5, что сегодня приносит царям 100 000 экю в год. Этот монарх, не сомневавшийся после этого в его преданности, назначил ему в 1672 году отправиться в Рим, чтобы предложить папе Клименту X объединение Русской церкви с Римской на определенных условиях6. Вернувшись оттуда безо всякого успеха, он был сделан генерал-майором, и некоторое время спустя царь Алексей Михайлович, чувствуя близкую смерть, назначил его воспитателем юного царевича Петра7, своего сына, при котором он все время находился вплоть до начала правления царя Ивана, и когда царевна Софья и князь Голицын не смогли заставить его отказаться отстаивать интересы Петра, то принудили его отправиться жить в Смоленск и участвовать в последней кампании8, в надежде, что он погибнет там. В то же время эта немилость служит сегодня причиной его успеха, так как, имея случай узнать в этом гарнизоне деда Петра по матери, который был там простым полковником, он <Нарышкин> вернул его в Москву, как только его внук стал государем, и он <Менезий> несколько раз оказывал мне любезность, угощая меня у себя с отцом и сыном Нарышкиными.
Первый министр9, будучи предупрежден, что я находился в Смоленске, столице одноименного княжества, которое король Польши во имя [Священной] лиги уступил царям в 1686-м10, послал указ воеводе сопроводить меня установленным порядком в столицу, что значит «двор», которую мы неточно называем Москвой, что на самом деле служит названием протекающей здесь реки. Я выехал 20 августа в сопровождении пристава, капитана и 6 солдат. Первое доказательство своей храбрости эти господа представили мне при переезде леса длиной в 20 лье, безо всякого человеческого жилья, где нужно было переночевать и оставить лошадей пастись. Ночью поднялась буря, такая сильная, что лошади убежали из табора, то есть круга из повозок, который был устроен, и ушли в лес. Заметив это, я сказал офицеру, чтобы он приказал одним солдатам идти искать их, а другим – наломать хвороста в 50 шагах оттуда, чтобы разжечь огонь, на что офицер и солдаты ответили в один голос, что и за 100 дукатов никто из них не покинет табора, потому что в таком же случае, семь лет тому назад, несколько их товарищей были убиты в этом месте. Итак, нужно было ждать до утра, и все лошади по звуку свистка {свисток служит московитам кнутом и шпорами, чтобы подгонять своих лошадей} этих трусов вернулись в табор, после чего я продолжил свое путешествие, вплоть до предместья столицы, отделенного от города только рекой Москвой, которую переходят в этом месте вброд. Офицер, который сопровождал меня, указал мне там дом и просил меня подождать его возвращения и распоряжений первого министра, которого он известит о моем приезде. Два часа спустя он вернулся с приказом перевезти меня через реку и проводить в дом, предназначенный для меня, куда вскоре явился пристав Спафарий, чтобы приветствовать меня со своей стороны, с приказом оставаться при мне. Мне также были выделены для охраны, согласно обычаю, офицер и шестеро солдат, которым было предписано никого не пускать ко мне, пока я не буду принят в Совете. Нужно было терпеть этот обычай в течение 8 дней.
Наконец, Голицын приказал позвать меня в Приказ {это 4 очень просторных здания, которые этот князь приказал построить, в которых находится несколько комнат, каждая из которых занята своим советом, находившимся до правления Голицына в нескольких сараях}, где он председательствовал, сидя во главе большого стола, с несколькими боярами по обе стороны. Он велел предложить мне стул, после чего переводчик с латинского попросил мои письма. Я представил ему письма великого канцлера литовского, адресованные ему, в которых тот сообщал ему, что король послал меня в Московию для своих дел и уполномочил вручить свое письмо царям. Он приказал ответить мне, что поговорит с царем Иваном, который один находится в Москве, и что он надеется, что я скоро буду принят. Затем он спросил у меня, согласно обычаю, новости от канцлера, не решаясь, из почтительности, спросить о короле {польские короли никогда не пишут к министрам этой страны}, после чего, когда я встал, чтобы удалиться, он также поднялся и пожелал мне вскоре иметь счастье видеть царя.
Несколько дней спустя я послал из вежливости попросить у него аудиенции в его доме, где я был принят так, будто бы дело происходило при дворе какого-нибудь итальянского князя. За время разговора на латыни обо всем, что происходило в Европе, и о том, что я думал о войне, которую вели с Францией император и столько князей, в особенности же о революции в Англии11 {он разбирался в новостях той страны, куда я был послан королем Польши в это время и был там задержан и ограблен на обратном пути}, он предложил мне все виды водок и вин, советуя мне в то же время предупредительным образом не пить вовсе. Он обещал добиться для меня аудиенции через несколько дней, что и сделал бы, если бы не его опала, которая привела к такой перемене в делах, что сразу стали слышны призывы к поджогу и убийствам. И если бы счастливая судьба не дала царю Петру смелости схватить предводителей партии царевны, то произошла бы настоящая резня, вроде тех, о которых мы уже говорили12.
Все оставалось в таком состоянии шесть недель. Я не знал, к кому можно обратиться, и это заставило меня принять решение написать письмо молодому Голицыну <Борису Алексеевичу>, фавориту Петра, в котором я изложил ему удивление, в каком я находился, не получив никакого ответа на записку, которую я представил по приезде, чтобы получить аудиенцию и вручить мои письма.
На это он принес мне несколько извинений в связи с прошедшими смятениями, убеждая меня, что царь со дня на день вернется в столицу {что он и сделал действительно 1 ноября}.
