Незадолго после переезда в хоромы Каменного острова его навестил Николай Чарушин. Несмотря на то что из-за недомогания Кропоткин говорил с ним полушепотом, «встреча была сердечная, такая же простота, приветливость и задушевность, что были и раньше»[1704].
…Керенский покинул дачу, недовольный отказом упрямого анархиста стать ширмой для политических игр. Но и списывать Кропоткина со счетов было рано. «Нехорошо быть старым в такие минуты»[1705], – любил повторять он. И действительно, он пытался играть роль посредника в переговорах между разными политическими силами. «Сколько мог, помогал людям согласиться на чем-нибудь и направить усилия на строительство внутренней жизни, доходящей до большой разрухи»[1706].
Об этой стороне его деятельности немного рассказывает в своих дневниках одна из активных деятельниц партии кадетов Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс (1869–1962). 27 июня она впервые посетила Кропоткина на даче. 17 июля она повторила свой визит. На сей раз – после переговоров с Милюковым. Тыркова рассматривала Кропоткина как посредника при переговорах о новой правительственной коалиции и хотела, «ч[то]б[ы] он устроил беседу ответств[енных] представителей» социалистов-оборонцев и либералов[1707].
В разговоре выяснилось скептическое отношение Кропоткина к российским социалистам: «Он считает, что весь марксизм построен на обманных навыках. Еще Маркс на первом съезде Интернационала подделывал мандаты. Его последователи проводят им намеченную тактику. Но беда в том, что и [э]с[е]р[ы] в огромном большинстве пораженцы. Чернов был в Циммервальде, потом читал в Лондоне лекцию, где одобрял все их постановления. Так же смотрел и Натансон. Во всей партии только несколько настоящих патриотов, 5–6 не более. Это Керенский, Брешко-Брешковская, Савинков, м[ожет] б[ыть], Авксентьев. Поэтому на господствующие социал[истические] партии нельзя опираться в обороне»[1708]. Единственный политик, с которым Кропоткин согласился переговорить, был Георгий Плеханов, в то время возглавлявший небольшую социал-демократическую организацию «Единство». К концу переговоров на даче появился бывший премьер-министр Львов[1709]. Сыграл ли Кропоткин роль посредника в переговорах о новом составе правительства – неизвестно…
Впрочем, к политикам он по-прежнему относился скептически и с иронией отзывался об их стремлении к показухе и роскоши в смеси с жадностью. В конце июля, беседуя с писателем Корнеем Ивановичем Чуковским (1882–1969), Петр Алексеевич, морщась, обронил: «А вот сегодня я был в Зимнем дворце у Керенского – и на нас, 4 человек, дали на огромной тарелке с царскими вензелями, с коронами – четыре вот таких ломтика хлеба… И вода!.. Мы с Сашей переломили один ломтик – а остальное оставили Керенскому»[1710].
Время от времени он выступал на митингах, призывая продолжать войну с Германией. Все еще надеялся на то, что все силы, выступавшие против самодержавия, преодолеют разногласия и станут трудиться сообща ради строительства нового. Стараясь поддержать единство всех политических сил в борьбе с Германией и ее союзниками, летом 1917 года Кропоткин пишет «Обращение к украинскому народу», призывая украинцев остаться в рамках Российской республики, создаваемой как федеративный союз по типу США, Канады и Швейцарии[1711]. При этом в рамки федерации с широким самоуправлением регионов, создаваемой на месте Российской империи, он включает «народы Украины, Польши, Литвы, Финляндии, Кавказа, Сибири»[1712]. Разрешение же вопроса о будущей федеративной республике он призывал отложить до созыва Всероссийского Учредительного собрания[1713].
В августе 1917-го министр-председатель Керенский пригласил Петра Алексеевича принять на индивидуальной основе участие в Государственном совещании, которое было созвано Временным правительством в попытке добиться ускользавшей общественной поддержки. Кропоткин отправился в Москву.
На второй день работы совещания перед открытием Петр Алексеевич успел съездить на автомобиле вместе со своим зятем и секретарем Борисом Федоровичем Лебедевым в Штатный переулок, где когда-то жила его мать. Осмотр дома вызвал волну старых воспоминаний…
15 (29) августа Кропоткин выступал на Государственном совещании. Вернувшись в Россию после стольких лет отсутствия и оказавшийся совершенно не в состоянии понять, что происходит вокруг, он снова и снова повторял благостные слова о необходимости для правых и для левых сплотиться ради блага революционной родины, предотвратить назревающую гражданскую войну и приступить к строительству «новой жизни на новых, социалистических началах», при которых хозяйственные знания и умения предпринимателей – владельцев капиталов соединятся с «энергией демократических комитетов и советов». Кропоткин призывал объявить Россию демократической и федеративной республикой[1714].
