Было ли это действительно народным энтузиазмом? Понимал ли Петр Алексеевич, что власти «новой России», чье население чем дальше, тем меньше желало воевать, целенаправленно используют его для милитаристской пропаганды? Вероятно, да, понимал. Но его, это похоже, не слишком смущало: он был убежден, что таким образом помогает защитить молодую революцию от угрозы монархической реставрации под пацифистским флагом. «Всю дорогу от Торнео до Петрограда мне пришлось говорить гарнизонам, выходившим меня встречать (в Рихимяки – под ружьем со знаменем), так как офицеры говорили, что среди них ведется сильная большевистская пропаганда, – писал Кропоткин Тюрину. – Я говорил, и, например, в Рихимяках мы поклялись друг другу лечь костьми, если нужно, но отстоять Петроград. "Не дадим, не дадим", клялись все. В Выборге отмалчивались: несколько большевиков»[1690].
На железнодорожных станциях ждал почетный караул с оркестром. В Белоострове, где Петра Алексеевича встретила племянница, Кропоткин принял в вагоне представителей общественных организаций и печати и долго говорил с ними о необходимости выиграть войну, пойти на жертвы и объединить общество. Он выражал готовность, несмотря на возраст и состояние здоровья, работать на благо новой России. Репортеры и друзья ехали вместе с ним до Петрограда в его купе второго класса. Они без конца теребили его вопросами, не давая передохнуть…[1691]
В два часа ночи 14 июня (1 июня по старому стилю), с опозданием на три часа, на Финляндском вокзале Петра Алексеевича, вернувшегося в Россию после почти сорокадвухлетнего изгнания, встречала шестидесятитысячная толпа с флагами и цветами. Был выставлен почетный караул Семеновского полка с оркестром, игравшим «Марсельезу». Среди тех, кто приехал приветствовать «старейшего из мучеников русской революции»[1692], были министры Временного правительства Александр Федорович Керенский (1881–1970), Матвей Иванович Скобелев (1885–1938), Николай Виссарионович Некрасов (1879–1940) и Алексей Васильевич Пешехонов (1867–1933), лидеры партии кадетов Павел Николаевич Милюков и Максим Моисеевич Винавер (1863–1926), старый друг Николай Чайковский, представители трудовиков, эсеров, Исполкома Петроградского Совета, рабочих и военных организаций… Были и журналисты… И оставили Кропоткина недовольным. Он пожаловался Чуковскому: «Меня на Финл[яндском] вокзале встретили репортеры; я стал с ними беседовать, и ни один из них не записал беседы точно. Все переврали»[1693].
Толпа вела себя не хуже фанатов кинозвезды или сверхпопулярного певца. Шестьдесят тысяч человек рванули к вагонам. Почетный караул из солдат Семеновского полка не смог их сдержать. Поклонники рвались к Кропоткину, желая нести его на руках. Одежду на лоскутки-сувениры, конечно, не рвали, но для семьи старых революционеров первый день в России едва не стал последним днем их жизни. И если Петр Алексеевич чуть не был удушен в объятиях, то сбитая на землю Софья Григорьевна едва не погибла под ногами поклонников своего мужа. Группе семеновцев стоило колоссальных усилий вызволить Кропоткиных из толпы и провести их в здание вокзала[1694]. «Почетный караул от семеновцев. Так и не добрался до него… – записал Кропоткин в дневнике. – Когда я вышел, меня безусловно чуть не раздавили. Саша (дочь. – Авт.) едва упросила оркестр семеновцев замолчать… Офицеры хотели нести меня на руках. Я отказался. Соню чуть не растоптали. Тогда 8 офицеров… схватясь руками, окружили меня кольцом… с невероятными усилиями пробивались сквозь колышащуюся толпу. Пробились не к караулу, а к зале, где меня ждали Керенский и несколько других министров и Н. В. Чайковский. Приветственные речи. Коротко ответил. В 3 часа ночи добрались до автомобиля»[1695].
Анархистские организации встречать Кропоткина демонстративно не пришли.
А следующие две-три недели Петр Кропоткин знакомился с политической, экономической и военной ситуацией, со свойственной ему любознательностью вникая во все. «Приходилось все время переходить от умиления к ужасу и от ужаса к умилению»[1696]. Точнее и не выразишь ситуацию, как в этой фразе из письма Кропоткина к Тюрину.
О чем думал и что собирался делать Петр Алексеевич в революционной России? Казалось, сама обстановка революции, связанная с расцветом общественного самоуправления, самоорганизации, должна была пробуждать в Петре Алексеевиче веру в либертарные перспективы ее развития. «Его надежды на либертарное будущее никогда не были более радужными, ибо в 1917 году произошло стихийное появление коммун и советов, которые могли бы составить основу безгосударственного общества»[1697], – так оценивает настроения Кропоткина Пол Аврич. Так ли это?
