Вспоминается отрывок из актуального для нашего времени оруэлловского «1984». Уинстон и Джулия, желающие бороться с фашистским режимом «ангсоца», встречаются с провокатором О'Брайеном. Вербуя их в вымышленную подпольную организацию, О'Брайен задает начинающим революционерам вопросы. Отвечая на такое, следовало бы насторожиться. Готовы ли они «заниматься саботажем, который может стоить жизни сотням невинных людей»? Согласны ли «работать на иностранные державы»? «Вы готовы обманывать, лгать, шантажировать, развращать сознание детей, распространять наркотики, поощрять проституцию, способствовать заражению людей венерическими болезнями – короче, делать все, что может разрушить мораль и ослабить Партию?» «Если, к примеру, ради нашего дела нужно будет плеснуть серную кислоту в лицо ребенку – вы готовы сделать это?»[1528] И на такие вопросы оба отвечают: «Да»…
Потом на допросе провокатор, превратившийся в палача, припомнит своей жертве это согласие. Ломает человека, показывая, что тот не имеет морального превосходства по отношению к тем, против кого ведет борьбу. Что ж, Кропоткин знал, о чем писал.
Интересный эпизод всплывает в переписке Кропоткина с Марией Гольдсмит. В ноябре 1905 года Бурцев известил Кропоткина о том, что Лев Дмитриевич Бейтнер, член женевской группы «Хлеб и Воля», разоблачен как тайный агент полиции. Его раскрыла попытка вербовки одного из революционеров. Кропоткин припомнил эпизод в поведении Бейтнера, который насторожил Софью Григорьевну и его самого: «Скажу только, что Соня без всякой причины, а так, в силу общих соображений, не раз изъявляла серьезное в нем сомнение – нехороший, мол, человек: серебряные ложки пересчитывает по уходе товарищей! Не настоящий…»[1529]
И те, кто дал согласие на сотрудничество с полицией, стремясь освободиться из тюрьмы, ссылки, спасти себя, вызывали у Кропоткина недоверие и желание держаться подальше. Это как минимум.
Весьма характерная история произошла с Николаем Карловичем Паули, революционером-народовольцем, который, желая освободиться из ссылки, выразил согласие стать агентом тайной полиции. После успешного побега из ссылки Паули оказался за границей. Затем, появившись в 1900-е годы в Париже и вступив в эсеровскую Аграрно-социалистическую лигу, он начал двойную игру с полицией, дав согласие на сотрудничество с главой заграничной агентуры Департамента полиции МВД П. И. Рачковским. Вскоре он рассказал о своем решении и раскрыл его мотивы – подготовка убийства Рачковского.
Это вызвало скандал, о котором Кропоткин вел переписку с Марией Гольдсмит. Он был решителен и беспощаден: «Я совершенно и абсолютно отказываюсь иметь с ним, прямо или косвенно, какие бы то ни было дела. Мы не можем и не имеем никакого права по отношению к нашим товарищам относиться спустя рукава к подобным выходкам. Продолжая с П[аули] сношения, мы этим самым поощрили бы его и возможных подражателей к подобного рода штукам, и я удивляюсь одному, каким образом Паули после такой ошибки (пусть будет это ошибка, если хотите) сам не понял того, что в революционных кружках ему делать больше нечего, и давно сам не уехал в Америку начать там новую жизнь»[1530]. Сама попытка «вступать в переговоры со шпионами», с полицией, как и согласие вести двойную игру, были недопустимы для Кропоткина. «И ни в каком случае не имеем мы права покрывать Паули, сохраняя с ним личные сношения, а тем более политические»[1531], – делал он вывод. «Личными симпатиями мы в данном случае не имеем права руководствоваться, это было бы преступно»[1532]. Дело завершилось исключением Паули из Аграрно-социалистической лиги[1533].
Ненависть к шпионам у Кропоткина была почти что физиологической. Яновский вспоминает, что однажды после лекции в Бернер-стрит-клаб Петр Алексеевич почуял шпиона в одном из задававших вопросы. То ли содержание вопроса, то ли тон заставили Кропоткина насторожиться. «Лучезарную улыбку», с которой он отвечал слушателям смыло с его лица так, как цунами сметает пляжный антураж. «Оно вдруг стало хмурым, потом бледным и красным». Он ответил всем, кроме этого человека, а затем покинул зал, заявив Яновскому у выхода: «Я не могу находиться ни одной минуты под одной крышей со шпионом, и с предателями не спорят»[1534]. Впоследствии оказалось, что Кропоткин был прав. Больше шпиона в Бернер-стрит-клаб не пускали.
