Они казались тогда Степану весьма почтенными молодыми людьми. Он и сравнить не мог себя, тринадцатилетнего пацана, с этими зрелыми мужчинами. Сам Афанасий серьезно и подолгу беседовал с ними!
Когда вошел Груздев, Степан вздрогнул. Неожиданно старым показался ему его товарищ по детскому дому, которому никак не могло быть больше чем двадцать восемь или двадцать девять лет. Груздев сутулился, может быть, от того, что привык, идя под конвоем, держать руки сложенными за спиной. Нет, не только от этого. Страшная была в нем подавленность. Какое-то безнадежное равнодушие отражалось на его лице. Постоянное, привычное равнодушие. А эти мешки под глазами, а эти складки у рта! Не может быть, чтоб это был тот самый взволнованный и счастливый парень, которого весь детский дом провожал держать экзамены в институт!
Груздев смотрел на Степана хмуро. Обычно подзащитные приходят на свидание с адвокатом в состоянии некоторого возбуждения. Им хочется высказать доводы в свою пользу, которые пришли им в голову в длинные часы тягостных раздумий. Им хочется услышать от адвоката, что положение не безнадежное. Есть много шансов, что дело решится в их пользу.
Ничего такого не отражалось на лице Петра. Просто, очевидно, думал он, будет еще один разговор. Ну что ж, он привык, перетерпит. Его дело слушаться, а начальники как хотят. Гаврилов полминуты, не больше, смотрел на Петра, но его тут же охватило чувство безнадежности. Надо проговорить речь, попросить снисхождения и поскорее сплавить этого Груздева куда там ему положено: в тюрьму или в колонию.
Гаврилов почувствовал, что, если он поддастся этому настроению, дело можно считать заранее проигранным. Не только это дело, но и все будущие дела. Адвокатская практика станет для него тяжелым бременем, без упорства в борьбе и без надежды на успех.
— Садитесь, пожалуйста,— сказал Гаврилов, стараясь быстро привести себя в состояние активности.— Вы меня не помните? Мы с вами воспитывались в одном детском доме в селе Клягине, у Афанасия Семеновича. Я, правда, был на пять лет младше вас, так что вы на меня небось и внимания не обращали. Гаврилов моя фамилия, Степа Гаврилов.
Тусклые глаза смотрели на Степана, тусклым голосом ответил ему Петр:
— Да, я не помню вас.
— Ко мне Афанасий Семенович приезжал,— несколько слишком бодро продолжал Степан, стараясь преодолеть безнадежно вялый тон разговора.
— Он уже знает, что я признался в убийстве и грабеже?
— Да, знает,— сказал Гаврилов,— знает, что были даны такие показания. И Афанасий Семенович и я в грош их не ставим.
— Как же так? — без особенного удивления сказал Груздев.— Они ведь подписаны.
— А мы с Афанасием Семеновичем им, повторяю, не верим,— сказал суховато Гаврилов. А про себя подумал: «Вот так, суше, без сентиментальных воспоминаний».
— Что ж, вы меня защищать собираетесь?
— Да.
— А я передумал и не хочу,— неожиданно громко и резко сказал Петр.
«Очень хорошо,— подумал Гаврилов,— главное — вывести его из равнодушия».
— Объясните почему,— холодно сказал он.
— Потому что не хочу. Потому что я виноват и должен отвечать. Вы меня совсем тряпкой считаете? Согласился идти на грабеж, потом отказался. Признался в грабеже, потом опять отказался. Адвоката прислали — отлично, пусть защищает. Вы-то чего за безнадежное дело взялись? Деньги небось с Афанасия захотелось сорвать? Разве нет способов заработать честно?
— Вы можете оскорблять меня сколько угодно,— сказал Гаврилов равнодушно.— Я обязан вас защищать и буду. Так что давайте говорить по делу.
— Я откажусь,— закричал Груздев,— от всего откажусь! От адвоката, от показаний и от отказа от показаний! Пусть как хотят, так судят. Я ничего говорить не желаю и не буду. Поняли?
— Психовать собираетесь? — деловито спросил Степан.— Ваше дело. Но только экспертиза ведь была. Так что и не надейтесь. Психиатрам поверят больше, чем вам. Скажут, ну хоть не скажут, так подумают: обыкновеннейший симулянт.— Степан наклонился и негромко стукнул ладонью по столу.— Ваша позиция мне ясна,— сказал он,— теперь выслушайте меня. Я взялся за ваше дело по двум причинам. Во-первых, меня просил Афанасий Семенович. Во-вторых, я не считаю ваше положение безнадежным. Вероятно, многое в следствии может быть опровергнуто.
— А побеги? — спросил язвительно Петр.— Невинный человек — и вдруг удирает, скрывается.
— Если уж вы со мной, со своим адвокатом, так психуете, то как-нибудь, наверное, мы убедим суд, что удирали вы в истерическом состоянии. Нельзя же всерьез считать, что вы надеялись скрыться в снегу, когда вас ловили на лесопункте.
— Ну, а побег из Клягина? Блестящий по смелости побег. Какая уж тут истерика!
