Кстати о мундирах, этой пагубной страсти, которая перешла от Петра к Павлу, от Павла ко всем его детям, ко всем генералам, штаб- и обер-офицерам; Панин, заведовавший воспитанием Павла, сетовал на то, что Петр ни разу не присутствовал при его испытаниях. Гольштинские принцы, его дяди, уговорили его наконец: он остался очень доволен и произвел Панина в генералы от инфантерии. — Чтоб понять всю нелепость этого, надобно себе представить бледную, болезненную фигуру Панина, любившего чопорно одеваться, тщательно чесавшегося и напоминавшего собою царедворцев Людовика XIV-го. Панин ненавидел капральский тон Петра III-го, мундиры и весь этот вздор. Когда Мельгунов привез ему радостную весть о производстве в генералы, Панин хотел лучше бежать в Швецию на житье, чем надеть мундир. Это дошло до ушей Петра; он переименовал его в соответствующий статский чин, но не мог довольно надивиться этому странному в его глазах человеку. — «А я право всегда считал Панина умным человеком», говорил наш царственный скоморох.
Пока Петр рядил в героев своих придворных, шли обычные церемонии похорон Елизаветы. Императрица не выходила из своих комнат и являлась только на панихиды. Изредка приходил и Петр в церковь и всегда держал себя неприлично, шептался с дамами, хохотал с адъютантами, насмехался над духовенством, бранил офицеров и даже рядовых за какие нибудь пуговицы.
«Неосторожно, — говорил английский посол князю Голицыну, — начинает новый император свое царствование, этим путем он дойдет до народного презрения, а потом и до ненависти».
И правда, Петр как будто нарочно делал всё, чтоб возбудить эту ненависть. Раз вечером император разглагольствовал по обыкновению о своем поклонении Фридриху II и вдруг, обращаясь к статс-секретарю Волкову, который состоял при Елизавете главным секретарем Верховного Совета, спрашивает его, помнит ли он, как они хохотали над постоянной неудачей тайных повелений, посылавшихся в действующую армию! Волков, заодно с великам князем сообщавший прусскому королю Фридриху II-му все военные распоряжения и таким образом уничтожавший их действие, до того растерялся от слов Петра, что чуть не упал в обморок. Но император продолжал шуточным тоном рассказывать, как они во время войны предавали неприятелю страну, в которой он был наследником.
При заключении мира с пруссаком, в котором Петр постыдно уступил всё купленное русской кровью, — не было меры радости и ликованию. Праздник следовал за праздником. Между прочим Петр дал большой обед, на который были приглашены все послы и три первые класса. Посла обеда государь предложил три тоста, которые пили при пушечной пальбе — за здоровье императорской фамилии, за здоровье прусского короли и за продолжение заключенного мира.
Когда императрица пила тост за царскую фамилию, — Петр послал своего адъютанта Гудовича, который стоял возле его стула, спросить ее, зачем она не встала при этом. Екатерина отвечала, что так как императорская фамилия состоит только из её супруга, её сына и её самой, то она не думала, чтоб его величеству было угодно, чтобы она встала. Когда Гудович передал её ответ, император велел ему возвратиться и сказать императрице, что она «дура» и должна знать, что его дяди, голштинские принцы, принадлежат также к императорской фамилии. Этого мало, боясь, что Гудович смягчит грубое выражение, он сам повторил сказанное им слово через стол, так что большая часть гостей это слышала. Екатерина на первую минуту не могла удержаться и залилась слезами, но желая как можно скорее окончить эту историю, она обратилась к камергеру Строгонову, стоявшему за её стулом, и просила его начать какой-нибудь разговор. Строгонов, сам глубоко потрясенный происшедшим, начал с притворно веселым видом что-то болтать. Выходя из дворца, он получил за это приказание ехать в свою деревню и не оставлять ее без особого разрешения.
Происшествие это необыкновенно повредило Петру; все жалели несчастную женщину, грубо оскорбленную пьяным капралом. Этим расположением естественно должна была воспользоваться Дашкова.
Она становится заговорщиком, вербует, уговаривает, зондирует и при том ездит на балы, танцует и пр., чтоб не подавать подозрения. Она окружает себя офицерами, которые вверяются вполне своему восемнадцатилетнему шефу в юбке.
Около Петра были и другие недовольные, но заговорщиками они не были и по летам, и по положению, они были рады воспользоваться переменой, но делать ее, подвергая голову плахе, было трудно для какого-нибудь Разумовского или Панина.
Настоящими же заговорщиками были Дашкова со своими офицерами и Орлов с своими приверженцами.
Заговор против Петра
Разумовский был слишком апатичен, Панина же цель состояла в том, чтоб провозгласить Павла царем, а Екатерину правительницей, причем он имел также в виду и ограничение самодержавной власти через Сенат.
Ропот и неудовольствие солдат росли всё больше и больше… Позорный мир с одной стороны и безумная война с Данией, которую Петр хотел во что бы то ни стало начать из-за возлюбленной его сторонушки Гольштинии, без всякой серьезной причины, раздражали умы, и странно: война эта сделалось у него пунктом помешательства; даже сам Фридрих, вовсе не друживший с Данией, письменно уговаривал безумца отложить ее.
