Когда производили маленький парад перед окнами его комнаты, тогда он оставлял книги и перья и бросался к окну, от которого нельзя было его оторвать, пока продолжался парад. И потому иногда в наказание за его дурное поведение закрывали нижнюю половину его окон, оставляя свет только сверху, чтоб его королевское высочество не имел возможности смотреть на горсть голштинских солдат. Об этом часто мне рассказывал принц, как о жестоком обращении с ним его начальников, так же, как и о том, что часто по получасу стоял на коленях на горохе, от чего колени краснели и распухали.
Он приходил в восторг, когда рассказывал о своей службе и хвалился ее строгостью. Замечательнейший день в его жизни был для него тот, 1738 г., в который на девятом году своего возраста, он произведен из унтер-офицеров в секунд-лейтенанты. Тогда при дворе с возможной пышностью праздновали день рождения герцога и был большой обед. Маленький принц в чине сержанта стоял на часах вместе с другим взрослым сержантом у дверей в столовую залу. Так как он на этот раз должен был смотреть обед, в котором обыкновенно участвовал, то у него часто текли слюнки. Герцог глядел на него смеясь и указывал на него некоторым из сидевших с ним вместе.
Когда подали второе блюдо, он велел сменить маленького унтер-офицера, поздравил его лейтенантом и позволил ему занять место у стола по его новому чину. В радости от такого неожиданного повышения, он почти ничего не мог есть. С этого времени все мысли его были заняты только военной службой, и его обхождение с пустоголовыми его товарищами стало свободнее. Он говорил им всем „ты“ и хотел, чтобы и они, как его братья и товарищи, также говорили ему „ты“. Но они этого не делали, а называли его, как своего наследного принца, не иначе как „ваше королевское высочество“».
Штелин записал и рассказ своего воспитанника о том, как с ним обращался Брюммер. Из которого следует, что главный воспитатель был совершенно лишен педагогических навыков и единственным средством внушения знаний считал наказание. Даже после приезда в Петербург, когда Карл Петер стал великим князем Петром Федоровичем, Брюммер продолжал жестокое с ним обращение: «С великим князем Брюммер обращался большею частью презрительно и деспотически. От этого часто между ними происходили сильные стычки. Чрез это великий князь, защищая себя, против его иногда несправедливых и неприличных выговоров, привык к искусству ловко возражать и ко вспыльчивости, от которой совершенно похудел… Однажды произошла у него ссора с этим надменным и иногда слишком унижающим новым графом, в Петергофе, в комнате великого князя, в присутствии обер-камергера Берхгольца и профессора Штелина, и дошла до того, что Брюммер вскочил и, сжав кулаки, бросился к великому князю, чтоб его ударить. Профессор Штелин бросился между ними с простертыми руками и отстранил удар, а великий князь упал на софу, но тотчас опять вскочил и побежал к окну, чтобы позвать на помощь гренадеров гвардии, стоявших на часах; от этого профессор удержал его и представил его высочеству все неприятности, какие могут от этого произойти. Но господину обер-гофмаршалу он сказал: „Поздравляю, ваше сиятельство, что вы не нанесли удара его высочеству, и что крик его не раздался у окна. Я не желал бы быть свидетелем, как бьют великого князя, объявленного наследником Российского престола“.
Как видим, воспитание наследника было весьма своеобразным. Оно возбуждало нервную систему, вызывало раздражительность, обидчивость, лживость и мстительность. Не лучшим образом обстояло дело и с обучением. „Для обучения латинскому языку, к которому принц имел мало охоты, был приставлен высокий, длинный, худой педант г. Юль, ректор латинской школы, которого наружность и приемы заставили принца совершенно возненавидеть латынь. Его высочество, который имел способность замечать в других смешное и подражать тому в насмешку, часто рассказывал мне, как этот латинист входил обыкновенно в комнату для урока: сложив крестообразно руки на животе, он с низким поклоном, глухим голосом, как оракул, произносил по складам слова: Bonum diem tibi opto serenissime Princeps, Si …, bene est.“
О нелюбви наследника к латыни свидетельствует его повеление изъять из библиотеки, доставленной из Киля в Петербург, все книги на латинском языке и запрещение впредь их покупать.
Столь же плохо обстояло дело и с обучением Карла Петера закону Божию, но не потому, что наставники не имели должной подготовки, а потому, что в голове мальчика с трудом укладывались догматы двух религий: православной и лютеранской. Стремление голштинского двора обучить ребенка этим догматам имело глубокие причины. Дело в том, что новорожденный мог претендовать с полным на то основанием на три короны: на герцогскую в Голштинии, на королевскую в Швеции и на Российскую в Петербурге. Российский престол он мог занять на том основании, что являлся сыном дочери Петра Великого Анны, следовательно, был внуком знаменитого деда, в честь которого и был назван Петром. Но ребенок мог стать и наследником шведской короны — он был родственником сестры Карла XII Элеоноры. На этот случай ему дали имя второго знаменитого деда — Карла. На этом же основании мальчика и принуждали изучать две веры: православную и лютеранскую, а также два языка — русский и шведский.
