<…> Повествуя о сем свершившемся годе, я забыла упомянуть о приезде царя Петра Великого в Берлин. История сия довольно курьезна и должна занять достойное место в моих воспоминаниях. Царь, коему весьма нравилось путешествовать, направился в Пруссию из Голландии. Он вынужден был остановиться в герцогстве Клеве, поелику у царицы случились преждевременные роды. Царь не любил ни светского общества, ни церемоний, а посему просил у короля разрешения поместиться в загородном доме королевы в предместье Берлина. Государыня была этим не на шутку раздосадована, ведь построен этот изрядно красивый дворец был по ее повелению, и затем она озаботилась оный великолепно украсить. Галерея фарфора, находившаяся в нем, была самое пышность и великолепие, как, впрочем, и остальные комнаты, отделанные зеркалами, и поелику дворец сей представлял из себя поистине игрушку, то и назывался оный «Монбижу». Сад, окружавший сей дворец, был на диво хорош, как и река, огибавшая этот сад с одной стороны.
Дабы упредить тот беспорядок, который эти господа русские несли за собою всюду, где они ни останавливались, королева повелела вынести всю мебель из дома и доставить туда ту, что похуже. Царь, жена его и весь двор прибыли в Монбижу чрез несколько дней водою. Король и королева встретили их на берегу. Король помог царице сойти, подав ей для сего руку. Царь же, как только сошел на берег, протянул королю руку со словами: «Как я рад видеть вас, брат мой Фридрих!» Затем он подошел к королеве и хотел было ее обнять, но та отстранилась. Царица же поцеловала руку королевы, причем сделала сие несколько раз. После этого она представила ей герцога и герцогиню Мекленбургских, сопровождавших ее, а с ними и 400 так называемых дам, бывших в ее свите. По большей части это были служительницы-немки, кои только исполняли обязанности придворных дам, а на самом деле были горничными, кухарками и прачками. Почти каждая из них держала на руках изрядно одетое дитя, и когда их спрашивали, их ли это дети, то они отвечали, отвешивая на русский лад земной поклон: «Царь оказал мне таковую честь, осчастливив сим дитятею»1. Королева не пожелала принимать представления этих женщин. Царица же, в свою очередь, весьма надменно держала себя с принцессами крови, и королю стоило немалого труда добиться, чтобы царица приняла их представления. Весь этот двор я могла наблюдать и на следующий день, когда царь и супруга его нанесли визит королеве. Государыня приняла их в апартаментах королевского замка и шествовала впереди них вплоть до гвардейской залы. Затем она подала царице руку, предоставив ей почетное место справа, и препроводила ее в залу для аудиенций.
Король и царь последовали за ними. Как только государь сей меня заметил, так тотчас и узнал, поелику видел за пять лет пред тем2. Он обнял меня и пытался насильно поцеловать, причем оцарапал мне лицо. Отбиваясь, сколько хватало моих сил, я надавала ему пощечин, говоря при этом, что отнюдь не потерплю таких фамильярностей, кои срамят меня. Царя сие изрядно позабавило, и он долго затем беседовал со мною. О том, как должна я поступать в подобном случае, об этом со мною наставительно пред тем говорили; и я вела с царем беседу об его флоте и военных предприятиях, чем привела его в такой восторг, что он несколько раз говорил царице о своем охотном желании уступить одну из своих провинций того только ради, чтоб было у него такое дитя, как я. Царица тоже сказала мне несколько ласковых слов. Обе, и королева и царица, поместились под балдахином, каждая в особом кресле, я же сидела рядом с матушкой и принцессами крови.
Царица была ростом невелика, коренаста, лицом дочерна загорелая, и нельзя сказать, чтоб наружность ее отличалась изяществом или благородством. В ней с первого же взгляда угадывалось ее невысокое происхождение. То, во что одета была царица, скорее пристало бы актрисе, занятой в немецких пиесах. Ее платье, казалось, приобретено было в лавке, торговавшей тряпьем. Сильно заношенное, оно при этом давно уже вышло из моды, но с избытком увешано было серебряными украшениями. Спереди, по подолу, ее платье было украшено узором из драгоценных камней. Рисунок отличался своеобразием – двуглавый орел, крылья которого, слегка приподнятые, были украшены более мелкими каменьями. На царице было с дюжину разного рода орденов и столько же ладанок и образков с изображениями святых и святынь, приколотых по всему ее платью, и стоило ей шаг ступить, как всем начинало казаться, будто идет стадо: от всех украшений шел именно такой шум.
Царь же, напротив, изрядно высокий ростом и хорошо сложенный, лицо имел приятное, но выражение оного порою становилось столь суровым, что внушало страх. Одет он был в простое матросское платье. Царица, которая весьма плохо говорила по-немецки и хорошенько не понимала, что говорила ей королева, подозвала к себе шутиху и развлекалась с нею на русский лад. Бедным сим созданием оказалась княгиня Голицына, которая спасения ради собственной своей жизни принуждена была заниматься таковым ремеслом. Замешанная в заговоре против царя, она дважды сечена была кнутом3. Мне неведомо, что княгиня говорила царице, но государыня сия от того весьма громко смеялась.