Партия заговорщиков работала неустанно, и говорят, что молодая предводительница её, неустрашимая графиня Дашкова, убедила даже упорного Панина действовать с ней заодно, что стоило ей немало красноречия. Панин в конце концов до того увлекся её умом, её энергией и главным образом её красотой, что на старости лет даже сумел страстно влюбиться в нее. Дашкова со смехом отвергала его любовь и предложения, но не находя других средств сладить с ним, она решилась склонить его собою! После этого Панин был в её руках. Правда ли это или нет, трудно сказать, но мы ради справедливости заметим, что графиня в двух местах своих записок с негодованием опровергает этот слух, и Дидро упоминает, рассказывая о Дашковой, что она об этом говорила постоянно с величайшим озлоблением.
Но несмотря на то, что заговорщики могли рассчитывать на Разумовского и на Панина и сверх того на такое влиятельное лицо, как новгородский архиепископ, несмотря на то, что множество крайне дельных офицеров было завербовано, определенного плана действия у них не было. Связанные общей целью, они не могли согласиться в образе действия. Дашкова, съедаемая жгучей деятельностью, сердилась на товарищей за их медленность, то и дело торопила Екатерину приступить к делу и обращалась с такими проектами и требованиями к последней, что Екатерина решительно получила о ней мнение, что у неё горячка. Но на деле-то белая горячка была собственно не у Дашковой, а у нашего возлюбленного монарха. С каждым днем шел он всё быстрее и быстрее под гору одна глупость сменяется другой, одна безобразная пошлость — другой, вдвое того безобразнейшей.
Пророчество посланника Кейтса сбывалось: общественное мнение переходило от презрения к положительной ненависти.
Австрийское гонение греческой церкви в Сербии заставило многих сербов прибегнуть к императрице Елизавете с просьбою отвести им земли на юге России. Елизавета сверх земель велела им отпустить значительную сумму денег на подъем и переселение. Один из сербских поверенных — хорват, хитрый интриган завладел землей и деньгами и вместо исполнения условий, на которых была дана земля, стал распоряжаться переселенцами как своими крестьянами. Сербы принесли жалобу царице, и она велела разобрать это дело; но прежде нежели оно было доведено до конца, она умерла.
Хорват, узнав о смерти Елизаветы, явился в Петербург и начал с того, что дал по две тысячи червонных трем лицам, приближенным к Петру III. Нарышкину, который был чем-то вроде придворного шута, генералу Мельгунову и Глебову, генерал-прокурору.
Два последних при первом же удобном случае рассказали Петру о взятке. Петр был очень доволен их откровенностью, расхвалил их и прибавил, что если они дадут ему половину, то он сам пойдет в сенат и велит решить дело в пользу хорвата. Они, разумеется, поделились, а царь сдержал слово, и за две тысячи червонных потерял сотни тысяч новых переселенцев; видя, что их товарищи обмануты правительством, они не рискнули переселяться.
По окончании же этого дела, Петр услышал о том, что Нарышкин скрыл от него свою взятку, и чтоб наказать его за такой недостаток дружеского доверия, отнял у него всю сумму и потом долгое время спустя поддразнивал Нарышкина, спрашивая его «что он делает с хорватскими червонцами?»
А то вот и еще интересная страничка для характеристика царя-скомороха:
Раз после парада император, очень довольный Измайловским полком, возвращался с Разумовским домой. Вдруг слышит он издалека шум: его любимец арап дрался с профосом[2]. Сначала это зрелище понравилось Петру, но вдруг сделал он серьезное лицо и обратился самым официальным образом к окружавшим его: «Нарцис — так звали арапа — не существует больше для нас».
Разумовский, который ничего не мог понять, спросил, что могло так вдруг опечалить его величество. «Разве вы не видите, — вскричал царь, как фурия, — что я не могу больше держать при себе человека, дравшегося с профосом. Он обесчещен — навсегда обесчещен». Фельдмаршал, показывая вид, что вполне разделяет мнение и глубокие соображения своего монарха, в душе же смеясь над идиотом, заметил, что честь Нарциса можно еще восстановить, проведя его под знаменами полка. Мысль эта пришлась Петру как нельзя больше по сердцу и привела его в несказанный восторг: он сейчас же велел призвать негра и приказал ему пройти под знаменами. Но это, однако, показалось Петру недостаточным, и он повелел далее оцарапать Нарциса пикой знамени, чтобы он таким образом своею кровью мог смыть нанесенную ему страшную обиду. Разумеется бедный арап чуть было не умер от страха, генералы и офицеры, присутствовавшие при этом «высокоторжественном акте», в сущности дурацкой комедии, едва, едва могли удержаться от негодования и смеха. Но Петр совершил с величайшей серьезностью весь обряд очищения Нарциса и восстановил, таким образом, поруганную честь своего любимца.