, направили пушки, стали рядами и вознесли предварительно молитвы, призывая имя Божие, как будто они готовились сражаться с врагами за правое дело. Стало быть, и порок не дерзает появляться всенародно иначе, как под прикрытием добродетели и справедливости. Осенив себя с обеих сторон бесчисленными крестными знамениями, войска вступают в бой. Первый залп из пушек и ружей, сделанный из стана воеводы Шеина, был только слышен, но не имел никаких осязательных последствий, так как, по приказу воеводы, орудия не были заряжены: это сделано было в надежде, что устрашенные действительным отпором стрельцы обратятся к повиновению и покорности. Но вышло наоборот: то обстоятельство, что первая буря выстрелов пронеслась без ран и без потерь, сообщило только мужество злодеям; значительно ободрившись, они делают залп и некоторых убивают, а гораздо большее количество ранят. Когда смерть и раны явно показали, что надо действовать более сильными мерами, то полковнику де Граге предоставили свободу не скрывать более своей доблести, а стрелять ядрами и картечью из пушек более крупного калибра. Полковник давно уже дожидался этого приказа и немедленно произвел залп в мятежников с такою ловкостью, что остановил ярость их сопротивления, и стычка обратилась в горестное избиение бунтовщиков. В то время как одни падали бездыханными, другие рассеялись в ужасе, и стрельцов покинули их мужество и заносчивость; те из них, кто отличался большей рассудительностью в опасности, тщетно пытались помешать действию царских пушек и отразить их силу, направив против них свои орудия. Полковник де Граге уже предупредил эти замыслы стрельцов, направив свои пушки на пушки вероломной толпы, и сметал подступающих к орудиям стрельцов как бы непрерывным вихрем, так что многие падали, большинство убегало и не оставалось никого, кто осмелился бы вернуться для пользования пушками. Между тем генерал <полковник> Граге не переставал со своего холма метать молнии в ряды уже убегавших; стрельцы нигде не чувствовали себя в безопасности, не находили никакого спасения в оружии и ничего так не боялись, как непрестанных молний из пушек, направляемых против них немецкой десницей. Поэтому те, которые час тому назад весьма дерзко отвергали предлагаемую им милость, теперь предлагают сами сдачу: такого короткого промежутка времени было достаточно, чтобы отличить побежденных от победителей. Они покорно падают на колени и просят прекратить неистовство пушек, обещая немедленно исполнить все, что им ни прикажут. В ответ на их мольбы им было предложено сложить оружие, выйти из рядов и подчиниться всему тому, что им будет приказано. Хотя побежденные тотчас побросали оружие и пошли в назначенные им места, все же залпы из пушек продолжались еще некоторое время, так как с уничтожением причины для страха они могли вернуться к прежнему безрассудству, и снова могла начаться упорная война. Между тем, раз они подлинно были испуганы, то их безнаказанно можно было презирать. Тысячи людей дали связать себя, а если бы они пожелали испробовать свою силу, то, вне сомнения, оказались бы победителями связавших их. Но есть Бог, который рассеял помыслы злодеев, чтобы они не могли завершить начатое.
Когда совершенно укрощена была выше рассказанным способом свирепая гордость мятежников и все участники восстания были заключены в оковы, воевода Шеин стал доискиваться путем пытки о причинах опасного и нечестивого заговора, о его целях, виновниках, вождях и сообщниках, так как существовало не безосновательное подозрение, что главами заговора были лица высшие. Каждый добровольно признавал себя повинным смерти, но никому нельзя было убедить ни одного изложить в порядке ход самого преступления, обнаружить их замыслы, выдать участников, поэтому в качестве последнего средства для добытая истины палач стал готовить дыбу. Свирепость примененных пыток была неслыханная. Стрельцов жесточайшим образом секли розгами, а если они не прерывали своего упорного молчания, то их израненные спины, истекающие гноем и сукровицей, подвергали действию огня, чтобы чрез медленное опаление кожи и больного мяса острая боль проникала с жесточайшими муками до мозга костей и волокон нервов. Такая смена мучений повторялась один и два раза. Ужасная для слуха и зрелища трагедия! На равнине открытого поля пылало свыше тридцати зловещих костров, на которых с диким воплем горели несчастные осужденные; на другой стороне свистели жесточайшие удары бичей, так что прелестнейший уголок земли стал местом злейшей расправы палачей. Пытке подвергнуты были очень многие, и упорство некоторых было наконец сломлено. Они изложили свои преступнейшие замыслы в следующем порядке: им хорошо известно, как велико их прегрешение; все они заслужили смертную казнь, и никто, вероятно, не откажется от смерти. Если бы судьба помогла их начинаниям, то они назначили бы боярам те же самые мучения, которые теперь ждут их, побежденных. Они намеревались зажечь все Немецкое предместье, разграбить и истребить его, немцев всех до одного перебить, затем насильственно напасть на Москву, зарезать тех солдат, которые будут им противиться, а остальных принять в участники своего позорного замысла; наконец, из бояр одних покарать смертью, других изгнанием и всех их лишить должностей и чинов, чтобы простой