Как только я был извещен о его приезде, я потребовал аудиенции у его фаворита, к которому даже отправился лично и который принял меня не так, как его родственник, так как потребовалось осушить несколько чарок водки, и весь разговор прошел во время питья. Я смог вытянуть из этого пьяницы только то, что я буду принят через три дня, после чего в моей воле будет уехать. Но Голицын оказался в немилости до этого срока, и я принужден был принять иные меры13.
Должность думного дьяка, или государственного секретаря по иностранным делам, была par interim <временно> отдана некоему по имени Emilian <Емельян> {имя, которое на славянском языке означает лапу, хорошо подходит ему, так как он очень корыстен и гребет обеими руками}. Хотя этот человек был креатурой великого Голицына и обязан был ему своим возвышением, будучи первоначально простым подьячим, он не преминул первым очернить память о своем благодетеле. Ревниво относясь к тому, что я ни разу не обращался к нему, чтобы добиться моего отпуска, но всегда к Голицыну, фавориту Петра, он, как только тот попал в немилость, отказался выполнить указ, которого Голицын добился для меня у царя Петра: предоставить мне дожидаться до Крещения, чтобы получить аудиенцию, или возвращаться, на чем настаивал польский король, который узнал о последствиях этих смятений. Он воспользовался этим случаем, чтобы обелить свое поведение и убедить Петра, что меня необходимо удержать еще на некоторое время, внушая ему, что польский король послал меня в Москву, чтобы вместе с первым министром принять меры и уверить царевну и Голицына в его покровительстве, подтверждая это подозрение тем обстоятельством, что я, вопреки существовавшему в этой стране обычаю и свойственным почестям, нанес несколько частных визитов этому князю. Будучи хорошо осведомлен обо всем, что происходит, я додумался до уловки, которая заключалась в том, чтобы, тайно предложив деньги Емельяну, добиться моего отпуска. Это было обещано сделать за 100 дукатов. Вместо того чтобы посылать ему эту сумму, как просил тот, кто разговаривал от его имени, я решил принести ее сам, под предлогом нанесения визита. Мой друг Harthemonewich <Артамонович>14, которому я открыл дело, находился у него в тот час, когда этот министр указал мне предстать перед ним. Я имел удовольствие говорить с ним в присутствии этого юного господина <Артамоновича> очень гордо и смело {нужно гордо говорить с московитами, если хочешь встретить хорошее обращение}, подчеркивая все время, что права человека ущемлены в моем лице и что я вижу, что польский король был плохо осведомлен, когда уверял меня, давая мне это поручение, что московиты уже более не варвары, что мне настолько досадно находиться среди них, что я хотел бы, чтобы он позволил мне выкупить свою свободу за деньги. Но имея честь быть посланником великого короля – соседа и союзника царей – я не мог сделать ничего больше, кроме как дать ему знать, что мне мешают подчиниться его приказу, – немедленно вернуться, не дожидаясь аудиенции. Закончив эту речь по латыни, во время которой мой друг Артамонович был переводчиком, и опустошив несколько чарок водки и испанского вина за здоровье царей, я откланялся этому министру, которому послал в подарок с польским дворянином 100 дукатов, о которых сказал, что они якобы предназначены его секретарю. Емельян не решился их принять, поэтому я повсюду сообщил о его благородстве, будучи извещен, что только так можно добиться от него моего отпуска. В это время Петр обязал своего фаворита Голицына вернуться ко двору. Я сразу отправился увидеть его и порадоваться с ним его возвращению. Он показался мне очень удивленным тем, что Емельян еще не отправил меня, следуя указу, который ему дал перед своим отъездом, что он будет жаловаться царю, который считал меня уже уехавшим, и что поскольку я так долго ждал, не имея чести подойти к руке его величества, то он сделает так, чтобы я получил эту честь. Два дня спустя я был приятно удивлен, увидев двух спускавшихся ко мне царских камер-юнкеров {это дворяне только по имени, поскольку это незначительные люди, все состояние которых составляет 200 ливров от царей в год}. После их обычных церемоний, которые заключаются в многочисленных крестных знамениях или поклонах перед какой-нибудь иконой Богородицы, которая всегда повешена в углу, они приветствовали меня от имени царя, справившись о моем здоровье, на что я ответил чарками водки, выпитыми через силу за здоровье тех же особ, что и всегда. Они объявили мне, что царь хотел видеть меня, пожаловать подарками и оплатить мои расходы, начиная с приезда в Москву и вплоть до дня моего отъезда, что, ожидая, царь послал мне обед со своего стола {он состоял из куска копченой говядины в 40 фунтов, нескольких рыбных блюд, поджаренных на ореховом масле, половины поросенка, дюжины полупрожаренных пирогов с мясом, чесноком и шафраном и трех больших бутылей с водкой, испанским вином и медом; легко понять по этому перечню блюд, насколько почетным было это угощение}. Я ответил, что не премину сообщить королю обо всех почестях, которыми царь захотел отличить меня. На следующий день другой дворянин пришел предупредить меня, чтобы завтра я был готов к аудиенции. Но вместо аудиенции он сообщил мне, что, так как цари уезжали вместе в этот день на богомолье, то я не смогу увидеть их до возвращения. Узнав это, я тут же отправился к Голицыну, где был и Артамонович, спросивший у меня, как я нашел обед, посланный мне царем. Я ответил им, что, к сожалению для меня, французские повара так избаловали мой вкус, что я не могу более оценить другой кухни, засвидетельствовав это тем, что уже давно соскучился по французскому рагу. Я пригласил их на следующий день к себе на угощение, что они и приняли, при условии, что там будут только их друзья, которых я попросил им позвать самим, – датский комиссар