Однако издание «Листков „Хлеб и Воля“» так и не было возобновлено. История этого издания завершилась вместе с Первой Российской революцией.
Глава восьмаяМежду двумя революциями
– Я здесь! Что вам угодно? – послышался голос из-за решетки забора.
Михаил Фроленко вздрогнул… На дворе 1908 год. До этой секунды их разделяли тридцать пять лет астрономического времени. Из них более двадцати семи он провел в казематах Петропавловской крепости и Шлиссельбурга. По решению суда там он должен был и умереть, ибо каторга для него была вечной. Ведь таким отважным, отпетым, как он, милости царей было ждать бессмысленно. В 1870-е годы Михаил Фроленко вел пропаганду среди рабочих в Москве, затем – среди крестьян на Урале. В 1878 году, чтобы вызволить лидеров Чигиринского заговора, устроился надзирателем в Киевскую тюрьму и устроил им побег. Он состоял членом Исполнительного комитета «Народной воли», был среди организаторов покушения на Александра II в 1879 и 1881 годах. В Шлиссельбурге чуть не умер от цинги, а любимая жена его скончалась на каторге от цинги и туберкулеза.
Все это Кропоткин живо представит, глядя на брелок для ключей, подаренный ему политкаторжанами в честь семидесятилетия в 1912 году. Брелок, сделанный в виде кандалов теми, кто эти тяжелые кандалы не один год носил на собственных руках и ногах. Если, читатель, ты думаешь, что мы шутим, – прогуляйся по улице Лесной в районе станции метро «Новослободская», по живописным местам рядом с Бутырской тюрьмой. Тюрьмой, где в то время сидели ученики и оппоненты Кропоткина из анархистов – Нестор Махно, Яков Новомирский и другие. Там, в старинном доме, располагается музей «Подпольная типография 1905–1906 годов». А на втором этаже – экспозиция, посвященная тюрьмам, каторге и ссылке в Российской империи начала прошлого века. Там ты и увидишь этот брелок…
После амнистии, которой добились участники Первой Российской революции, еще три года Фроленко прожил на свободе под надзором полиции. Но что такое три года по сравнению с десятилетиями в каменных мешках?! Что по сравнению с этим моря, границы государств, тысячи километров территории, также разделявшие политэмигранта Петра Кропоткина и его бывшего товарища по революционной работе в России Михаила Фроленко? Того самого «кавказского медведя» из московского кружка «чайковцев», с которым они когда-то толковали в Москве. Но вот теперь, приехав в Англию, старик Фроленко битый час искал дом Кропоткина на улице, расспрашивая прохожих. Вот ведь незадача! Знать название улицы и не знать номера дома! Англичане почему-то тоже ничего не знали, черт их побери. Неужели все впустую? И вдруг вот такая удача!
Михаил Федорович подбежал к ограде. «И – о диво! – перед нами то же лицо, та же милая сердечная улыбка, тот же человек, правда, постаревший и пополневший, но суть-то, душа, бодрость, чисто братское отношение остались те же»[1466]. Они еще неоднократно встречались в Лондоне, беседовали, вспоминали свои «дела давно минувших дней» и, наверное, говорили о делах нынешних.
А как обстояли эти дела? Волны Российской революции 1905–1907 годов схлынули, но победа самодержавия оказалась пирровой. И Петр Алексеевич хорошо понимал это. Даже потерпевшая поражение, революция оставила глубочайший след в российском обществе. «Новая Россия народилась за эти три или четыре года, Россия, вкусившая свободы, и никогда она не вернется в прежнее старое ярмо, – пишет он 25 апреля 1909 года женевскому анархисту Луиджи Бертони (1872–1947), издателю журнала Il Risveglio / Le Réveil. – Все кажется спокойно, но теперь уже не в среде интеллигенции, а на заводах и в деревнях растет дух возмущения. Этот дух они не истребят расстрелами и виселицей. Кровью, которую они проливают, они только подготовляют реки крови»[1467].
В стране появилось настоящее анархистское движение – пусть еще делающее первые шаги, пусть изнемогавшее под ударами репрессий, пусть раздираемое разногласиями и противоречиями. Главное – оно уже было, и это не могло не внушать надежды после трех десятилетий глухой эмиграции. Уже сотни тысяч, если не миллионы, россиян ознакомились с анархистскими идеями. А ведь прежде на анархическую социальную революцию в России рассчитывать, увы, не приходилось: не только из-за засилья реакции, но и потому, что в общественном движении полностью преобладали либералы или социалисты-государственники. «Партия нашла наконец самою себя! Теперь я спокоен, – писал Петр Алексеевич Гильому в декабре 1906 года. – Настоящая анархистическая партия, в серьезном смысле слова, находится в процессе окончательного образования в России. Были посажены здоровые ростки»[1468].
