но повеселили старого революционера речи мисс Дж. Аллен[1596] – «очаровательная суфражистка рассказала, какую потребность в алкоголе она испытывала в тюрьме: она мечтала о стакане шартреза!»[1597]. Да уж… Петр Алексеевич всегда выступал за женское равноправие и освобождение женщин от единоличной каторги домашнего труда. Но вот буржуазный феминизм, разновидностью которого выступало движение суфражисток, требовавших всего лишь предоставления женщинам избирательных прав в рамках капитализма, он явно не одобрял!
Но особенно яростно Кропоткин схватился с выступавшим в дискуссии на секции «капелланом-инспектором тюрем Его Величества», преподобным Чарльзом Бутфлауэром Симпсоном. Тот заявил, что мелкие наказания ничего не дают. От серьезного преступления, провозгласил этот священник – поборник смертной казни, может удержать только «реальный страх виселицы»[1598]. «А одному негодяю, смотрителю тюрьмы (Симсон), говорившему с упоением о «кусочке веревки, затянутом вокруг шеи, чтобы прекратить жизнь», я сказал, что это – христианство во вкусе Победоносцева и садизм. Я был в ярости. О, какая ехидна! Он готов был съесть меня», – увлеченно рассказывал Петр Алексеевич в письме Жану Граву[1599].
В начале августа Кропоткин снова дома, в Брайтоне, но уже в середине месяца на две недели они с женой, дочерью и ее мужем отправились отдохнуть в деревню Челвуд-Чэмп, которая располагалась посреди соснового леса близ Акфилда в графстве Суссекс. В брайтонском коттедже на это время разместились Черкезовы. Но и здесь отдохнуть не удалось: все время занимали переписка и редактирование русского перевода книги о Французской революции[1600].
Внимание Кропоткина привлекла разгоревшаяся в русских анархистских кругах дискуссия о роли интеллигенции в революции. Возражая против тех, кто считал интеллигенцию одним из угнетающих классов, Петр Алексеевич писал Георгию Гогелиа, что такие «нападки на интеллигентов вообще несуразны и вредны».
Кропоткин был убежден: из того, что интеллигенты «в пропорции 100 против одного пошли к социал-демократам», а «университетское образование, кладя центр тяжести всякого прогресса в организации власти, правительства, насквозь проникнуто антинародным духом», никак не следует, «чтобы кто-нибудь имел право натравлять рабочих против интеллигентов». Ведь и многие рабочие примыкают к социал-демократам «именно потому, что их прельщает идеал академических „историй“ – организация власти. И рабочий, и „интеллигент“ могут быть буржуями»[1601].
Сам Петр Алексеевич воспринимал себя и как революционера, и как «культурного» работника. «Я, со своей стороны, всегда старался быть "культурником", т. е. насадителем знания, одновременно оставаясь революционером»[1602], – писал он 27 марта 1913 года издателю Николаю Александровичу Рубакину (1862–1946).
Несмотря на свой интерес к рабочему движению и революционному синдикализму, почти постоянно болевший теперь Кропоткин не смог присутствовать на таком важном событии, как международный синдикалистский конгресс, который проходил в Лондоне в сентябре – октябре 1913 года. Делегаты от революционных профсоюзных объединений Британии, Швеции, Дании, Германии, Нидерландов, Бельгии, Франции, Испании, Италии, Бразилии, Кубы и Аргентины договорились о создании международного объединения. Это был шаг к возрождению Интернационала как союза рабочих организаций – так, как этого всегда хотел Петр Алексеевич. Важная организационная работа выпала на долю его ближайшего соратника Александра Шапиро. Он работал переводчиком на конгрессе, и участники высоко отзывались о его объективности, уравновешенности и самообладании[1603].
Мощные всеобщие стачки угольщиков и транспортников в Великобритании в последние предвоенные годы внушали оптимизм старому революционеру. В письме к Марии Гольдсмит в январе 1914 года Кропоткин с восторгом рассказывал о том, как во время стачки перевозчиков угля газета The Times предложила, чтобы уголь продавал сам профсоюз рабочих-нагрузчиков, без хозяев и посредников. Кропоткин видел в этом признак того, «до какой степени мысль в Англии начинает направляться в сторону перестройки теперешней капиталистической организации»[1604].
Интерес к происходящим событиям по-прежнему не мешает Петру Алексеевичу обращать внимание на вопросы науки и философии, которые он все так же считает важными. В это время он продолжает заниматься вопросами биологии, дарвинизма и ламаркизма, а также вступает в полемику с философскими взглядами Анри Бергсона. Петру Алексеевичу не могли понравиться атаки философа на рациональное познание и понятийный тип мышления, которым тот противопоставлял иррациональную интуицию и основанное на ней творчество как космический объективный процесс. Идеи Бергсона были тогда в большой моде и привлекли анархистов-индивидуалистов во главе с Андре Коломером (1886–1931). Эти «новаторы» были не прочь соединить бергсонианство с учением Макса Штирнера о «Единственном» и его эгоистическом утверждении в обществе и мире. На их стороне выступили многие символисты и футуристы. Кропоткин же отстаивал научность познания.
