ремени, то я продолжал разговор, и он снова стал слушать меня с прежней сосредоточенностью и вниманием. Тут, зная положительно, получив, как сказано выше, заверение, что в данную минуту ему докучны мои речи, я с величайшим удивлением убеждался, до какой степени он умеет владеть своим лицом и как ни малейшей миной, ни равно своими приемами, он не выдает своего неудовольствия либо скуки.
12-го. Царь кушал у себя дома. Любопытно, что повар его бегал по городу из дома в дом, занимая для хозяйства у кого блюда, у кого скатерти, у кого тарелки, у кого съестных припасов, ибо с собой царь ничего не привез. <…>
15-го. После полудня я отправился на адмиралтейскую верфь, чтобы присутствовать при поднятии штевней на 50-пушечном корабле, но в тот день был поднят один форштевень, так как стрелы (козлы) оказались слишком слабы для подъема ахтерштевня. Царь, как главный корабельный мастер (должность, за которую он получает жалование), распоряжался всем, участвовал вместе с другими в работах и, где нужно было, рубил топором, коим владеет искуснее, нежели все прочие присутствующие там плотники. Бывшие на верфи офицеры и другие лица ежеминутно пили и кричали. В боярах12, обращенных в шутов, недостатка не было, напротив их собралось здесь большое множество. Достойно замечания, что, сделав все нужные распоряжения для поднятия форштевня, царь снял пред стоявшим тут генерал-адмиралом шапку, спросил его, начинать ли и только по получении утвердительного ответа снова надел ее, а затем принялся за свою работу. Такое почтение и послушание царь выказывает не только адмиралу, но и всем старшим по службе лицам, ибо сам он покамест лишь шаутбенахт. Пожалуй, это может показаться смешным, но, по моему мнению, в основании такого образа действий лежит здравое начало: царь собственным примером хочет показать прочим русским, как в служебных делах они должны быть почтительны и послушливы в отношении своего начальства.
С верфи царь пошел в гости на вечер к одному из своих корабельных плотников. <…>
16-го. После полудня на вышеупомянутом 50-пушечном корабле в присутствии царя был поднят и ахтерштевень, чего раньше сделать не могли вследствие слабости стрел. Как и в прошлый раз, всем распоряжался сам царь, выказывая генерал-адмиралу прежнее почтение. На корабле поднят был также шпангоут, потом флаг и гюйс. Гюйс был красный, с голубым из угла в угол андреевским крестом, обведенным по краям белой полоской. При этом выпалили также из орудий и произошла добрая выпивка, каковой начинаются и кончаются все русские торжества.
Затем царь, в сопровождении всех присутствующих, поехал за 5 верст от Петербурга к месту бывшего Ниеншанца, от которого еще уцелела часть вала. Туда привезли два пороховых ящика, изобретенных вице-адмиралом Крейцем. Ящики были обвиты веревкой и вообще устроены наподобие тех, что на языке фейерверкеров называются mordslag <убийственный удар>. В каждом заключалось по 1000 фунтов пороха. Такими ящиками предполагалось сбивать валы и стены неприятельских крепостей и взрывать на воздух неприятельские суда. К крепостной стене ящик должен быть приставлен вплотную, а к неприятельскому судну подведен в брандере и зажжен у корабельного борта. Когда подожгли привезенные ящики, приставив их к остаткам старого вала Schanter-Nie13, то они пробили вал на половину его толщи, причем взрыв был так силен, что в самом Петербурге, за 5 верст от места опыта14, задрожали окна; подо мною же и другими, стоявшими тут зрителями, как от землетрясения заколебалась земля, а на Неве потрескался лед, так что когда мы возвращались домой, он во многих местах не мог нас держать, между тем как из Петербурга мы ехали по нему в безопасности. Из Ниеншанца отправились в царский дом. Пробыв там часа два, я откланялся царю и в тот же вечер пустился в путь в Новгород, где должен был найти моих людей и вещи, которые были мною туда направлены. <…>
19-го. <…> Царь, приветствуемый пальбою из орудий, приехал в Новгород в 9 часов вечера, пробыл там всего несколько часов и отправился далее на Москву. Любопытно, что, путешествуя по России, царь, ввиду малочисленности своей свиты, ездит не в качестве царя, а в качестве генерал-лейтенанта и на этот конец берет у князя Меншикова особую подорожную.
Так как по всей России приказания князя исполняются наравне с царскими, то с этой подорожной царь едет день и ночь без малейшей задержки. <…>
Январь
1-го. Так как в начале настоящей войны, когда шведам случалось брать в плен русских, отнимать у них знамена, штандарты, литавры и пр. или одерживать над ними верх в какой-нибудь маленькой стычке, они всякий раз спешили торжественно нести трофеи и вести пленных в Стокгольм, то этим шведы подали его царскому величеству повод действовать так же и относительно их самих. До моего приезда в Россию царь уже праздновал таким образом взятие Нарвы, Шлиссельбурга и Дерпта. На нынешний же день был назначен выезд по случаю дальнейших побед, дарованных ему Богом, и таким образом год начался для меня отрадным зрелищем: я видел, как в Москву вели в триумфе тех шведских генералов и офицеров, несли те знамена и штандарты, большая часть которых в 1700 году была в Зеландии при Хумле-беке15. Ибо все изменилось с 8 июля 1709 года – с того дня, как под Полтавою его величество царь разбил наголову всю армию короля шведского, причем сам король, раненый, едва спасся от плена и бежал в Турцию.