Тем не менее оказывать помощь и поддержку этому движению Кропоткину по-прежнему приходилось из-за рубежа. «В России я не был, – рассказывал он в письме немецкому исследователю анархизма Паулю Эльцбахеру. – Мы дважды собирались туда и даже уложили вещи – в декабре 1905 и в мае 1906. Но дважды возобновлялась реакция, ярость которой трудно представить, находясь за границей. Арест, смерть – все это во время революции второстепенно. Но я, будучи анархистом, не смог бы там ничего сделать; а оставаться безучастным зрителем этой бойни я тоже не мог бы»[1469]. В марте 1907 года он все еще думал о возможности поехать на родину, но после третьеиюньского переворота эти задумки окончательно ушли в область невозможного.
Бывшая редакция «Листков "Хлеб и Воля"» продолжала работать. По инициативе Кропоткина группа «Хлеб и Воля» выпустила серию брошюр. Среди них была его работа «Нравственные начала анархизма». Затем они издали русский перевод «Великой Французской революции», отредактированный самим Кропоткиным[1470].
Революция, как полагает историк А. В. Бирюков, возможно, принесла некоторое облегчение в материальной жизни Петра Алексеевича. Поскольку его коснулась амнистия октября 1905 года, опека государства над имением Петровское была снята. «И он, очевидно, – пишет Бирюков, – стал получать какие-то доходы с имения»[1471]. Впрочем, точных сведений на сей счет нет, хотя известно, что кое-какие вопросы, связанные с имением, он обсуждал в письмах с родственниками и их поверенными в делах. Петру Алексеевичу это имение было совершенно не нужно, и он собирался продать его крестьянам. Но против были совладельцы – семья брата[1472]. И уж тем более они возражали бы против безвозмездной передачи земли крестьянам. С ними и их поверенными Петр Алексеевич вел полемику в переписке. Племянник Николай желал самостоятельно вести хозяйство и планировал заложить под кредит в Дворянском банке земли, находившиеся в крестьянской аренде. Петру Алексеевичу такая мысль претила, но помешать совладельцам имения он был не в состоянии: «Относительно крестьян, это абсолютная несправедливость; а по отношению к нам – то чистейший самообман, который кончится полнейшим разорением и продажей заложенного и перезаложенного имения с молотка, за бесценок»[1473].
Зато, оставаясь вне пределов Российской империи, ему удалось стать настоящим «гуру» молодого российского анархизма. Этому способствовало широкое распространение его статей и брошюр, опубликованных как за рубежом, так и в самой России. К тому же Кропоткин мог использовать весь свой огромный авторитет в общественных, научных и политических кругах Британии и других стран Европы для того, чтобы обличать террористическую и репрессивную политику самодержавия и организовывать кампании поддержки и солидарности с ее жертвами.
Характерно, что даже ярые политические противники анархистов, такие как, скажем, бельгийские социалисты Эмиль Вандервельде (1866–1938) и Камиль Гюисманс (1871–1968) или немецкий социал-демократ Альберт Зюдекум (1871–1944), выражали теперь ему, «дедушке русской революции», свое подчеркнутое уважение. Впрочем, иронизировал Петр Алексеевич в письме к Гильому от 21 октября 1906 года, их «план действий по отношению ко мне был – всегда стараться меня выделять из анархистов, говоря: "Кропоткин еще куда ни шло! но не остальная же компания!" – и это после того, как они меня костили на все корки! Каждый раз, как я что-нибудь напишу, что привлечет общественное внимание, повторяется то же самое…»[1474]
Хроническая болезнь, мучившая его с 1895 года, снова обострилась. «Последние дни я снова был в постели с повышенной температурой, кашлем и головной болью в результате», – писал он Гильому 16 марта 1907 года. На сей раз врачам удалось поставить больному диагноз: «Самое неприятное, что доктор находит расширение капиллярных сосудов в бронхах во всей нижней части левого легкого с хроническим отеком; он говорит, что это протянется еще два месяца, до весны, и снова возвратится с наступлением зимы, но это не туберкулез, чему приходится радоваться за неимением лучшего»[1475].
Вообще, начиная с этого времени болезни за Петром Алексеевичем ходили по пятам. Привыкай, читатель, пуганный ковидом-19, и не удивляйся, если наше повествование дальше покажется тебе выдержками из больничной сводки.
Лето 1907 года Кропоткины провели во Франции, в Бретани, куда их пригласил старый народник-эмигрант Давид Аитов. В июле, находясь проездом в Париже, Петр Алексеевич успел встретиться с русскими анархистами Марией Гольдсмит, Книжником-Ветровым и Елизаветой Николаевной Маньковской-Ковальской (1851–1943), обсудив с ними деятельность редакции «Листков». В бретонском местечке Польдю он прожил до сентября. «Место здесь прекрасное, – сообщал он Марии Гольдсмит. – Вид на море ч