Но Петр Алексеевич оставался непреклонен. Он повторял свои аргументы: преступник – это продукт дурно устроенного общества. «Разрушьте лачуги, постройте здоровые жилища, устраните скученную жизнь детей и взрослых… и вы улучшите зародыш будущего поколения в гораздо большей степени, чем с помощью любого количества "обеспложения"»[1582].
Летом и в начале осени 1912 года Кропоткин снова трудится с такой нагрузкой, с которой его нездоровый организм еле справляется. «Годы сказываются!.. – сетует Петр Алексеевич в письме к Яновскому. – И ни души здесь, в Брайтоне, чтоб помочь. Последние три месяца я работаю через силу: с 9:30 утра до 12 ч. ночи, с двумя перерывами на обед, ужин и час прогулки. Десять, 11 часов каждый день, и иногда устаю сильно. Ни одного дня не прерывал. ‹…› Сверх сил»[1583]. И в этой ситуации он должен был готовить к изданию брошюры, книги, поддерживать переписку с другими анархистами. «Каждый день 4–5 писем с требованием товарищей помочь пером тому или другому изданию», – писал он Яновскому. «Иногда просто физически голова кружится от этих требований со всех сторон»[1584]. А нужно писать, писать, защищать преследуемых товарищей в России. А надолго ли его хватит? Ведь он уже пожилой человек с сильно подорванным здоровьем. Трудно быть в таком возрасте опорой, надеждой целого политического движения.
В начале декабря 1912 года анархисты разных стран отметили семидесятилетие старого революционера. Друзья посылают ему поздравления и подарки. Организуются юбилейные митинги, в адрес которых Петр Алексеевич отправляет послания. Сам он получил более четырехсот писем и телеграмм с поздравлениями[1585].
Перенапряжение сказывается. 19 декабря он слег с гриппом, перешедшим в двустороннее воспаление легких, и выздоравливал медленно: «…очень высокая температура (40 градусов и больше), озноб, потеря сознания – все по порядку. Горчичники на легких, две сиделки, одна ночью, другая днем – Соня в изнеможении, а я и не подозревал опасности. Наконец 31 ночью наступил кризис, и быстро возвратилась нормальная температура», – писал он Бертони[1586].
Непосредственная угроза жизни миновала, но старый больной организм восстанавливался медленно и с трудом. Кропоткина мучили непрерывный кашель, ночные кошмары, слабость. «Я перенес серьезную болезнь, которая отняла мои силы, и теперь я совершенно не в силах ни брать на себя какую бы то ни было ответственность, ни делать что-то полезное для успешного завершения дела», – жаловался он в письме к Гильому, который помогал ему в подготовке задуманного издания сочинений Бакунина[1587].
Для поправки здоровья нужно было опять отправляться в теплые края, но материальное положение старого эмигранта было тяжелым. Помогли деньги, собранные друзьями в Нидерландах[1588]. В феврале 1913 года Кропоткин смог наконец поехать на отдых в Швейцарию, в Локарно, сделав по дороге остановку в Париже для встречи с Гильомом и русскими друзьями. Встреча получилась впечатляющей для всех. По крайней мере, так о ней вспоминал Александр Таратута: «Старец 71-го года, больной, он блистает юношески гибким, светлым умом и необычайной памятью. По-отцовски нежно и кротко он вспоминает нашу первую бурную встречу в Лондоне в 1904 г. С необыкновенным тактом он делится с нами своим несравненным опытом, своим удивительным знанием общественных явлений мировой и русской действительности. Он рисует нам бездну между авторитарной системой, господствующей в мире, и могучим стремлением к свободе и хлебу для всех среди трудящихся. Он поднимал нас своей пламенной верой в грядущую революцию в России»[1589].
Но и в Локарно Кропоткина мучила усталость, хотя кашель постепенно прошел благодаря лечению доктора Фридеберга. Он встречался со знакомыми, позировал скульптору. Время, проведенное в этот раз в Швейцарии, Петр Алексеевич называл первым в своей жизни «отпуском»[1590]. И впервые в жизни у него появился шанс сделать этот отпуск едва ли не пожизненным.