Что же, ему уважительно и вежливо аплодировали. «Весь зал вскочил на ноги и устроил бурную овацию. Она продолжалась долго: минуту или полторы, – радостно сообщал Петр Алексеевич Тюрину. – Я обвел глазами всю залу, весь партер, вся левая в ложах – на ногах. И к моему удивлению, – вся правая – тоже; особенно поразил меня бельэтаж (промышленники, финансисты), все время будировавшие и демонстративно остававшиеся безмолвными при демократических овациях левой»[1715].
Как вспоминал Милюков, вскоре встретивший Кропоткина «за кулисами сцены», старик был взволнован и не уставал агитировать собеседников: «…он был оживлен необыкновенно и продолжал говорить на тему своего выступления, убеждая, уговаривая, почти прося»[1716]. По сути дела, это было единственное предложение на Государственном совещании, единогласно одобренное всеми делегатами.
Конечно, каждая из политических сил в действительности понимала всю наивность таких оторванных от реальной жизни речей. Предприниматели могли вдоволь посмеяться в тиши своих деловых кабинетов над призывами старика помочь в социалистическом переустройстве России: они как раз в это время закрывали предприятия и массами увольняли рабочих. Сочувственно отзывавшийся о Кропоткине Милюков выделил из речи Кропоткина лишь лозунг провозглашения республики, но годы спустя даже не мог вспомнить, о чем еще говорил старик[1717]. Вероятно, он счел остальное в его речи откровенно неважным или слишком наивным…
Не приняло «нового» Кропоткина и российское анархистское движение. Издание харьковских анархистов «Хлеб и Воля» даже назвало выступление на Государственном совещании «политической смертью» ветерана и откликнулось на него особым «некрологом»: «Тяжело было нам присутствовать при этой мучительной агонии. Но еще тяжелее было слышать его голос на московском совещании, где П. А. Кропоткин как анархист умер для нас окончательно… Посвятивший всю свою жизнь борьбе с государством, Кропоткин принял участие в государственном деле. Он старался лишить трудящихся их права на самоосвобождение и, забывая о шествующей социальной революции, убеждал совещание в том, что и после революции будут победители и побежденные, будут взимающие и платящие контрибуции. Указывавший всегда на гибельно-разрушительную работу власти, он защищал демократически-республиканский строй с крепким правительством, которое явно и тайно распоряжалось бы судьбою народа, укрепившего бы капитализм и толкавшего бы массы на новые и новые бойни во имя его процветания»[1718].
Ругали, хоронили как анархиста… В чем-то были правы, конечно, но все же… «Редки, исключительны были Кропоткины, которые сами отказались от министерских портфелей, от должностей посланников, от комедии выборов»[1719], – напишет анархист Александр Атабекян в ноябре 1917 года. И верно, все ли из тех, кто тогда ругал его, Петра Кропоткина, отказались потом от престижных должностей? Все ли они имели моральное право бросить в него камень? Все ли поступили, как анархо-синдикалист Всеволод Михайлович Волин, в недалеком будущем – один из создателей Конфедерации анархистов Украины «Набат» и виднейший участник махновского движения, «дядька Волин», о котором, как и о «батьке Махно», крестьяне-повстанцы пели песни? Он отклонял посулы большевистских властей и отказывался от ответственных постов – если верить историку Полу Авричу, вплоть до поста наркома просвещения Украины[1720]. А вот, например, анархо-синдикалист Владимир Сергеевич Шатов (1887–1937). Вместе с большевиками он будет одним из организаторов Октябрьского переворота. А потом, в годы Гражданской войны, займет посты комиссара петроградской милиции, министра путей сообщения и иностранных дел Дальневосточной республики. Или Илья Моисеевич Гейцман (1879–1938) и Герман Борисович Сандомирский (1882–1938), занявшие важные посты в аппарате Наркоминдела. Первый стал консулом в Китае, работал в дипломатической миссии РСФСР в Чехословакии, второй – руководил Балканским отделом наркомата. И правда, «редки, исключительны Кропоткины». Не Гейцманы, не Сандомирские и не Шатовы…
К концу совещания в Москву приехала и Софья Григорьевна. Кропоткины собирались теперь остаться на зиму во «второй столице». Они поселились в самом центре города, в доме № 44 на Большой Никитской улице, и могли общаться с многочисленными друзьями и знакомыми. Но через несколько дней Петр Алексеевич слег с гриппом и двенадцать дней вынужден был не выходить из квартиры, а затем он и Софья Григорьевна заболели желудочно-кишечной болезнью, которая сопровождалась высокой температурой. Их лечил профессор-медик Алексей Петрович Ланговой (1856–1939)