— Ха,— презрительно усмехнулся Гаврилов,— обыкновенная вещь-перетрусили. Хотели прийти в отделение милиции, поклониться на четыре стороны и сказать: «Братцы, вяжите меня!» И вдруг за вами приехали и собираются задержать как обыкновеннейшего беглеца. Вы, кажется, Афанасию Семеновичу рассказывали, что все не могли бросить пить. Сразу хотели из страхолюды превратиться в красавца. Так ведь и тут нечто подобное. Вместо красивой сцены, после которой начальник отделения милиции бросается вам на шею, а в Верховный суд сообщают о вашем благородном поступке, вас силком под руки в машину и в тюремную камеру. Конечно, не сказка. Да ведь сказок-то не бывает. Зато в жизни хоть и не так красиво, но все на самом деле.
— Афанасий и это вам рассказал! — хмуро пробурчал Груздев.
— Да поймите вы,— яростно сказал Степан,— вся эта прекрасная ложь, которую вы себе спьяну напридумывали, ничего не стоит!
— Уж будто бы вы врать не собираетесь, адвокат…— Груздев насмешливо улыбнулся.
— Ради вас не собираюсь,— ответил Степан.— И берусь за ваше дело не для Афанасия. Я его люблю и считаю замечательным человеком, но врать и для него бы не стал.
— А почему же вы за мое дело беретесь? — спросил Груздев с той же усмешечкой.— Улик целая куча, признание есть. Правда, потом отказался, но это же истерика.
— Врете! — рявкнул Степан.
— Ну, вру,— согласился Петр,— а как вы это докажете?
— Самым обыкновенным образом. Сличая показания, допрашивая свидетелей, анализируя каждый ваш шаг. Я вам скажу, как было дело. Вы с Клятовым сговорились насчет грабежа. Потом оказалось, братики едут. Убежали. Тогда Клятов взял другого соучастника и с ним ограбил Никитушкиных. Когда его схватили, он все отрицал. Как всякий бандит. А потом услышал, что вы признаетесь, и сразу сориентировался. Раз восемьдесят процентов зря признали, значит, вам и сто с гаком навалить можно. Тоже признаете. А не признаете, все равно в вашу вину поверят. Нормальный преступник всегда признает как можно меньше. А о том, что вы не нормальный, знают только шесть человек: три братика, мы с Афанасием да Тоня, ваша жена.
— Все это хорошо. Но как же вы суд в этом убедите?
Груздев все еще усмехался, но усмешечка эта потеряла свою, так сказать, убедительность. Она относилась к предыдущей сцене, а теперь сцена уже шла другая. Груздев скрывал это плохо.
— Очень просто. В отличие от вас, психовать не буду, а спокойно разберу. Без ваших истерик. Просто все разберу. Шаг за шагом. И никакие ваши признания перед спокойным разбором не устоят.
— А если я откажусь от адвоката? — сказал Груздев уже без усмешки, а как бы раздумывая.
— Знаете что, мне это надоело,— сказал Степан. Он встал и застегнул молнию на клеенчатой папке, в которой лежали выписки из дела.— Первый раз в жизни вижу, чтобы приходилось уговаривать человека получить оправдание. Я думаю, что на оправдание можно рассчитывать. Думаю, потому что знаю: вы не грабили. Отказываетесь? Ваше дело. Мне сидеть и смотреть, как вы передо мной выкаблучиваетесь, некогда. Всего лучшего.
Самое важное было, чтобы по спине Гаврилова Петр не заметил, как он боится, что ему позволят уйти. Этого, кажется, удалось избежать. Вид у Гаврилова со спины был самый решительный. Он взялся за ручку двери и распахнул ее. Конвойные, сидевшие на скамейке в коридоре, вскочили. «Все пропало»,— подумал Гаврилов. И в это время услышал сзади очень негромко сказанное:
— Постойте!
Конвойные подошли, и один из них спросил:
— Кончили, товарищ адвокат?
— Нет еще,— сказал Гаврилов,— вы не можете принести нам свежей воды?
— Одну минуточку.
Конвойный закрыл дверь, Гаврилов повернулся. Петя стоял, опираясь на стол обеими руками, и чувствовалось, что стоит он с трудом, что его ноги не держат.
— Садитесь,— сказал Гаврилов.— Сейчас выпьете воды, и поговорим серьезно.
Петя сел. Гаврилов торопливо осмотрел камеру. Действительно, графина с водой не было. Дверь открылась. Конвойный принес воду. Он еще извинился, что в камере графин не поставили. Гаврилов сказал, что это ничего, закрыл дверь, налил в стакан воды, секунду поколебавшись, выпил сам, налил второй стакан и дал Петру. Петр тоже выпил. Рука у него дрожала.
— Теперь рассказывайте,— сказал Гаврилов.
Я опускаю подробный и длинный рассказ Груздева, потому что все, о чем он рассказывал, читателю известно. Несколько раз Петр пил воду, но, в общем, держался хорошо.
В тот момент, когда Гаврилов решительно пошел к выходу, Петя почувствовал, что уходит последняя возможность поговорить с человеком, который тебе верит и хочет тебе помочь. Петру очень страшно стало остаться одному со своими противоречивыми показаниями, со своими психозами и истериками, с умелым и уверенным в себе Клятовым. Теперь, когда Степан вернулся, ему стало легче, и он держал себя в руках.
Когда рассказ был окончен, Степан спросил:
— А у вас или у Клятова не было еще какого-нибудь знакомого, которого тоже зовут Петр?
— Нет,— сказал, подумав, Петя.
— А в сберкассе у вас никого знакомых не было?
— Вкладчики мы не крупные. Так что в этих кругах знакомства не заводили,— сказал Петя с вымученной улыбкой.
— Теперь скажите,— спросил Гаврилов,— кто вас окликнул в вокзальном ресторан