С началом Великой войны, как называли ее современники, Петр Алексеевич уже ни минуты не колебался в определении своего отношения к происходящему. Во всем виновата Германия, считал он. Настал момент, писал он уже 29 июля Марии Гольдсмит, когда Париж «опять придется защищать от немецких гуннов – Париж и послереволюционную цивилизацию Франции»[1624]. Буржуазная Третья республика была для него теперь революционным завоеванием, которое необходимо отстоять от реакционной кайзеровской Германии. От защиты революции старый анархист перешел к идее защиты демократии. Но именно таково и было официальное обоснование войны правительствами западных государств Антанты, нимало не смущавшихся хотя бы уже тем, что «свободу» они намеревались «отстаивать» в теснейшем союзе с царским самодержавием.
Исследователей и историков отношение Кропоткина к Первой мировой войне интересует, пожалуй, не меньше, чем его современников. В нем чудится какая-то загадка, тайна, требующая объяснения. Почему, с чего вдруг человек, провозглашавший чистоту анархистской доктрины и радикальную неуступчивость по отношению к государству, правящим классам и политической демократии, превратился в защитника демократического «меньшего зла»? Да и «вдруг» ли произошел такой поворот? Исследователи Джордж Вудкок, Иван Авакумович и Мартин Миллер обращают внимание на то, что Петр Алексеевич еще с 1880-х годов обличал экспансионизм Германской империи и видел в ней источник будущей большой войны, следуя в этом за ненавидевшим «Кнуто-Германскую империю» Бакуниным[1625].
Роккер в своих воспоминаниях рассказал о своих беседах с Кропоткиным на эту же тему. Их знакомство состоялось в 1896 году. Во время беседы дома у Петра Алексеевича радушный хозяин, знавший об участии Роккера до отъезда в Англию в анархистском движении Германии, сразу же перешел к обсуждению одной из «любимых» тем:
«Затем наш разговор перешел на Германию. Его очень интересовали условия там, потому что он уже тогда боялся надвигающейся войны. Он был убежден, что правительство кайзера работает в направлении, которое делает войну неизбежной. Он считал, что у других держав не будет иного выбора, кроме как принять вызов Германии. Если начнется война, она принесет, по его словам, ужасную реакцию после нее и потерю значительной свободы, даже если Германия потерпит поражение. Только внутренняя перемена в политической и общественной жизни самой Германии могла спасти Европу и весь мир от этой катастрофы.
Но Германия была в то время консолидированным государством, с несерьезной оппозицией правительству кайзера внутри страны. Средний класс был единогласно империалистическим. Социал-демократическое движение, которое включало почти весь немецкий рабочий класс, было огромным идолом с глиняными ногами, который рухнул бы сразу же, если бы что-нибудь случилось. Кропоткин знал условия в Германии. Он не имел иллюзий относительно влияния здесь маленького анархистского движения»[1626].
Германское государство усиливает армию, разрабатывает новые виды вооружений, создает второй в мире по мощи – после английского – военный флот, захватывает колонии. Дело идет к войне. Надежд на революцию в Германии до того, как война начнется, никаких. Анархисты здесь не очень влиятельны, социал-демократы устраивать революцию не планируют, рабочие к революции не готовы. Логично? Пожалуй. Но какие следуют выводы? Выводы, которые сделал Кропоткин в 1905–1906 годах, мы уже воспроизвели в предыдущей главе. Он призывал французских анархистов и революционных синдикалистов, контролировавших самое крупное объединение профсоюзов во Франции, совершить революцию перед войной. А дальше? А потом революционная армия двинется к границам Германии и даст бой агрессору… «Революционная часть народов», в данном случае – французского народа, – и начнет революцию.
Следующая беседа Роккера с Кропоткиным в узком кругу анархистов состоялась в 1913 году. И снова они вернулись к этой теме:
«Он сказал, что он убежден, что Германия готовилась к войне. Это может начаться в любой день. "Я не могу назвать вам точную дату, – сказал он, – но это ненадолго. Германия зашла слишком далеко, чтобы отступить. Когда ты так долго гремишь своим мечом, что весь мир считает тебя угрозой, ты не можешь вдруг бросить трубу и обменять ее на пастушью дудочку. Это было бы унизительно. Германия только ожидает возможности нанести удар.
Германия находится в гораздо более благоприятном положении. Если она выиграет войну, она станет на долгое время неоспоримым диктатором Европы. Ее правители выжмут все, что смогут, из других стран, чтобы быстро возместить ее собственные потери. Германия проиграет войну, она станет проблемой для победителей, и эта проблема не может быть решена без европейской революции. Если Германия будет разбита победителями, она создаст ирреденту[1627], которая не даст Европе мира.
