[1547], – или нет?»[1548] – признавался он Бурцеву.
Затем в 1909 году последовало громкое разоблачение Бурцевым старого сотрудника полиции – Авраама-Арона Геккельмана, известного также под фамилиями Ландезен и Гартинг. Тайный агент Департамента полиции, в 1885 году за границей он внедрился в ряды революционеров. В 1890 году Геккельман организовал в Париже подпольную мастерскую по производству бомб, готовя покушение на Александра III. Но фактической целью его работы было поднять во французской печати волну возмущения деятельностью народовольцев, вынудив французские власти выслать политэмигрантов[1549].
Цепь все новых и новых разоблачений провокаторов потрясла Кропоткина. «Но что же это такое? Революция – спорт! "А заберут – к ним перейду!" Спорт навыворот пойдет. Берет сильная охота все это написать. И тут же вопрос: "К чему?" – "Теперь я понимаю все!" Понимаю, почему мы не были нужны в русском движении! Когда всеми партиями руководят Азефы, люди, всерьез делающие революцию, – «лишние люди»!»[1550] Эти отчаянные строки из письма к Марии Гольдсмит лучше всего говорят о настроении Кропоткина. И во многих его письмах друзьям за 1908–1909 годы поднимается тема провокаторов, предательства, азефовщины.
Петр Алексеевич был склонен подозревать, что за покушениями и «экспроприациями», которые совершались в Европе анархистами и другими революционными боевиками из России, стояли провокации царского Охранного отделения («русского и интернационального шпионья»[1551]) – пусть даже сами совершавшие эти акты были лично людьми честными и искренними. Так он оценивал целый ряд инцидентов, которые произошли в 1906–1910 годах: «Экспроприации в Кларане и Монтрё[1552], попытка Венсенского дела в Париже[1553], экс в Лондоне[1554] и экс в Брюсселе[1555] (они печатно заявили, что бомбу готовили на одного бельгийского судью), – это, наверно, было устроено охранкою, – писал Кропоткин Бурцеву. – Группа анархистов интернационалистов была их орудием. Желательно только знать, кто из этих групп и анархистов вообще был одурачен и кто были агенты. А агенты, наверно, были и есть»[1556]. Он предполагал, что русские полицейские обманом сумели вовлечь анархистов в совершение действий, которые должны были повлечь за собой высылку из Европы революционеров-эмигрантов. Такое отношение Петра Алексеевича к «сорвиголовам» от революции вызывало в их среде злобу и, очевидно, жажду мести.
Возможно, с этими обстоятельствами была связана таинственная история с подготовкой покушения на самого Кропоткина. Российские анархисты того времени «учились» и «росли» на книгах и статьях Петра Алексеевича. Кто-то из «учеников» мог счесть, что кажущаяся им «умеренность» учителя может дискредитировать любимое дело… и его самого. Как в знаменитом рассказе Хулио Кортасара «Мы так любим Гленду», в котором фанаты знаменитой актрисы убивают ее, чтобы она не опозорила собственный талант: «с креста не снимают живыми».
Рудольф Роккер вспоминал, как осенью 1909 года к нему явился молодой анархист из России, рассказавший о том, что небольшая группа, к которой он принадлежит, планирует устроить серию террористических актов в Лондоне. В частности, по его словам, начинающие террористы планировали взорвать бомбу на ежегодном шоу лорда-мэра Сити – торжественном праздничном мероприятии в британской столице 9 ноября.
«Я не мог поверить собственным ушам, – писал позднее Роккер. – Но молодой человек привел мне имена и детали; он убедил меня. Я спросил его, почему он раскрыл этот план мне. Он сказал, что обдумал его и понял, что многие невинные люди, наблюдающие за шоу, будут ранены или убиты. Я объяснил, что это вызовет также возмущение против всех политических беженцев в Англии; это может означать лишение политического убежища, которым мы пользовались. Мы обсудили, как предотвратить осуществление плана. Он рассказал мне, что группа должна собраться следующим утром в доме одного из ее членов на Уайтхорс-лейн, в Степни. Я договорился с моим другом Лазарем Сабелинским, что тот пойдет туда вместе со мной, чтобы поговорить с этими молодыми людьми. Мы застали там пятеро из них, включая моего информатора, и молодую девушку. Я сказал им, что знаю об их плане. Я объяснил им, каким тяжелым ударом он станет для всех людей, которые смогли найти убежище в Англии. Я спросил их, зачем они хотят убить лорда-мэра и ни в чем не повинных зрителей. Вначале они отрицали всю историю. В конце концов они признали, что все это правда. Я сказал, что совершенно уверен в том, что к подобному идиотскому и бессмысленному безобразию их подстрекал какой-нибудь русский полицейский агент, чтобы дискредитировать все революционное движение и закрыть Англию для всех политических беженцев. Я не знаю, убедил ли их я своими аргументами, или только лишь факт того, что их заговор раскрыт, побудил их решиться отменить его», – заключает Роккер, так и не определивший для себя, с кем ему пришлось столкнуться – с людьми, которыми манипулировала охранка, или со слепыми фанатиками. Группа вскоре развалилась, а приходивший к Роккеру стал позднее его соратником. Однажды он признался, «что группа всерьез обсуждала убийство Кропоткина, чтобы убрать его с дороги, поскольку его умеренные взгляды сдерживают революционные силы»[1557].