Но в ближайшие годы после Первой русской революции Петру Алексеевичу пришлось больше всего заниматься вопросами борьбы с провокаторством в революционном движении. Кропоткина беспокоило то, что публичное и громкое разоблачение провокаторов может нанести ущерб репутации революционного дела. В письме к Бурцеву он возражал против преждевременного напечатания материалов, разоблачавших бывшего народовольца Николая Петровича Стародворского (1883–1925). «Опубликование таких документов – помимо того, что оно вызовет двоякое толкование, за и против (этого не избежишь), нанесет полнейший удар всяким начинаниям здесь, в Англии, и в Америке», в том числе сбору средств и кампании солидарности с революционерами в России, писал Кропоткин. Ведь скажут, «что мы дали себя по доброте надуть проходимцам. Вообще люди скажут: да вы, в своем движении, между дюжиной человек и то разобраться не можете!» Старый революционер предлагал в случае полной доказанности вины негласно «обезвредить человека», «заставить его исчезнуть», «умереть политически, а разоблачения не печатать»[1535].
Впрочем, это не мешало Кропоткину лично участвовать в разоблачении полицейских агентов. В октябре 1908 года, по просьбе Веры Фигнер и по приглашению партии эсеров[1536], он отправляется в Париж, чтобы вместе с другими авторитетнейшими фигурами русской революционной эмиграции, самой Фигнер и Германом Александровичем Лопатиным (1845–1918), в качестве члена «третейского суда» расследовать обвинения в клевете, которые были выдвинуты партией против Бурцева. Сам Бурцев дал согласие на участие Кропоткина в этом «суде». Эсеры были возмущены тем, что разоблачитель обвинил в сотрудничестве с царским Охранным отделением лидера Боевой организации Партии социалистов-революционеров Евно Фишелевича Азефа (1869–1918). Социал-демократ Петр Алексеевич Хрусталев-Носарь (1877–1919), бывший первый председатель Петербургского Совета рабочих депутатов, сообщил Петру Алексеевичу, что эсеры не возражают против того, чтобы Кропоткин председательствовал на этом «третейском суде»[1537].
Сам Кропоткин счел дело Азефа «ужасным», полагая, что, к сожалению, ничего невероятного в таком провокаторстве нет. Он и Лопатин готовы были принять выводы Бурцева и признать Азефа провокатором[1538]. Вера Фигнер вспоминала, что во время «суда» Кропоткин дважды говорил ей, «что в революционном движении не было случая, чтоб многократные указания на предательскую роль какого-либо лица не оправдывались на деле»[1539]. «Я посмотрел на старика Кропоткина. Он как судья ни одним жестом, ни одним словом не выказал мне сочувствия, но я чувствовал, что он весь на моей стороне»[1540], – вспоминал Бурцев. Относясь к этим обвинениям весьма серьезно, Кропоткин даже потребовал, чтобы представители ЦК эсеров представили хранившиеся в Финляндии письма, на которые они первоначально ссылались как на доказательство невиновности Азефа[1541].
Первое заседание «третейского суда» проходило 10 октября на квартире старого народовольца и члена ЦК партии эсеров Ильи Адольфовича Рубановича (1859–1922), но затем чаще всего «судьи» собирались на квартире одного из лидеров эсеровской Боевой организации Бориса Савинкова, в доме № 4 по улице Алезии. Обвинителями против Бурцева выступали ведущие деятели Партии социалистов-революционеров: Чернов, Натансон и Савинков[1542]. Однако Бурцев огласил признание бывшего директора департамента полиции Алексея Александровича Лопухина (1864–1928) о том, что Азеф действительно получал деньги от полиции как платный агент. После этого «суд» был прерван Петром Алексеевичем, по поручению Лопатина и Фигнер заявившим, что «больше нам делать нечего: дальнейшее должно перейти в руки самой партии»[1543].
Он возвратился в Лондон и в письме к Бурцеву поздравил его с победой в этом печальном «деле»[1544]. В другом письме он советовал Бурцеву, планировавшему написать брошюру о провокаторской деятельности Азефа, не выплескивать раздражение на партию эсеров в целом. Вина их очень велика, но ошибаться свойственно людям – особенно людям действия. Поберегите их партию, чтобы не было паники»[1545]. Но не стоит думать, что отношение Кропоткина к эсерам осталось прежним – недоверие к ним только усилилось. Неоднократно в своих письмах он отказывался верить их версиям о разоблачении очередных провокаторов, подозревал в сокрытии очень печальной правды, двойной игре[1546]. «Между прочим, меня мучит один вопрос: знали [ли] Ч[ернов] и Н[атансон] о том, что Азеф состоит в полиции, и смотрели на него как на своего великого Клеточникова