Что можно сказать по поводу этой характеристики? Только то, что рассказ Вильгельмины, мягко говоря, не совсем соответствует действительности. О Екатерине можно сказать все, что угодно, но на одежде она не экономила, да и Петр никогда не позволил бы ей предстать на торжественном приеме у прусского короля в каком-нибудь затрапезном платье. Петр мало тратил на собственные нужды, но на одежды для своей супруги и на прочие «представительские» расходы, вплоть до устройства пышных торжеств и строительства дворцов, никогда не скупился. И можно ли представить Екатерину, увешанную образками и амулетами? Вот как-то не представляется. А если выйти за рамки приведенной цитаты и почитать, что еще пишет Вильгельмина, то становится просто смешно: «Царица начала с того, что принялась целовать у королевы[121] руки, при чем она проделала это много раз. Затем она [царица] представила ей [королеве]… 400 дам, из которых состояла ея свита, собственно говоря, все оне были горничными, кухарками и прачками, каждая из них имела на руках богато одетаго младенца и на вопрос, чей это ребенок, отвечала, отвешивая низкий поклон, как это принято в Poccии, что это дитя у нея от царя».
Петр, конечно, был охоч до амурных забав, но четыре сотни младенцев – это явный перебор! Да и зачем царю тащить всех своих бастардов в Пруссию? А какая польза царице от придворных дам, обремененных младенцами? По поводу всего этого можно сказать только одно: «Ври да не завирайся». Далеко не все мемуаристы пишут чистую правду, да и вообще сведения нужно проверять при помощи неопровержимых фактов. Достоверно известно, что Екатерина, буквально с первого взгляда, очаровала Бориса Шереметева, Меншикова и Петра – мужчин, весьма искушенных в любовных делах. Могла ли дурнушка сделать подобное? (Казус с Варварой Арсеньевой можно не припоминать, то было исключение, а не правило). Мужчины-современники обычно называли Екатерину красивой или привлекательной, а женщины выражались сдержаннее – недурна собой.
В 1713 году Петр учредил орден Святой Великомученицы Екатерины, ставший вторым по старшинству в иерархии орденов Российской империи, в честь достойного поведения своей супруги во время Прутского похода. Орден имел два девиза: «За Любовь и Отечество» (примечательно, что Любовь стоит перед Отечеством) и «Трудами сравнивается с супругом». Орден, являвшийся высшей наградой для дам, просуществовал до 1917 года.[122]
Обратили ли вы внимание на слова «уже не представлявшем ожидания невзгод», предваряющие сообщение о венчании в Походном журнале? Каких невзгод можно было ожидать после разгрома шведов под Полтавой, изгнания их из Прибалтики и замирения с султаном? Но шведы пока еще оставались в Померании, флот их господствовал на море, а союзники – польский король Фридрих Август и датский король Фридрих IV – были крайне ненадежными. Если Петр верно исполнял союзнические обязательства, считая, что «кто кредит [доверие] потеряет, тот все потеряет», то каждый из Фридрихов преследовал свой собственный интерес и был готов выйти из союза, замирившись с Карлом XII на выгодных условиях. Вообще-то Швеция уже, что называется «дышала на ладан» и благоразумный правитель на месте Карла искал бы путей к миру, но благоразумие не было свойственно шведскому королю. Сидя в Бендерах, он требовал от своих подданных продолжать войну и требовал того же от султана Ахмета III, играя на задержке с возвращением туркам Азова и выводом русских войск из Речи Посполитой. Кроме Карла, к продолжению войны с Россией султана подталкивали также Франция и Великобритания.
Несмотря на передачу Азова, в ноябре 1712 года султан Ахмет снова объявил войну России. Формальным поводом к этому послужил ввод на польскую территорию русского корпуса, следовавшего в Померанию. Но янычары, крепко запомнившие, как ожесточенно сражаются русские, не поддержали султана. Принципом янычар было «мало опасности, много добычи», на таких условиях они были готовы воевать бесконечно, а в Северном Причерноморье выходило наоборот – поживиться нечем, все давно разграблено, а вот голову сложить можно запросто. Опасаясь янычарского бунта, султан «забыл» про объявленную войну и попытался выдворить изрядно надоевшего ему Карла за пределы своей державы. Дальнейшие события стали историческим анекдотом. Карл отказался покидать Бендеры, ссылаясь на то, что он наделал здесь много долгов. Султан заплатил кредиторам, но Карл продолжал сидеть на месте. Когда двенадцатитысячный корпус, состоявший из янычар и крымских татар, окружил шведский лагерь, Карл решил сопротивляться. В сражении полегло около шести сотен осаждавших, а сам король лишился кончика носа…
Оставим на время неугомонного короля в покое, чтобы оценить события, происходившие в 1712 году в Померании. Русский корпус под командованием Меншикова стоял под Штеттином,[123] безуспешно требуя у датчан тяжелой артиллерии, без которой было невозможно осаждать город. Не помогло даже личное вмешательство Петра, прибывшего в Померанию в конце июня. Ему пришлось констатировать, что «кампания пропала даром», но под конец года, 20 декабря, союзники преподнесли ему еще одну горькую пилюлю, легкомысленно ввязавшись без русских в сражение близ города Гадебуш. Фридрих IV, командовавший датско-саксонской армией, полагался на численное превосходство (он имел около двадцати тысяч солдат против четырнадцати тысяч шведов). А шведский фельдмаршал Магнус Стенбок сделал ставку на превосходство в артиллерии и нанес Фридриху сокрушительное поражение.