Скульптор Сергей Меркуров, в это время лепивший бюст Кропоткина и наслаждавшийся долгими поэтично-интеллектуальными беседами со старым революционером, передал ему весьма заманчивое предложение от «сочувствующих» Петру Алексеевичу и его идеям. Под псевдонимом «Меркуров» скрывался Николай Александрович Шахов (?–1922). «Чудак-миллионер», меценат, фрондировавший против российских властей и люто ненавидевший Николая II и черносотенцев. В 1911 году Шахов за двадцать пять тысяч рублей купил у Меркурова статую Льва Николаевича Толстого. Он пытался добиться от городской думы Москвы разрешения поставить памятник Толстому напротив здания Университета Шанявского, где ныне располагается широко известный Российский государственный гуманитарный университет. Получив отказ, миллионер подарил статую толстовцам. Но он не смирился с поражением и решил дальше досаждать российским властям. Теперь, в 1913 году, Шахов решил подарить виллу в Локарно самому Кропоткину, дабы всемирно известный анархист и непримиримый враг самодержавия, вечно болевший в сыром и холодном Лондоне, мог спокойно работать в курортных условиях Швейцарии. Кропоткин ответил с улыбкой: «По убеждениям и по жизни я – анархист. У меня нет и не будет собственности. Всю жизнь я прожил своим трудом, за исключением того вынужденного ничегонеделания, когда меня сажали в тюрьму. Единственно ценную вещь, что я имею, это вот эти золотые часы. Преподнесенные мне испанскими анархистами на собранные по подписке деньги. Причем было обязательство – больше одной пезеты не подписываться. Видите, как много анархистов в Испании, что смогли таким образом собрать на золотые часы. ‹…› Эту память я и ношу. Но Кропоткин и вилла – благодарствуйте! У сочувствующих, наверное, случилось недоразумение в мозгах! Анархист Кропоткин, заканчивающий свою жизнь в собственной вилле на Лаго-Маджоре, – благодарствуйте!»[1591] Так и не появилась вилла у Кропоткина. Зато его портрет в бронзе работы Меркурова до сих пор хранится в Государственном центральном музее современной истории России.
Отклонив заманчивое предложение «сочувствующих», Кропоткины снимали дом у адвоката Респини на улице Сан-Франческо, а с мая – виллу «Несси» (дом № 12 на Виа-Муничипио в Муральто). Однако пребывание в Швейцарии оставалось рискованным: старое решение о высылке Петра Алексеевича из страны, выпущенное в 1881 году, все еще официально не отменено, о чем не замедлила напомнить местная пресса. Разрешение на пребывание было выдано только на три месяца. Городской совет Локарно ходатайствовал перед центральными властями об отмене постановления об изгнании, но Федеральный совет отверг эту просьбу, заявив, что об отмене должен попросить сам Кропоткин. Это было равнозначно покаянию, и анархист отказался пойти на такой шаг![1592] Отныне он решил ездить на зиму в Италию.
В конце мая 1913 года Кропоткины отправились назад, в Англию. По дороге в Париже Петр Алексеевич провел встречу с группой русских анархистов, рассказав им о своем видении международной ситуации и задач революционного движения. В это время анархистская эмиграция готовилась к предстоящей объединительной конференции, различные группы обсуждали и вырабатывали проекты и предложения – так что нетрудно предположить, что Кропоткин на этой встрече давал товарищам свои советы, развивая свои прежние аргументы.
Во время переезда через Ла-Манш пароходик, на котором плыли Кропоткины, сильно пострадал от шторма. «Соня до сих пор еще не оправилась. Я оправился, разбираю груды книг», – сообщал Петр Алексеевич Марии Гольдсмит из Брайтона[1593]. По дороге он снова простудился и не мог отойти от хвори целый месяц.
Только в июле Кропоткину удалось выбраться в Лондон, где он двенадцать дней работал в Британском музее. Снова вернувшись в Брайтон, он как член секции медицинской социологии был приглашен принять участие в конгрессе Британской медицинской ассоциации, который проходил в этом английском курортном городе. В своем выступлении на секции Кропоткин снова обрушился на евгенические рецепты кастрации и стерилизации, напомнив о том, что к физическому «вырождению» ведут прежде всего неразрешимые при капитализме социальные проблемы, включая нищету и болезни. «Обитатели трущоб, – подчеркнул он, – это резервная армия, без которой британская индустрия не может жить и приносить ту прибыль, которую она дает. Что необходимо – так это уничтожение условий, которые каждый год производят сотни тысяч тех, кого евгеники описывают как "негодных". Практикующие медики это прекрасно знают…» Он призвал бороться с «вырождением» методами социальной гигиены[1594].
Но наибольший скандал среди почтенной научной публики вызвал ход дискуссий по теме «Преступление и наказание». Назвав себя «старым висельником», хорошо знакомым с условиями многих тюрем мира, Петр Алексеевич напомнил свою выстраданную мысль: тюрьмы не исправляют преступника, наоборот, они – университеты преступности![1595] Ну как же могли согласиться с этим адепты официальной позиции, приверженцы теории о благодетельной роли «неотвратимости наказания» как главного фактора, сдерживающего преступность?! Кропоткин посмеялся над профессором Бенджаменом Муром (1867–1922), известным физиологом и биофизиком, заявившим, что преступления – важный фактор, который позволяет… улучшать общество, поскольку выявляет «социальную болезнь» и ведет к принятию необходимых законов, совершенствованию законодательства. Так что, выходит, не было бы преступности – не было бы и прогресса! Но особен