Лигурийский писатель Джакомо Фердинандо Натта (1892–1960), видевший Петра Алексеевича на улицах Бордигеры, вспоминал о нем: «Худой, высокий, подвижный как юноша, он выскакивал из дверей пансиона "Кораджо" на улицу, проходящую через сады мимо вилл, так стремительно, как будто выпрыгивал из окна. Его лицо выражало недоверие. Весь в черном, с белой аккуратной бородой. Он не выглядел барином. Когда он проходил мимо, мои глаза светились восхищением»[1613].
На лигурийском курорте Кропоткин смог подлечиться, немного отдохнуть и снова увидеться с Софьей Лавровой, приезжавшей из Петербурга. Снова были встречи с друзьями: к Петру Алексеевичу приезжали итальянские анархисты и Жан Грав, а сам он ездил в Ниццу повидаться с бывшим народником, литератором Михаилом Осиповичем Ашкинази (1851–1914), и с российско-польским революционером Каспаром-Михаилом Турским (1847–1926)[1614]. Во время поездки в Милан Петр Алексеевич встречался с итальянскими знакомыми, включая искусствоведа и суперинтенданта музеев Этторе Модильяни (1873–1947)[1615]. Впрочем, совсем уйти от дел и забот старому революционеру не было дано. И в Бордигере ему пришлось – пусть и по переписке – заниматься проблемами российской анархистской эмиграции. Петра Алексеевича активно пытались втянуть в очередные внутренние «разборки» среди российских анархистов.
Приходится в сто пятый раз участвовать в дискуссиях, которые снова и снова разгорались в мировой анархистской печати по таким животрепещущим вопросам, как синдикализм, организация будущего анархистского общества, парламентаризм, антимилитаризм и т. д. «Полемика наших газет, конечно, глубоко волнует меня, и я писал много, – сообщает Петр Алексеевич Марии Гольдсмит. – Я не хотел выступать публично: боюсь подлить масла в огонь, но писал всем… Меня утешает одно, что моими письмами мне удалось ввести полемику в более спокойное русло, а то наговорили бы друг другу много нехорошего»[1616].
Кропоткины уехали из Бордигеры в начале июня 1914 года. Отказавшись от намерения провести пару недель на озере Лаго-Маджоре, они направились назад, в Брайтон. С собой Петр Алексеевич привез книг общим весом в триста двадцать килограмм – на сто восемьдесят больше, чем увозил в Италию![1617] В Лондоне планировалось проведение русского общеанархического съезда (22–25 августа) и международного анархистского конгресса (август – сентябрь), и Кропоткин готовился к ним. Но этим планам помешала Первая мировая война, которая не только навсегда изменила судьбы Европы и мира, но и разделила Петра Алексеевича со многими из его ближайших друзей и товарищей.
Вспыхнувший военный конфликт расколол не только мировое социалистическое движение, но и анархистов. Большинство социал-демократических партий и лидеров воюющих стран поддержали свои правительства и их военные усилия. Второй Интернационал фактически распался. Анархисты давно критиковали социал-демократов за соглашательство с властью и открыто пропагандировали свой антимилитаризм. Международный анархистский конгресс, заседавший в 1907 году в Амстердаме, выразил надежду, «что заинтересованные народы на всякое объявление войны будут отвечать восстанием», а «анархисты подадут пример»[1618]. Французская ВКТ, чья позиция по вопросу о милитаризме складывалась под сильным влиянием анархистов, на своем конгрессе в 1912 году постановила в случае войны саботировать мобилизацию. Синдикалистские круги предполагали ответить на войну всеобщей забастовкой. Тем не менее, когда война разразилась, анархистское и революционно-синдикалистское движение оказалось перед ее лицом не менее беспомощным, чем социал-демократия. Руководство ВКТ после недолгих колебаний отказалось от саботажа мобилизации и объявления всеобщей стачки. Лидер профобъединения Леон Жуо (1879–1954) провозгласил, что его организация перешла на позиции поддержки войны против Германии, восприняв и повторив все постулаты официальной государственной пропаганды.
Петр Алексеевич, как и многие из его современников, предчувствовал приближение большой войны, хотя сам момент ее начала застал его врасплох. Кропоткин никогда не был пацифистом, в отличие, скажем, от таких его друзей, как нидерландец Домела Ньивенхёйс. Антимилитаристом – да! Но его отношение к вопросу о войнах всегда было подчинено революционным соображениям. Его интересовал вопрос: как конфликт между государствами отразится на возможностях совершения социальной революции и продвижения к анархистскому обществу. Он, как мы помним, не верил, что простое поражение именно «своего правительства», которое провозглашали, например, многие противники самодержавия во время Русско-японской войны, будет способствовать росту освободительных настроений. Наоборот, Кропоткин опасался того, что поражение в войне вызовет подъем националистических настроений. Такой взгляд не означал, что Кропоткин в то время склонялся к тому, чтобы поддержать какую-либо из воюющих сторон. Он в равной мере осуждал и русскую экспансию на Дальнем Востоке, и завоевательные устремления Японии, и империалистические интересы США и Британии в регионе, зато солидаризировался с японскими социалистами-антимилитаристами.