Впрочем, Охранное отделение отвечало Кропоткину той же монетой, держа его под наблюдением. В 1917 году, разбирая архивы полиции, историк и активист Трудовой народно-социалистической партии Сергей Петрович Мельгунов (1879–1956) обнаружил, что его переписка с Петром Алексеевичем «целиком перлюстрировалась»[1558]. Департамент полиции МВД, несмотря на октябрьскую амнистию 1905 года, по-прежнему держал его на прицеле. Были прекращены уголовные преследования по обвинению «в принадлежности его к противоправительственному сообществу, присвоившему себе наименование „кружка чайковцев“», как и обвинение за издание «сочинений революционного содержания»[1559]. Но в справке Департамента полиции МВД, составленной в 1909 году, указывалось, что именно и по какой статье собираются впаять Петру Алексеевичу: «Ввиду же того, что, кроме описанных преступлений, Кропоткин ныне изобличается еще в принадлежности к образовавшейся за границей группе „анархистов“, поставивших своею задачею насильственное изменение существующего в Империи государственного строя, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 102 Угол[овного] Уложения, то против Кропоткина, в случае возвращения его в Россию, должно быть возбуждено уголовное преследование по упомянутой выше 102 ст. Угол[овного] Улож[ения]»[1560].
В 1911 году состояние здоровья Петра Алексеевича снова ухудшилось. Оставаться в сыром Лондоне было уже нельзя. «А я пишу в постели. Не везет мне этот год, вот уже с марта, – писал Петр Алексеевич Марии Гольдсмит в сентябре 1911 года. – Опять вступил в период, который у меня был одно время: усиленная работа – болезнь, усиленная работа – болезнь… Специалист, запретивший мне зимовать в Англии, теперь позволил, но не в Лондоне. Хотим попробовать Брайтон. Взяли домик для нас двоих. Близко к морю. Солнца в Брайтоне много»[1561]. Медик Уотсон Чэйн, приглашенный лондонским врачом Кропоткина, доктором Ингрэмом, рекомендовал Петру Алексеевичу лечь на операцию, но тот отказался. В то же время доктора сказали пациенту, что туберкулезный процесс в его легких остановлен и он может теперь зимовать в Англии, но не в Лондоне[1562].
Во второй половине октября Софья Григорьевна переехала в дом № 9 по брайтонской Чешэм-стрит, круто поднимавшейся в гору от берега моря, в двух километрах от него. Петр Алексеевич работал в Британском музее и приехал в снятый ими дом лишь 1 ноября. Пришлось перевезти тридцать три ящика с книгами и бумагами, двадцать пять ящиков и двенадцать пакетов Кропоткин раздал лондонским друзьям[1563]. В переезде ему помогали знакомые Черкезовых – грузины; одним из них был анархо-синдикалист Д. Д. Гамбашидзе[1564].
Саша теперь жила в Лондоне с мужем, юристом и литератором Борисом Федоровичем Лебедевым (1877–1948), социалистом-революционером по убеждениям. Они поженились в 1910 году.
Сразу после переезда Петр Алексеевич снова принялся за работу. Однако он все больше и больше «затворничает». Джордж Вудкок и Иван Авакумович, авторы биографии Кропоткина, называют его брайтонский дом – последнее жилище эмигранта на британской земле – выглядящим «как печальный конец активной жизни»[1565].
«Трудно, в 70 почти лет, жить на чужбине одиноким. Соня сама завалена перепиской – между мелкой домашней работой, вдобавок осложненной моими хворостями. А я хотя чувствую себя совершенно бодрым умственно, постоянно оказываюсь неспособным просидеть даже те 5–6 часов, на которые свелась моя работа. Ну, словом – старость», – пишет Петр Алексеевич своему другу, инженеру Петру Акимовичу Пальчинскому (1875–1929). Он много гуляет по берегу моря, наслаждается теплой погодой, хотя и скучает по Средиземному морю. Вести хозяйство им по-прежнему помогает Мари.