8-го. Был у канцлера Головкина, но не застал его дома: он находился в свите царя и вместе с ним «славил». «Славить» – русское слово. Означает оно «хвалить». Чтобы объяснить его значение обстоятельнее, я должен сообщить следующее.
Обыкновенно, от Рождества и до Крещения, царь со знатнейшими своими сановниками, офицерами, боярами, дьяками, шутами, конюхами и слугами разъезжает по Москве и «славит» у важнейших лиц, т. е. поет различные песни, сначала духовные, а потом шутовские и застольные. Огромным роем налетает компания в несколько сот человек в дома купцов, князей и других важных лиц, где по-скотски обжирается и через меру пьет, причем многие допиваются до болезней и даже до смерти. В нынешнем году царь и его свита «славили» между прочим и у князя Меншикова, где по всем помещениям расставлены были открытые бочки с пивом и водкой, так что всякий мог пить сколько ему угодно. Никто себя и не заставил просить: все напились, как свиньи. Предвидя это, князь, по весьма распространенному на русских пирах обычаю, велел устлать полы во всех горницах и залах толстым слоем сена, дабы по уходе пьяных гостей можно было с большим удобством убрать их нечистоты, блевотину и мочу. В каждом доме, где собрание «славит», царь и важнейшие лица его свиты получают подарки. Во все время, пока длится «слава», в той части города, которая находится поблизости от домов, где предполагается «славить», для славящих, как для целых рот пехоты, отводятся квартиры, дабы каждое утро все они находились под рукою для новых подвигов. Когда они выславят один край города, квартиры их переносятся в другой, в котором они намерены продолжать «славить». Пока продолжается «слава», сколько ни хлопочи, никак не добьешься свидания ни с царем, ни с кем-либо из его сановников. Они не любят, чтоб к ним в это время приходили иностранцы и были свидетелями подобного их времяпрепровождения. Как мне говорили, «слава» ведет свое начало от обычая древнегреческой церкви собираться вместе на Рождество и, отдаваясь веселью, петь «слава в вышних Богу» в воспоминание того, как рождению Христа радовались пастухи в поле. Обычай этот перешел в русскую и другие греческие церкви, но впоследствии выродился подобно большей части божественных обычаев и обрядов в суетное и кощунственное пение, вперемежку духовных и застольных песен, в кутеж, пьянство и всякие оргии. <…>
12-го. По русскому стилю был Новый год. С утра царь прислал мне сказать, чтобы я, по принятому обычаю, пришел к нему или в собор, или же к тому месту, где стоял фейерверк, который предполагалось сжечь вечером. Я отправился к нему в собор – главную здешнюю церковь. Она весьма красива и пышна. В ней висит восемь больших круглых серебряных паникадил, выбивной, чеканной работы, с восковыми свечами. Посередине церкви спускается большая серебряная люстра, локтей 14 вышиной, высокие ветви ее расположены семью венцами, нижние имеют в длину локтя три, а нижний круг, к которому они прикреплены, равен в обхвате большой винной бочке. Службу совершал митрополит Рязанский, он же и вице-патриарх20 (ибо, по смерти последнего патриарха, царь не захотел утверждать нового, ввиду великой власти и многочисленных сторонников, которых имеют в России патриархи). Митрополит служил по-русски, приемы его напоминали приемы наших священников. Любопытно, что царь стоял посреди церкви вместе с прочей паствой, и хотя обыкновенно он носит собственные волосы, однако в тот раз имел на голове старый парик, так как в церкви, когда ему холодно голове, он надевает парик одного из своих слуг, стоящих поблизости, по миновании же в нем надобности отдает его кому-нибудь по соседству. На царе был орден Св. Андрея, надеваемый им лишь в редких случаях. Он громко пел наизусть, так же уверенно, как священники, монахи и псаломщики, имевшие перед собой книги, ибо все часы и обедню царь знает, как «Отче наш».
По окончании службы царь поехал со всем своим придворным штатом к тому месту, где вечером должен был быть сожжен фейерверк. Там для него и для его двора была приготовлена большая зала, во всю длину которой по сторонам стояло два накрытые для пира стола. В зале возвышались также два больших поставца с серебряными позолоченными кубками и чашами, на каждом было по 26 серебряных позолоченных блюд, украшенных искусною резьбой на старинный лад, не говорю уже о серебре на столах и о больших серебряных подсвечниках выбивной работы.
Сняв с себя орден, царь сел за стол. Тотчас после него сели прочие, где попало, без чинов, в том числе и офицеры его гвардии, до поручиков включительно. Как Преображенская гвардия, так и Семеновская стояли в ружье снаружи. За одним этим столом сидело 182 человека. Мы просидели за столом целый день, сев за него в 10 часов утра и поднявшись лишь два часа спустя после наступления темноты. Царь два раза вставал из-за стола и подолгу отсутствовал. Пили разные чаши, причем стреляли из орудий, поставленных для этой цели перед домом. Забавно было видеть, как один русский толстяк ездил взад и вперед по зале на маленькой лошади и как раз возле царя стрелял из пистолета, чтобы при чашах подавать сигнал к пушечной пальбе. По зале лошадку толстяка водил под уздцы калмык. Пол залы на русский лад был устлан сеном по колена.
