Большинство анархистов в самой России сочли Кропоткина отступником. Негативными были отклики на «Манифест 16» и большей части русских анархистов-эмигрантов. Парижская группа анархистов заявила, что «не только не может отныне считать подписавших "Декларацию" лиц своими товарищами по борьбе, но вынуждена решительно относиться к ним как к хотя и бессознательным, но от этого не менее действительным ВРАГАМ РАБОЧЕГО ДЕЛА»[1661]. Представители Женевской группы, упомянув персонально Кропоткина, провозгласили: «Те, кто призывают народ к участию в войне, не могут быть ни анархистами, ни антимилитаристами… Они вырывают душу анархизма и бросают ее на растерзание служителям милитаризма. Мы же остаемся на старом посту»[1662]. Даже близкий к Кропоткину Александр Шапиро не был согласен с его позицией, хотя продолжал поддерживать с ним дружеские отношения. Мария Гольдсмит тоже заколебалась, хотя и продолжала защищать его позицию в полемике на страницах газеты «Голос труда».
Впрочем, иногда приходили письма его единомышленников, отправившихся добровольцами на фронт. Таким был подписавший «Манифест 16» Жак Герен (1884–1920) – сотрудник Les Temps Nouveaux. Этот анархист-волонтер заслужил благодарности Кропоткина за «чудное письмо» с фронта. «Он потерял брата, ты знаешь. Но письмо дышит глубокой верой в торжество этой чудной теперешней французской молодежи, готовой лечь, ч[то]б отстоять идеал республиканской Франции». Да, именно идеал «республиканской Франции»[1663]. А как же Анархия? Быть может, правы были противники войны из числа учеников Кропоткина: выступивший на стороне одной из воюющих коалиций переставал быть анархистом?
О печальных перспективах анархистского движения Кропоткин тоже задумывался. В июле 1916 года он написал об этом Корнелиссену и Черкезову. Война расколола анархистское движение в мировом масштабе, и теперь «восстановление дружественных отношений» между анархистскими организациями невозможно вплоть до конца войны. Но что же делать? И Кропоткин предлагал Корнелиссену обдумать возможности объединения анархистов с революционно-синдикалистскими профсоюзами и радикальными социалистами в рамках единого Интернационала. «Этот Интернационал имеет все шансы стать Интернационалом рабочих, который окажется способным собрать вокруг себя все профессиональные группировки, образованные для борьбы на экономической почве рабочими производителями и потребителями, объединенными в одних кооперативах»[1664], – писал Кропоткин. Профсоюзы должны были защищать экономические интересы рабочих, а кооперативы – обеспечить большую экономическую независимость рабочих. Нечто подобное предлагал когда-то Владимир Поссе, посещавший его в начале 1900-х годов. Вспоминал ли о нем тогда Петр Алексеевич?
Полемика по войне ожесточила старого и больного Кропоткина. Он все больше ощущал себя в изоляции. Прежнее дружелюбие по отношению к оппонентам исчезает. В его письмах и статьях появляются резкий тон и грубые нападки. «Болванам, которые никогда ничего не читали, кроме социал-демократических брошюрок, – что такое Париж? – негодует он. – Они ведь просят: "А чем Берлин хуже Парижа?" ‹…› Разве стоит полемизировать с ними?!!»[1665] Петр Алексеевич обвиняет своих критиков в уклонении от практической работы, отказе от шансов на «коммунистическое» переустройство экономики. Он по-прежнему настаивает, что вина лежит не только на правителях Германии, но и на всем немецком народе. Кропоткин даже не стесняется называть противников войны «нашими про-немцами»[1666], отдавая дань пропагандистской дихотомии в стиле «кто не с нами, тот против нас», против которой так резко выступал раньше…
К середине 1916 года здоровье Кропоткина несколько выправилось. Рана от операции наконец зажила. «С колясочкой расстался, после года (!), две недели назад, – пишет он 10 мая Марии Гольдсмит. – Гуляю пешком с Сонею. Вообще недурно, только утомление общее – лениво и малопроизводительно работаю»[1667].
К этому времени, вероятно, относится его встреча с Милюковым. Как вспоминает лидер кадетов, Кропоткин встретил его радушно, как дорогого гостя: «Действительно, Кропоткин только что вынес тяжелую операцию. Но я был поражен, когда по узенькой винтовой деревянной лестнице сбежал ко мне эластическими шагами юноши знакомый мой старик с окладистой белой бородой и с необыкновенно живыми добрыми глазами»[1668]. Оказалось, старик по-прежнему пристально следил за политической ситуацией в России и даже высказал одобрение действиям либеральной оппозиции в Государственной думе, объединенной в Прогрессивный блок[1669].