Свою «программную» речь, из которой видно, что было у него на сердце в те дни, Петр Алексеевич произнес 10 июня (по старому стилю), выступая перед отправлявшимися на фронт офицерами Академии Генерального штаба. Приветствуя долгожданную революцию, Кропоткин снова обрушился на призывы к братанию войск и народа «с германцами». Он обвинил Германию и Австро-Венгрию в подготовке и развязывании мировой войны – как будто противоположная сторона все время являла собой пример миролюбия – и снова, как завзятый либерал или марксист-прогрессист, ищущий «меньшее зло», провозгласил сотрудничество с буржуазными демократиями Запада против империй, долго бывших союзниками царизма. «Как можно было брататься с германцами после того, как Россия вступила в союз с главными демократиями современного мира, именно для того, чтобы воспротивиться таким захватам и завоеваниям Германии! – восклицал старик. – Вступая в союз с Францией, провозгласившей "права человека", т. е. политическое равенство всех граждан, в такую пору, когда вся Европа жила еще под гнетом монархий "Божией милостью", и с английской демократией, сумевшей даже при королевской власти создать политическую свободу, какой Германии не дождаться, может быть, еще через сорок или пятьдесят лет, причем английская демократия сейчас уже вырабатывает ряд учреждений, несомненно ведущих ее к водворению новых, коммунистических форм жизни; вступая наконец в союз с великой американской демократией, которая первая провозгласила полтораста лет тому назад "права человека", ныне признанные основою жизни всякого свободного народа, в том числе и обновленной России, – не связали ли мы себя обещанием борьбы именно против политической формы полусамодержавия, свойственной Германии и Австрии»[1698]. Старый народник Николай Чарушин вспоминал, что в своей беседе с ним летом 1917 года Кропоткин очень надеялся на развитие английского рабочего движения (кооперативов и профсоюзов), его перестройку на анархистских принципах «снизу вверх»[1699].
Каким же наивным надо было быть Петру Алексеевичу и как плохо представлять себе социальные реалии России после сорока с лишним лет отсутствия в ней, чтобы собраться увлечь, к примеру, государственнически настроенное русское кадровое офицерство перспективами «новых, коммунистических форм жизни»! И однако же тщетные надежды на «всенародное» единство на пути к грядущей свободе не оставляли бывшего эмигранта на протяжении всего дооктябрьского периода…
Да и антигерманские настроения кипели в нем. Книжник-Ветров, в то время депутат Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, посетил Кропоткина 29 июня. Та самая дача голландского консула на Каменном острове… Кропоткин критиковал русских революционеров, утверждая, что они «идут на поводу у немецкой социал-демократии», которую подозревал в неискренности и интриганстве. Даже рост антивоенных демонстраций, массовых протестов в Германии он воспринял как провокацию кайзера Вильгельма, «потому что он видит, что ему не совладать с американцами, и бьет отбой в войне подготовкой движения внутри страны»[1700].
Так начались последние годы жизни Кропоткина в охваченной революцией России. Дочь Саша нашла для родителей вместительную квартиру на пятом этаже дома № 10 на Рыночной улице (сейчас Гангутской). Шестиэтажный доходный дом М. А. Невинского с эркерами, балконами и лифтом был построен в 1910 году в стиле модерн. Петр Алексеевич гулял по Петрограду и вспоминал былое. «Знаешь ли, Петербург… совсем не изменился с тех пор, как я его видел в последний раз, – рассказывал он племяннице Екатерине Половцовой. – И эта картина так же красива сейчас, как и тогда, когда меня везли в закрытой карете в Петропавловскую крепость и когда я твердо знал, что прощаюсь надолго со всеми!» Но, подойдя к Николаевскому госпиталю, Кропоткин понял, что поторопился с выводами: оказалось, что вокруг все настолько стало иным, что он с трудом мог узнать памятное место[1701].
После того как Петр Алексеевич несколько недель провалялся в постели, спасаясь от назревавшего воспаления легких, по совету племянницы Кропоткины вместе с дочерью и ее мужем перебрались на уже упоминавшуюся дачу нидерландского консула Генриха Гильзе ван дер Пальса на Каменном острове – дом № 45 на Средней линии, на углу с 1-й Березовой аллеей. Там старики могли насладиться теплым летом, на сей раз свободным от петербургской сырости, чистым воздухом и сравнительной отдаленностью от центра, что оберегало покой Петра Алексеевича от наплыва посетителей[1702].
Несмотря на недавнюю тяжкую болезнь, он отказывается от любых привилегий. Морское министерство и другие ведомства Временного правительства предлагали Кропоткину в неограниченное пользование самые лучшие автомобили – только позвоните по телефону. Кропоткин отклонил и это, как и большинство других просьб и предложений. «Мы с тобой, Каточек, на трамвайчике!» – говорил он Половцовой, брал шляпу в руки и… после долгих уговоров и рассказов про духоту в трамваях соглашался нанять извозчика…