Тут царь показывал мне меч, весь с клинком и рукоятью сработанный в России, из русского железа и русским мастером. Меч этот царь носил при бедре. Он рассказывал мне, что накануне с одного удара разрубил им пополам барана, поперек спины. <…>
30-го.<…> После полудня царь ел у посланника Грунта, где присутствовал и я. Тут случилось любопытное приключение, которое я не хочу пройти молчанием. У царя есть повар, Поган фон Фельтен, уроженец графства Дельменхорст. Так как он весьма щекотлив и притом не любит шведов, то царь постоянно преследует его и дразнит, называя шведом, хотя, в сущности, весьма к нему милостив и внимателен. Так было и здесь: царь начал его дразнить, браня шведом, но Фельтен убежал от него под мою защиту, прося ходатайствовать у царя, чтобы он перестал его дразнить. Но царь зажал мне рот, потребовав, чтобы я за него не просил, так как Фельтен будто бы швед. Когда же повар закричал, что нет, что он родился в Дельменхорсте, то царь возразил: «Ты швед, потому что родился в Бремене, в Вердене»21. Этим он, без сомнения, намекал на посланника Грунта, который действительно оттуда родом.
31-го. Так как царь самоедов, француз Вимени, о котором пространно говорилось под первым января, опившись во время «славы», скончался, то царь, с особой заботливостью относящийся к своим придворным (а Вимени считался одним из них) и всегда, если он только не в отсутствии, провождающий до могилы прах последнего из своих слуг, приказал устроить ему замечательнейшие похороны, какие вряд ли были виданы ранее. Сам царь, князь Меншиков, генерал-губернатор, великий канцлер и вице-канцлер, московский комендант и много других важных лиц, одетые поверх платья в черные плащи, провожали покойного, сидя на описанных под первым января самоедских санях, запряженных северными оленями и с самоедом на запятках. Сани эти сбиты из двух длинных кусков дерева и нескольких поперечных поверх их перекладин, на которых лежит доска, слегка устланная сеном.
На царе, как и на всех других провожавших, поверх его коричневой повседневной одежды был черный плащ, а всегдашняя его шапка повязана была черным флером. В таком порядке покойника отвезли в католическую церковь, ибо он был католиком. Там отпевал его и служил над ним один иезуит. Католическая церковь весьма красивая, каменная, находится в Немецкой слободе. Трудно описать, до чего смешон был этот похоронный поезд как на пути в церковь, так и по дороге обратно.
После полудня царь вместе с великим канцлером и вице-канцлером пришел ко мне на дом для тайных переговоров и по окончании конференции пробыл у меня до 8 часов вечера.
Февраль
<…>
5-го. Царь катался по Немецкой слободе. Он велел привязать друг к другу 50 с лишком незапряженных саней и лишь в передние, в которых сидел сам, приказал запрячь десять лошадей, в остальных санях разместились важнейшие русские сановники. Забавно было видеть, как, огибая угловые дома, сани раскатывались и то тот, то другой седок опрокидывался. Едва успеют подобрать упавших, как у следующего углового дома опять вывалятся человек десять, двенадцать, а то и больше. Царь любит устраивать подобного рода комедии – даже, как сказано выше, и тогда, когда занят самыми важными делами, которыми между тем ведает один, ибо как на суше, так и на море должен сам все делать и всем распоряжаться, притом решать и текущие государственные вопросы. Что же касается его невежественных, грубых подданных, то от них царь имеет мало помощи, зато лично одарен столь совершенным и высоким умом и познаниями, что один может управлять всем. <…>
11-го. Уведомившись рано утром, что для сопровождения меня на аудиенцию великий канцлер Головкин прислал ко мне лишь секретаря, я, ввиду отсутствия в данном случае всякой торжественности, предпочел отправиться на аудиенцию один, почему и велел сказать секретарю, что я еще не готов, что прошу его ехать вперед, а что сам поеду через час. Затем секретарь уехал. Спустя некоторое время отправился и я в Преображенскую слободу, или предместье, где находился царь в своем убогом упомянутом и описанном выше доме. У дверей, лишь только я прибыл, встретил меня секретарь и повел на так называемый Головкинский двор, находящийся шагах во ста от царского домика. Когда граф Головкин прислал мне сказать, что пора на аудиенцию, я поехал на царское подворье в экипаже, а секретарь предшествовал мне пешком. Как я вошел в комнату, смежную с царской, граф Головкин вышел ко мне туда, встретил меня и ввел к царю. Не будучи еще готов, царь стоял полуодетый, в ночном колпаке, ибо о церемониях он не заботится и не придает им никакого значения или по меньшей мере делает вид, что не обращает на них внимания. Вообще в числе его придворных нет ни маршала, ни церемониймейстера, ни камер-юнкеров, и аудиенция моя скорее походила на простое посещение, нежели на аудиенцию. Царь сразу, безо всякого обмена предварительными комплиментами, начал говорить о важных предметах и с участием вице-канцлера стал обсуждать государственные дела. При этом, не соблюдая никакого порядка, мы то прохаживались взад и вперед по комнате, то стояли на месте, то садились.