народ мог тем легче стать на сторону стрельцов, некоторые из попов пошли бы пред ними с иконой Пр[есвятой] Д[евы] и святого Николая, чтобы было очевидно, что взять оружие их заставила не злоба, а благочестие, благоговение к Богу и необходимость защищать веру. Захватив верховную власть, они разбросали бы во всеобщее сведение листы, в которых уверили бы народ, что его царское величество, поехавший по коварному умыслу немцев за границу, окончил жизнь за морем. А чтобы государственный корабль не плавал на удачу без кормчего в море и не подвергался опасности легко погибнуть, наткнувшись на какую-нибудь скалу, то временно, пока царевич не достигнет совершеннолетия и не наберется сил более зрелого возраста, надлежало возвести на трон царевну Софью Алексеевну и вместе с тем вернуть из ссылки Василия Голицына, чтобы он помогал Софье своими мудрыми советами. Так как все пункты этого признания были настолько важны, что даже любой из них, взятый в отдельности, влек за собою смертную казнь, то воевода Шеин велел обнародовать и привести в исполнение обдуманный ранее приговор. Многие присуждены были к удушению и повешению, еще большее количество погибло под секирою на злополучном бревне; весьма многие были оставлены для более обдуманного наказания и были отосланы в тюрьмы окрестных местностей. Воевода приступил к этой расправе над мятежниками вопреки советам генерала Гордона и князя Masattkii <Масальского>, а так как главы мятежа, не достаточно допрошенные, были избавлены преждевременной смертью от дальнейшего розыска, то Шеин вполне заслуженно навлек на себя ярость более справедливого карателя и был бы подвергнут смерти среди веселья царского пира, если бы более сильный, чем царь, генерал Лефорт не оттащил его и не удержал его руки от поранения4. Но тогда Шеин был другого образа мыслей: по его мнению, быстрая строгость должна была вызвать у многих уважение к государю, и страх пред казнями был бы весьма полезен для перемены общественного настроения. Поэтому, желая примером публично произведенной казни внушить страх остальным, он вполне заслуженно повесил в один день семьдесят, а в другой девяносто человек. Жажда мести, которою дышало сердце его царского величества, наглядно показала всю тяжесть скорби и силу негодования, в которое он был повергнут при вести о мятеже стрельцов. Царь пребывал еще в Вене и был преисполнен желания отправиться в Италию; тем не менее эта любовь к путешествиям, как она ни была пламенна, тотчас потухла при неожиданном известии о смуте, возникшей в недрах царства. Узнав о мятеже, царь немедленно отправился к послу своему Лефорту (которого почти одного он удостаивал близкой дружбы) и с негодованием сказал ему следующее: «Франц Яковлевич, устрой мне способ, чтобы я имел возможность в непродолжительное время и сокращенным путем добраться до Москвы и покарать столь великое вероломство моих подданных казнию, достойною их позорного деяния. Никто не останется безнаказанным. Вокруг моего Царственного города, который в своих нечестивых замыслах они хотели разграбить, у его укреплений и стен я прикажу воздвигнуть позорные колья и виселицы и велю казнить всех и каждого лютой смертию». И он не откладывал долее замыслов своей вполне справедливой ярости, а воспользовавшись, по предложению своего посла, быстротою почтовых лошадей, проехал вполне благополучно в четырехнедельный промежуток около трехсот миль и вернулся четвертого сентября государем для верных, мстителем для злодеев. По возвращении он прежде всего занялся рассмотрением мятежа и спрашивал, как он был устроен, какое намерение было у бунтовщиков, по чьему почину дерзнули они на подобное нечестие. Так как не нашлось никого, кто мог бы точно ответить на все вопросы, а одни ссылались на свое незнание, другие на упорство стрельцов, то царь стал заподазривать всех в верности и замыслил новый розыск. Четыре гвардейских5 полка привели к новому допросу и пыткам всех мятежников, которые содержались под стражею в различных окрестных местностях. Преображенское сделалось для приведенных темницей, судилищем и застенком. Следователям не давалось ни одного свободного дня, ни праздничного, ни будничного, все казались пригодными и законными для пыток. Сколько было виновных, столько и кнутов; сколько следователей, столько и палачей. Князь Феодор Юрьевич Ромодановский превосходил других свирепостью розыска в такой же степени, как и был вообще суровее прочих. Подозревая приближенных в неверности, великий князь самолично исполнял обязанности следователя. Он сам составлял вопросные статьи, выслушивал преступников, принуждал несознававшихся, приказывал подвергать жестоким мукам тех из стрельцов, которые обнаруживали более упорное молчание; если кто уже признался во многом, то у него спрашивали еще больше; если от чрезмерных мучений кто-нибудь лишался сил, разума и почти самых чувств, то прибегали к искусству медиков, заставляя их вернуть осужденному его прежние силы, чтобы тот вторично изнемог в новых мучениях. Весь октябрь месяц ушел на терзание спин осужденных кнутами и огнем; ни один день не были они свободны от бичей или пламени; исключение составляли только те, кто лишался жизни, будучи или колесован, или повешен, или зарублен топором. Но на эти мучения они осуждались только тогда, когда из их пр