Единственная надежда состоит в том, что новое движение может прийти из побежденной Германии. Но такие движения происходят только в том случае, если условия существуют в умах людей, а я боюсь, что они не существуют среди немецкого народа. Если немцы потерпят поражение, они скорее будут размышлять о своей уязвленной национальной гордости, чем захотят прислушаться к голосу разума»[1628].
Итак, выводы? Германия готовится к войне. Со своим мощнейшим военным и промышленным потенциалом она может и победить. Общеевропейская война разразится не сегодня, так завтра. Все плохо для анархистов и для человечества. Если она победит, то ограбит побежденные страны и навяжет им свои политические порядки. Если разобьют Германию, то среди немцев широкой волной разольются националистические настроения, они будут одержимы жаждой реванша и «национального возрождения». А дальше – здравствуйте, Адольф Гитлер, нацизм и Третий рейх. Хоть и не Нострадамус, но далеко же ты глядел, Петр Алексеевич… Эх, что же ты не написал об этом подробнее?
Собеседники снова вернулись к обсуждению сценариев действий, которые могли бы предотвратить войну: «Мы спросили Кропоткина, не может ли всеобщая забастовка во всех странах предотвратить войну. Может, ответил он. Но она должна быть одновременной во всех соответствующих странах, и она должна быть завершена до начала боевых действий. Если будут ждать объявления войны, то будет слишком поздно»[1629]. До тех пор он не отказался от своего сценария 1905–1906 годов и был согласен с идеей всеобщей забастовки против войны.
Беседа продолжилась. Испанский анархист Таррида дель Мармоль спросил Роккера, что сделают немецкие социалисты, чтобы остановить вступление Германии в войну? Рудольф ответил:
«Боюсь, что немецкие социалисты вообще ничего не сделают. Германский рабочий класс утратил все понимание прямого действия. Они возложили всю свою надежду на парламентскую деятельность. Самое большее, что мы могли ожидать, – это то, что социалисты в Рейхстаге проголосуют против военных кредитов, но даже в этом не было уверенности»[1630].
– Тогда нет никакой надежды предотвратить войну, – сказал испанец. – Если немецкие рабочие ничего не сделают, то как мы можем ожидать этого от французских и бельгийских рабочих?[1631]
Казалось бы, ясно: для Петра Алексеевича опасность войны исходит в первую очередь от Германии. Это было в чем-то логично: начинает войну всегда тот, кто хочет передела границ, считая себя обделенным при «распиле» мирового «пирога». Но это же не означает, что его противники – безгрешные ангелы! Кропоткин столь же решительно отвергал империалистическую политику и других держав – к примеру, действия Великобритании в Англо-бурской войне. Возможно, он возлагал всю вину за начало мировой войны на Германию, потому что это ее войска вторглись на территорию Бельгии и Франции, а не наоборот? Но его позиция по Русско-японской войне показывает, что анархист прекрасно понимал: в войнах между государствами виноват не только тот, кто «начал», то есть сделал первый выстрел; к войнам ведет столкновение властно-политических и экономических интересов государств и их правящих элит.
Быть может, на взгляды Кропоткина повлияло его негативное отношение к социал-демократии, занимавшей преобладающие позиции в германском рабочем движении? Но он был знаком и дружен со многими немецкими анархистами и долгие годы тесно сотрудничал с ними. Есть даже точка зрения, что с возрастом Петр Алексеевич просто стал более «умеренным», перейдя к своеобразному «анархо-реформизму» и частичному признанию западной демократии[1632]. Но думается, что сам Кропоткин, который до конца дней своих считал себя революционером, с негодованием отверг бы подобные «комплименты»…
А может быть, объяснением служит франкофильство, доведенное стариком до крайних уже пределов? Ведь Кропоткин всю жизнь обожал Францию, преклонялся перед ее революционными традициями и культурой. Эмма Гольдман вспоминала, как во время их встречи в 1907 году в Париже тот был воодушевлен самой возможностью побывать на французской земле. «Я застала его в наибольшем воодушевлении, чем когда-либо раньше, он выглядел небывало энергично и жизнерадостно, – свидетельствует американская анархистка. – Притворившись, что не понимаю причины, я поинтересовалась, что вызвало такую счастливую перемену. "Париж, Париж, моя дорогая! – воскликнул он. – Есть ли еще на свете город, будоражащий кровь, как Париж?"»[1633]
Франция была для Петра Алексеевича не только страной революций, но и эпицентром грядущей социальной революции, которая приведет в итоге к торжеству анархии. А значит, полагал он, Франц