Когда весть о разгроме под Гадебушем дошла до султана, акции Карла немного поднялись и Ахмет передумал выдворять засидевшегося гостя. Но гость сам отбыл на родину, причем – не простившись. Попросту говоря, Карл сбежал и за пятнадцать дней сумел добраться до Швеции.[124]
Разгром под Гадебушем стал последней крупной победой шведского войска в Северной войне и во всей шведской истории в целом. Но шведский флот пока еще продолжал «править бал». Надо отметить, что спокойствие, с которым Петр воспринимал все «нетоварищеские» выходки датского короля, было обусловлено тем, что Россия нуждалась в поддержке датского флота. Пока еще нуждалась…
В 1712 году Петру исполнилось сорок лет. Здоровье уже начало давать сбои, но силы и энергии пока еще не убавилось. Жизнь наладилась – в том смысле, что все в государстве шло так, как хотелось царю (ну, или почти все). В анонимном «Описании Санктпетербурга и Кроншлота», изданном в Лейпциге в 1713 году, рассказывается не только о новой столице, но и о распорядке дня и некоторых привычках ее основателя:
«День свой он проводит, избегая всякой праздности, в беспрестанном труде. Утром Его Величество встает очень рано, и я, не однажды, встречал его в самую раннюю пору на набережной, идущим к князю Меншикову, к адмиралам, или в адмиралтейство и на канатный двор. Обедает он около полудня, все равно где и у кого, но охотнее всего у министров, генералов или посланников. В числе разных учрежденных им ассамблей и собраний, назначено было между прочим, сходиться у царского мундкоха,[125] родом шведа, к которому каждую пятницу собирались все знатнейшие вельможи и офицеры, русские и немцы, платя за угощение по червонцу, и из этого взноса нередко составлялась сумма в тридцать, сорок и более червонцов. После обеда, отдохнув, по русскому обычаю, с час времени, царь снова принимается за работу и уже поздно ночью отходит к покою. Карточной игры, охоты и тому подобного он не жалует и единственную его потеху, которою он резко отличается от всех других монархов, составляет плавание по воде. Вода, кажется, настоящая его стихия, и он нередко катается по целым дням на буере или шлюпке, упражняясь в управлении парусами… Эта страсть доходит в царе до того, что его от прогулок по реке не удерживает никакая погода: ни дождь, ни снег, ни ветер. Однажды, когда река Нева уже стала, и только перед дворцом оставалась еще полынья, окружностью не более сотни шагов, он и по ней катался взад и вперед на крошечной гичке… Когда река уже покрылась крепким льдом, царь приказал расчистить на ней, вдоль набережной, пространство шагов во сто в длину и в тридцать в ширину и ежедневно сметать с него снег, и я сам видел, как он катался на этой площадке, вдоль и поперек, под парусами, на небольших красивых шлюпках или буерах, поставленных на полозья и коньки и особенным способом скрепленных железом и сталью, и таким образом даже на гладком льду упражнялся в любимой своей забаве».[126]
Современные специалисты могут сказать, что морское дело было у царя чем-то вроде навязчивой идеи, и, пожалуй, будут правы – Петр и впрямь был одержим мореплаванием. Иногда доходило до смешного: «Розданы всем жителям безденежно парусные и гребные суда, а для починки оных учредил верфь у Летнего саду под распоряжением комиссара Потемкина. Велено всем жителям выезжать на Неву на экзерсицию[127] по воскресениям и праздникам: в майе – по 3 1/2 часа, в июне – по 4, в июле – по 3 1/2, в августе – по 3, в сентябре по 2 1/2, в октябре – по 2… Петр называл это невским флотом, а Потемкина – невским адмиралом».[128]
По старому стилю октябрь заканчивался во второй декаде нынешнего ноября. Многие ли в наше время способны отважиться на двухчасовую прогулку по ноябрьской Неве хоть под парусом, хоть на веслах? А вот предки наши плавали, ибо деваться им было некуда. «После издания указа, дозволявшего всем плыть по реке не иначе как под парусами, он [Петр] раз забрал под арест не малое число нарушивших это постановление шлюпок, вместе с находившимися на них людьми, и в качестве шаубенахта, подчиненного господину генерал-адмиралу Апраксину, привел их к последнему, где каждая поплатилась от двадцати до тридцати рублей».