Как же следовало революционерам, с точки зрения Кропоткина, ответить на войну, организованную и объявленную правящими классами и государствами? Ни в коем случае не защищать «свое» правительство и не становиться на сторону «своего» государства. Но и не выбирать пацифистское бездействие и непротивление. «Если Франция подвергнется вторжению какой-либо военной державы, – писал Петр Алексеевич в письме в газету Temps, – долг революционеров не скрестить руки и предоставить карт-бланш захватчику. Он в том, чтобы начать социальную революцию и защищать территорию революции, чтобы продолжать ее. Формула «стачка призывников» недостаточно выразительна. Ее недостаток в том, что она умалчивает о главной цели пропаганды и она оставляет место для неправильных истолкований. Она ничего не говорит о революции и ничего не говорит о необходимости, в которой окажутся революционеры, – необходимости защищать с оружием в руках против буржуазных орд и против империалистов германских, английских и, возможно, русских интервентов каждый клочок французской территории, который будет охвачен революцией»[1619].
Книжник-Ветров вспоминал, как во время Лондонского съезда «хлебовольцев» в октябре 1906 года выступил с докладом, доказывая, что в случае войны анархисты должны дезертировать, отказываться от призыва в армию и «всячески мешать войне». Он уверял, что Кропоткин возражал ему, говорил об агрессивных планах Германской империи, называл ее опорой «общеевропейской реакции». (Что же, мы читали о его позиции в 1905–1906 годах и знаем, что он был противником пацифизма, считая, что только революция может остановить войны.) Императора Вильгельма II он назвал «коронованным жандармом», а династию Романовых – «Голштейн-Готторпами». Кропоткин прошелся и по немецким социал-демократам, вспомнив о том, как Маркс и Вильгельм Либкнехт интриговали против Бакунина. В итоге пацифистская антивоенная резолюция Книжника-Ветрова была провалена[1620].
Но буквально через день Кропоткин в личной беседе высказал Книжнику-Ветрову иную мысль. Вскоре, уверял он, «Россию ждет война на Ближнем Востоке». В этот конфликт будет вовлечена вся Европа. «…Эта война разбудит самые низменные инстинкты и приведет цивилизованные народы к одичанию, если революционная часть народов Европы не сумеет использовать этой войны для свержения капитала и государственной власти»[1621]. В чем же дело? Как соединить эти мысли?
Итак, в случае начала войны обязанность социальных революционеров состоит в том, чтобы начать революцию, защитить и распространить ее всеми возможными силами. Такова была «традиционная» позиция революционера-анархиста Кропоткина. Он решительно возражал против любых попыток приписать ему стремление к защите «буржуазного отечества».
Войну в защиту революции Петр Алексеевич представлял себе в виде народного повстанчества. «Я думаю, – писал он Бертони 27 августа 1913 года, – что банды "революционных стрелков", поднимающих массы и объявляющих крестьянскую войну захватчикам, кто бы они ни были – немцы, русские, французы, – является единственным средством выгнать захватчиков – русских из Польши, немцев из Франции, французов из Марокко и т. д. Война со сложенными на груди руками против войны не будет достаточна. Придется выступить с оружием в руках против войн. С оружием в руках – с чем ты говоришь во время всеобщей забастовки»[1622].
Письму предшествовал долгий шестичасовой разговор между Кропоткиным и Бертони о войне и антимилитаризме. Обсуждали они и вопрос о возможной грядущей войне между Германией и Францией. И вот тут-то швейцарский анархист, к своему изумлению и огорчению, почувствовал, что позиция старого теоретика изменилась. Бертони по-прежнему настаивал, что главное – это революция. «Революция во что бы то ни стало, даже при условии быть разбитыми, потому что самое худшее поражение – это то, которое постигает нас без битвы или, что еще хуже, сражаясь в неприятельских рядах», – так описывает его взгляд Неттлау. Кропоткин уже склонялся к идее защиты нынешней Франции, еще далекой от революции, от германского вторжения. «Мы расстались глубоко потрясенные разностью наших взглядов, – вспоминал Бертони. – Кропоткин чувствовал, что большинство наших товарищей разделяли мои взгляды, между тем как я был заранее невыразимо огорчен влиянием, которое он будет, несомненно, иметь на некоторых наших друзей, и тяжелыми последствиями, которые его образ мыслей будет иметь на наше движение. К тому же невыразимо тяжело быть в конфликте с человеком, которого глубоко любишь и уважаешь»