Сторонники блока пытались добиться создания правительства, пользовавшегося общественным доверием и опиравшегося на поддержку парламентского большинства. Сам же Кропоткин писал о визите Милюкова Черкезову 11 мая 1916 года, отмечая, что разделяет надежды Павла Николаевича на «двойную победу» – разгром Германии и падение абсолютной монархии в России[1670].
Кроме того, Кропоткин жаловался Милюкову на рост влияния антивоенных настроений среди социалистов. Особенно его тревожил манифест, принятый антивоенным крылом социал-демократов на Международной социалистической конференции в Циммервальде 5–8 сентября 1915 года[1671]. Делегаты конференции признали мировую войну империалистической со стороны всех стран, участвовавших в ней. Они осудили социалистов, проголосовавших за военные бюджеты и сотрудничавших с правительствами воюющих стран. В манифесте, написанном Львом Давидовичем Троцким, содержался призыв «начать борьбу за мир без аннексий и контрибуций». Радикальное меньшинство делегатов («циммервальдская левая») отстаивавало лозунг «превращения империалистической войны в войну гражданскую»; его лидером был Владимир Ильич Ленин…
А тем временем Кропоткины, подобно нашим современникам, вели борьбу с пандемиями местного значения… Не успел Петр Алексеевич поправиться, как Софья Григорьевна, съездившая на встречу в Лондон, привезла оттуда грипп, и Кропоткины долго болели. Затем в конце лета Петр Кропоткин снова свалился с лихорадкой, которой заразился, посещая в госпитале русского раненого. «Здоровье ничего себе, – сообщает он Марии Гольдсмит 11 декабря. – Но все какая-то лихорадка нет-нет да напоминает о себе: средняя между инфлуэнцой и малярией»[1672].
В начале 1917 года такой же лихорадкой заболела Софья Григорьевна. «Очень легкая лихорадка день или два, а затем очень долго боли, изнурение невозможное». Только к концу февраля она поправилась и вернулась на работу в госпиталь как добровольная сестра милосердия. Петр Алексеевич страдал от жестоких холодов. Он запер свою библиотеку, не топил помещение и работал в спальне не больше четырех – пяти часов в день, но и там температура не поднималась выше шести – восьми градусов. Изолированный от мира и связанный с ним по почте, больной старик по-прежнему мечтал о «построительных» возможностях и категорически осуждал любые поиски мира с Германией…
Именно таким было его положение, когда до Англии докатилась новость о Февральской революции в России.
Глава девятая«Революция – такая сила, что ее хода не изменишь»
Наступил март 1917 года… Петр Алексеевич жадно читает в газетах сообщения из далекого, но все еще такого близкого в памяти – несмотря на почти сорок один год разлуки – Петрограда. Он знает, что народ вышел на улицы, что ненавистный самодержавный режим зашатался. Неужели настал тот самый долгожданный час, на который он надеялся на протяжении всей своей долгой жизни? Неужели он наконец дожил до этого дня?
16 марта лондонская The Times сообщила: «Великая революция совершена в России. После почти недели хаоса в Петрограде ситуацию контролирует нечто вроде парламентского правительства. Царь отрекся в пользу своего сына-наследника, а его брат, реформаторски настроенный великий князь Михаил, как ожидается, будет действовать как регент. Новость эта вряд ли станет сюрпризом для тех, кто знаком с недавним развитием внутренней ситуации в союзной империи и кто наблюдал за зловещей приостановкой телеграмм из России за несколько последних дней»[1673].
Кропоткин был всегда убежден, что настоящая революция – в отличие от простого государственного переворота – событие не одного дня: она захватывает целый период времени, как это было с Великой Французской революцией. Петр Алексеевич знает: то, что произошло в Петрограде, – это только начало. Что будет дальше? Корреспондент The Times, наблюдавший за событиями на месте, в Петрограде, предупреждал, что «влияние, в настоящее время осуществляемое Временным комитетом имперской Думы», может перейти «в руки социалистов, которые хотят установления республики, но которые неспособны учредить какое-либо упорядоченное правительство и неминуемо ввергнут страну в анархию внутри и в катастрофу вовне»[1674].
Да, революция началась, это очевидно. Кропоткина – старейшего и авторитетнейшего из русских революционных эмигрантов – снова осаждают корреспонденты. Все хотят знать его мнение о происходящих событиях, получить своего рода экспертную оценку, как выражаются в наши дни. «С первых дней, как революция стала известна, букв