Для нынешнего торжественного выезда шведские офицеры, знамена, штандарты и пушки были разведены на две части: на тех, что достались русским в сражении под Полтавою, и на тех, что взяты царем 9 октября 1708 года в битве со шведским генералом Левенгауптом под Лесным, в Литве16.
Предоставляя историкам описание самих этих сражений и побед, которыми Господь Бог благословил царя, передам здесь только о состоявшемся по их случаю триумфальном выезде, насколько сумею припомнить всю его пышность, многочисленные подробности и порядок.
Когда все было готово для выезда, с городских стен и валов выпалили изо всех орудий, в церквах затрезвонили во все колокола, и шествие тронулось в следующем порядке. Впереди выступали:
1) Несколько трубачей и литаврщиков в красивом убранстве, с их музыкальными инструментами и литаврами.
2) За ними следовал командир Семеновской гвардии, генерал-лейтенант князь Михаил Михайлович Голицын и вел одну часть этого полка, посаженную на коней, хотя самый полк был исключительно пехотный. Заводных лошадей генерала Голицына, покрытых великолепными попонами, вели впереди.
Далее следовала:
3) Полевая артиллерия, отнятая у шведов в битве с генералом Левенгауптом.
4) Все знамена и штандарты, взятые в той же битве.
5) Плененные тогда же обер– и унтер-офицеры.
6) Этот отдел шествия замыкала остальная часть Семеновской гвардии.
7) Потом, в санях, на северных оленях и с самоедом на запятках, ехал француз Вимени; за ним следовало 19 самоедских саней, запряженных парою лошадей или тремя северными оленями. На каждых санях лежало по одному самоеду. Это название особого народа. Они были с ног до головы облечены в шкуры северных оленей мехом наружу, у каждого к поясу был прикреплен меховой куколь. Это низкорослый, коротконогий народ с большими головами и широкими лицами. Нетрудно заключить, какое производил впечатление и какой хохот возбуждал их поезд. Смехотворное зрелище это было вставлено сюда царем по его обычной склонности к шуткам, ибо он одарен таким широким умом, что, как ни важны и ни серьезны дела, которыми он в данную минуту занят, он никогда настолько всецело ими не поглощен, чтобы среди них ему не приходили в голову разные забавные шутки и затеи. Но, без сомнения, шведам было весьма больно, что в столь серьезную трагедию введена была такая смешная комедия.
Чтобы можно было яснее понять значение вышеописанного поезда, скажу здесь же, кто был француз Вимени. Принадлежал он к хорошему французскому роду, но в отечестве своем испытал много превратностей и долгое время содержался в заключении в Бастилии, что отразилось на нем периодическим умопомешательством. Однако, будучи человеком обширных познаний и немало путешествовавшим, он порою разговаривал так разумно, что речи его, в которых сказывалась тонкая его наблюдательность, по занимательности не уступали беседе самого умного человека. Царь встретил его у короля польского. Вимени понравился ему своими идеями, то сумасбродными, то благоразумными, ввиду чего король уступил его царю. После этого царь тотчас же поставил Вимени царем над особым народом в России – самоедами – и вместо маршалов, камергеров, камер-юнкеров и других служителей назначил к нему придворный штат из самоедов же. Эта-то свита и сопровождала его на торжественном выезде. <…>
Весь поезд прошел под семью триумфальными воротами, нарочно для этого воздвигнутыми в разных местах. Пышность и величие их невозможно ни описать, ни припомнить в подробностях. Их покрывало множество красивых emblemata <эмблем – лат>, или аллегорий, и своеобразных карикатур, намалеванных к осмеянию шведов. Ворота эти стоили больших денег, но сам царь ничего на них не израсходовал, так как приказал некоторым богатым боярам, чтобы они возвели их на свой счет. Самые большие из ворот со всеми их аллегориями воспроизведены и описаны в печати, как полагают, в скором времени будет равным образом издано и описание всех остальных. На воротах играла прекрасная духовая музыка и раздавалось стройное пение. Молодежь, толпами встречавшая царя на всех улицах и во всех переулках, бросала к его ногам ветки и венки. Стечение народа, особенно черни, было ужасное: все хотели видеть царя и великую пышность поезда. Чуть не через дом из дверей выходили разные бояре и купцы и подносили царю напитки. Таким образом царь и его свита изобильно ели и пили на всех улицах и во всех переулках. По всему городу возле дверей домов были поставлены сосны и развешаны венки из сосновых веток. У знатных бояр и купцов ворота были расписаны красивыми аллегориями и малеваниями разнообразного содержания, по большей части направленными к осмеянию шведов. Так рисунки эти изображали орла, который молнией свергает льва с горы, льва в темнице, Геркулеса в львиной шкуре, убивающего льва, и т. и. Словом, pictores atque poetae