Теоретическая и издательская работа Шапиро и Кропоткина во многом подготовила и попытку объединения российского анархического движения. С 28 декабря 1913-го по 1 января 1914 года прошла первая объединительная конференция русских анархистов-коммунистов за границей. На ней была представлена и русская анархистская эмиграция в Лондоне, в том числе Александр Шапиро и еврейские рабочие-анархисты из Уайтчепела. Было принято решение создать в Лондоне Секретариат Федерации русских групп анархистов-коммунистов за границей, в состав которого вошел и Шапиро. Учреждался также Издательский комитет. Кропоткин приветствовал сплочение анархистских сил. «Вы все очень умно распорядились, созвав Конференцию, и результаты, я надеюсь, она даст прекрасные», – писал он Марии Гольдсмит[1605].
Кропоткин отправлял статьи и в основанную на конференции газету «Рабочий мир». По просьбе ее редактора Георгия Гогелиа он составил список своих опубликованных работ, напечатанный в № 4 от 9 декабря 1912 года[1606]. Но участвовать в редактировании этой газеты Кропоткин не хотел. Мария Гольдсмит утверждает, что издания, являвшиеся органом какой-то большой политической организации, были ему не по душе: «…он не любил т[ак] наз[ываемых] „официальных органов“ партий или федераций, которые всегда должны отражать взгляды всех членов, или какое-то „среднее“ мнение организации. Он предпочитал органы небольших групп, члены которых хорошо между собою спелись; все издания, в которых он принимал близкое участие, были именно такого типа»[1607].
Он возлагал надежды на подъем социальных движений в России, по-прежнему уповая на синдикалистские профсоюзы и кооперативное движение. «На чем останавливаться в будущем? Сама жизнь диктует: рабочее движение, синдикализм, – продолжал он в еще одном из писем к Марии Гольдсмит. – Тот же самый вопрос везде поставлен: Соединенные Штаты, Англия, Франция, Италия… Другое крупное движение в России – это кооперация. ‹…› Это нечто поразительное… Но наши этим еще не увлекаются, так что тут опасности нет. Но парламентаризм, действительно, опасность. Везде делаются попытки загнать рабочее движение, синдикаты, в эту конюшню»[1608].
Сам Петр Алексеевич на конференции русских анархистов не присутствовал. Врачи заверили его, что зимовать ему в Брайтоне опасно: в левом легком все еще находился очаг инфекции[1609]. Кропоткин обдумывал варианты: поехать в Рапалло или в английский городок Торки. В итоге выбор пал на Лигурийскую Ривьеру в Италии, ведь путь в Швейцарию был закрыт. В начале декабря 1913 года Кропоткины отправились в прибрежный итальянский городок Бордигера, расположенный неподалеку от границы с Францией и знаменитый своими природными красотами; их в 1884 году запечатлел на своих картинах Клод Моне. Курорт славился замечательными видами, роскошными пальмовыми рощами и прекрасными виллами. Здесь никогда не бывало туманов, снег выпадал раз в четыре года, а температура зимой держалась на уровне одиннадцати – двенадцати градусов. Большую часть времени в Бордигере светило солнце, насчитывалось лишь сорок дождливых дней в году.
Это была последняя поездка Кропоткина на юг. Дорога из Англии в Италию по-прежнему вела через Париж, но переезд через Ла-Манш оказался мучительным и так утомил путешественников, что сил встречаться с кем-то не было. Переночевав в Париже и Марселе, Кропоткины около 11 декабря добрались до Бордигеры и поселились в коттедже «Эрнесто империали»[1610]. Местность «очень красива, – сообщал Кропоткин врачу Тоньоле. – Бесподобный, очень оживляющий воздух, солнце восхитительно согревает до 4 часов, а после – вечером и ночью – очень холодно… С моими легкими я чувствую себя здесь очень хорошо»[1611]. Однако в Локарно Петру Алексеевичу нравилось больше: «…я не могу приспособиться к здешнему климату, – жаловался он Бертони. – Когда солнечно, я страдаю от влажной жары – я не могу сделать прогулки скорым шагом, чтобы наполнить легкие воздухом. Едва хватает храбрости вылезть на солнце. Это мне наскучило. Мне не удается продуктивно поработать ежедневно даже 4–5 часов. И работа вовсе не двигается»