Право Карла Петера на российскую корону было зарегистрировано законодательством России, завещанием („Тестаментом“) Екатерины I: „Ежели великий князь (сын царевича Алексея, внук Петра Великого. — Н. П.) без наследников преставится, то имеет по нем цесаревна Анна со своими десцендентами наследовать“. Петр Алексеевич скончался, не достигнув 15 лет, бездетным. Престол должна была в 1730 г. занять Анна Петровна, но она скончалась еще за два года до смерти Петра II. Следовательно, трон должен был занять ее „десцендент“ Карл Петер, но имя двухлетнего ребенка даже не упоминалось верховниками, решавшими судьбу трона, поскольку они намеревались вручить скипетр курляндской герцогине Анне Иоанновне.
В Петербурге находилась еще одна персона, противодействовавшая доступными ей средствами вступлению на российский престол Карла Петера. Это был датский посол при Петербургском дворе Вестфален, считавший, что, если трон займет голштинец, то он непременно использует военную мощь Российской империи для того, чтобы вернуть Шлезвиг.
Суета Вестфалена оказалась бесполезной и ограничилась тем, что он в каждой из депеш стращал датский двор тяжелыми последстиями от воцарения Карла Петера: „Если бы даже исключение голштинского ребенка и принцессы Елизаветы обошлось Дании в сто тысяч рублей или более, то такая горсть денег не имела бы никакого значения в сравнении с той выгодой, которую имеет Дания в случае вступления на Российский престол лица, соответствующего ее видам“. Противодействие вступлению на Российский престол „кильского ребенка“ обошлось Вестфалену в значительно меньшую сумму, чем 100 тысяч рублей, — он тратил мелочь на подкуп подьячих, сообщавших ему сведения о том, как в Верховном тайном совете решался вопрос о престолонаследии. Самую крупную сумму он израсходовал на подарок супруге Голицына богато украшенной шкатулки за то, что Дмитрий Михайлович заверил его, что ни Елизавета Петровна, ни Карл Петер не воссядут на Российском престоле.
Худ. Луи (Людовик) Каравакк. Портрет цесаревны Анны Петровны. 1725 г.
Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва
Избранная верховниками императрицей Анна Иоанновна знала о „Тестаменте“ Екатерины I, считала „кильского ребенка“ опасным для себя соперником и называла его „чертушкой“. Другим свидетельством недоброжелательного отношения императрицы к голштинскому двору был холодный прием в Петербурге обер-егермейстера Бредаля, прибывшего в столицу России в 1739 г. с печальным извещением о кончине Карла Фридриха. Но в Киле посчитали, что окончательно путь к Российскому трону Карлу Петеру был отрезан завещанием императрицы Анны Иоанновны, объявившей в 1740 г. своим преемником грудного ребенка, сына сестры своей Анны Леопольдовны. С этого времени Карлу Петеру перестали внушать православие и обучать русскому языку, голштинский двор возложил все надежды на то, что он займет королевский трон в Стокгольме и поэтому стали прилежно обучать канонам веры лютеранской.
Судьбе, однако, было угодно еще раз изменить будущее Карла Петера — в Петербурге 25 декабря 1741 г. Елизавета Петровна совершила дворцовый переворот в свою пользу. Тридцатидвухлетняя императрица не имела детей и знала о том, что ей было не суждено стать матерью, поэтому в первые же дни была озабочена поисками наследника. Знала она и о том, что ее племянник голштинский принц имел такие же права на русскую корону, как и на шведскую, тоже оказавшуюся вакантной, и поэтому поспешила упредить шведов организацией тайной доставки наследника из Киля в Петербург.
Поспешный и тайный характер операции, которую императрица поручила осуществить майору Николаю Фридриху Корфу, была обусловлена двумя обстоятельствами: во-первых, опасением, что Швеция могла раньше России объявить принца наследником королевской короны; во-вторых, в Петербурге ожидали возможных неприятностей от Дании, интересам которой противоречило и объявление Карла Петера наследником Российского престола.
О степени заинтересованности Елизаветы Петровны в прибытии Карла Петера в Россию можно судить по ее двум к нему посланиям, когда он находился в пути. „Светлейший герцог, — писала императрица 10 января 1742 г., — мой вселюбезнейший племянник, ваше королевское высочество, с каким доброприлагательным нетерпением к себе ожидаю, о том здесь описывать не хочу; токмо чрез сих, нарочно посланных от меня двора нашего служителей намерение вам тем наипаче объявить мое особливое желание, сколько я с беспокойством дожидаться буду приезда Вашего королевского высочества принуждена.
Того ради как для лучшего и скорейшего прибытия, так и для обережения и безопаснейшего продолжения в пути вашего королевского высочества. сих посланных до границы курляндской отправили, которых рекомендуя в милость и призрение вашего королевского высочества. Остаюсь с непременным всегда люблением вашего королевского высочества моего вселюбезнейшего племянника благожелательная и благосклонная тетка Елисавет“.