Наконец расселись за столом, где царь поместился рядом [с] королевой. Известно, что в свое время царя пытались извести. В молодые годы некий весьма сильно действующий яд поразил его нервы, а сие явилось причиной того, что царя весьма часто посещали своего рода судороги, коим он отнюдь не мог воспротивиться. На этот раз несчастие застало царя за столом; тотчас же лицо его исказилось гримасой, и поелику в руках у него был нож, а размахивал он им столь близко от королевы, что та испугалась и предпринимала попытки встать. Царь же ее успокаивал и просил не тревожиться, поелику он не сделает ей ничего дурного: говоря так, он подал ей руку, но сжал ее меж своими с такой силой, что королева невольно вскрикнула от боли, царь же на это добродушно рассмеялся; при этом он говорил ей, что косточки у нее более хрупкие, нежели у супруги его Екатерины. После ужина все было приготовлено к балу, но царь, лишь только поднялись из-за стола, не стал задерживаться и один вернулся в Монбижу пешком. На следующий день его уже видели осматривающим все что ни есть примечательного в Берлине, и между прочим собрания медалей и античных статуй. Как мне говорили, между сими последними была одна, каковая являла собою языческое божество весьма непристойной наружности: во времена древних римлян оная служила для украшения свадебных покоев. Полагали, что сия статуя изрядной редкости, и считалась оная из самых красивых, каковые только были на свете. Царя эта статуя привела в такое восхищение, что он повелел царице поцеловать ее. Та хотела было воспротивиться, но, раздосадованный, царь сказал ей на ломаном немецком «Коп аб»4, что означало: «Я велю вам отрубить голову, коли вы станете мне перечить». Царица настолько испугалась, что исполнила все от нее требуемое. Нимало не смущаясь, царь попросил у короля эту статую, а с нею и некоторые другие, и тот не смог отказать. Царь попросил также у короля и кабинет, вся отделка коего была из янтаря. Кабинет сей, единственный в своем роде, стоил королю Фридриху огромных денег. К великому сожалению всех, его тоже отправили в Петербург.
Наконец, этот варварский двор два дня спустя отправился восвояси. Королева тотчас же отправилась в Монбижу. Там узрела она сущее иерусалимское опустошение; никогда я не видывала ничего подобного, все было настолько разрушено, что королева вынуждена была распорядиться почти что заново отстроить весь дворец.
О пребывании Петра I в Париже в 1717 годуЛ. де Рувруа, герцог Сен-Симон
Фрагмент из знаменитых мемуаров Луи де Рувруа, герцога Сен-Симона (1675–1755) примечателен во многих отношениях.
Подлинный аристократ, в молодости отличившийся в сражениях, а в зрелости занимавший высокий государственный пост во времена регентства герцога Орлеанского при малолетнем Людовике XV, он навсегда оставил двор и государственную деятельность после смерти регента. Он не желал затеряться в толпе новых хозяев Франции.
Но именно в этот последний, длиною в тридцать лет, период своей долгой восьмидесятилетней жизни он повлиял на судьбу королевства куда значительнее, чем во времена активной политической деятельности.
Он написал мемуары, сквозь призму которых последующие поколения во многом оценивали громкую эпоху Людовика XIV, что, соответственно, сказывалось и на практической политике.
Герцог понимал силу слова и значение исторической памяти. Потому – не в последнюю очередь – он столь подробно и пристально описал визит в Париж русского царя, визит, не имевший сколько-нибудь значительных международных последствий. Его явно не слишком интересовал политический аспект этого визита. Он хотел закрепить в контексте эпохи фигуру одного из наиболее крупных и неординарных владетелей Европы и Азии. Только в самом финале главы, посвященной Петру, Сен-Симон бегло говорит об упущенной возможности – нелепой недооценке союза с Россией для давления на Англию.
Автор блестящего анализа «Мемуаров» Лидия Яковлевна Гинзбург писала: «Все разновидности мемуаров отдавали большую или меньшую дань попутной характеристике современников, модному в XVII веке жанру портрета. Но для Сен-Симона проблемы портретной характеристики становятся основными, потому что он сознательно ставил себе задачи не только и не столько хроникальные, сколько морально-психологические. Он хотел понять человека. Не человека вообще, как Паскаль, не социально-моральный тип в чистом виде, как Лабрюйер, а действительно существовавшего единственного человека»[61].
Поэтому у Сен-Симона в этом тексте нет никакой информации о переговорах между Петром и регентом, но зато бездна поразительной точности деталей. Каждый жест, каждый поступок Петра – деталь его портрета. В результате вырастает не просто конкретный человек, но конкретный властелин огромной и малопонятной страны, разрушающий традиционные представления об августейшей особе. К бесконечной галерее живых фигур прибавляется еще одна, являющаяся контрастом для всех остальных.