Ожесточение кипевшей вокруг политической борьбы разочаровывало и огорчало Кропоткина. Мятеж верховного главнокомандующего генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова (1870–1918), вспыхнувший 28 августа (10 сентября), по мнению Петра Алексеевича, не имел шансов на успех. «В Петербурге я ближе познакомился с Керенским и полюбил: высоко-трагическое его положение», – писал Кропоткин Тюрину. Он собирался даже поехать в Питер, чтобы поддержать премьера в дни мятежа, но болезнь не позволила ему это сделать[1722].
Но даже неудавшееся выступление военных обнажило всю глубину кризиса, который переживала Россия. Главное горе и главную опасность старик видел в дезорганизации армии и надвигающемся голоде. «Полфунтом хлеба и фунтом для мускульного рабочего нельзя прожить; а все остальное очень трудно достается, даже в малых количествах». Петр Алексеевич планировал после выздоровления помочь московской городской Думе «в строительстве и "завоевании хлеба"». Он хотел вместе с лидером Всероссийского земского союза и бывшим главой Временного правительства князем Георгием Львовым «найти нужные строительные силы в земствах и организовать Земскую Россию для неизбежной перестройки». Неудивительно поэтому, что в июне – июле 1917 года Львов был частым гостем в семье Кропоткиных. Он навестил их четыре раза, а затем бывал у них в Москве[1723].
Но старый аппарат разваливался и агонизировал, а новые административные кадры оказывались бездарными или просто ничего не хотели делать[1724]. Старый приятель Кропоткина Книжник-Ветров утверждал, что незадолго до Октябрьского восстания Керенский вновь предложил старому революционеру пост премьер-министра, «дабы использовать его авторитет и обаяние в массах». Кропоткин снова ответил отказом. А может быть, Книжник-Ветров просто вспомнил старую историю июля 1917 года, перенеся события на октябрь? Несомненно одно – предложили бы хоть десять раз снова – он отказался бы…
«Соня! Это они хоронят революцию!» – сказал старый анархист, слушая гул артиллерийских орудий восставших, обстреливавших Кремль – последний оплот сторонников Временного правительства[1725].
В ноябре Петру Алексеевичу пришлось испытать настоящие муки в дни вооруженных боев в Москве. В письме Марии Гольдсмит Кропоткин жаловался на «безнадежные» потрясения. Дом у Никитских ворот, где Кропоткины снимали две комнаты, находился неподалеку от площади, и стоявшие на ней строения обстреливались с обеих сторон: «Ружейные залпы, трескотня пулеметов, гул тяжелых орудий и вой гранат продолжались дней 5; нельзя было даже выйти во двор, не слыша свиста пуль… Соня жестоко страдала от рева каждого пушеч[ного] выстрела, а я – вы угадаете мои мысли». Но, несмотря на это, уверял Петр Алексеевич, он «не терял надежды – и теперь не теряю – и работал сам по себе, в одиночку, и буду работать»[1726].
Впрочем, были и противоположные отзывы о том, как Кропоткин воспринял эти события. В 1921 году анархист Герман Сандомирский, поддерживавший политический курс РКП(б), писал, что Кропоткин «одобрил» «октябрь и тогдашнюю роль большевиков». На чем он основывал эти выводы? Осенью 1917 года, в дни, последовавшие после боев в Москве, Сандомирский присутствовал при споре одного из старых участников анархистского движения с Кропоткиным. Возможно, речь шла об Атабекяне, издавшем брошюру «Кровавая неделя в Москве». Александр Моисеевич критиковал действия большевиков и их союзников, обвиняя лидеров РСДРП(б) в организации «кошмарной, братоубийственной войны» исключительно в целях захвата власти[1727]. «И некому объяснить народу, что не бесполезным преступным пролитием братской крови, не во время гражданской войны за захват власти совершается социальная революция, а организованным переходом производства в руки трудового народа, без власти, в политической анархии!»[1728] – писал Атабекян, один из немногих анархистов, кто решился отвергнуть союз с большевиками и призвать товарищей по движению к бойкоту новой власти.
Однажды Кропоткин обсуждал с гостями-анархистами октябрьские бои в Москве… Разговор вспыхнул во время прощания, в передней старинного дома с колоннадой на Большой Никитской улице. С улицы проникал холодный ветер, гости слушали, а пожилой революционер ораторствовал: «Все разговоры о "громадных жертвах" в Москве – пустая болтовня. Я не советую вам повторять и шаблонных, но непроверенных рассказов о "жестокостях". Сравните с Францией…»
Так говорил Кропоткин, «отчеканивая каждое слово и со строгостью в голосе». Затем он прочитал гостям-анархистам целую лекцию, называя цифры жертв революционного террора, восстаний и боевых действий во Франции 1789–1793 годов. «В московском октябре не было проявлено жестокости, жертвы его ничтожны по сравнению с цифрами, оставленными историей революции [17]89– [17]93 гг.»[1729], – такой вывод, как утверждает Сандомирский, сделал Кропоткин. Затем, продолжая свои сравнения, Кропоткин назвал большевиков «уравнителями» и подытожил: «Уравнители. Их очень любили и ценили массы во Франции. Они будут иметь успех и у нас»[1730].
И прежде, чем перед Сандомирским «распахнулась дверь дома № 44-а и холодный ветер прояснил разгоряченные беседой мозги», Кропоткин якобы заявил о своем признании большевиков и Октябрьского переворота: «"Уравнители". Произнес П[етр] А[лексеевич] это слово не только без иронии, но веско – и с видимым одобрением. Прозвучало в споре как будто бы: "Ну, что же, они, конечно, – не анархисты, как мы с вами, но зато уравнители. Хорошо и это"»[1731]. Вот и все… Но здесь невозможно найти слов одобрения действиям большевиков. Кропоткин в очередной раз выступает перед нами в амплуа аналитика, историка, сравнивающего эпохи и обозначающего место, которое занимает та или иная политическая сила в сложившейся обстановке. Возможно, более серьезного кровопролития в будущем все же удастся избежать. А так – ну, перешла власть от одних к другим. Главное же не это, а то, что делают сами народные массы, «снизу».
Антигермански настроенного старого революционера тревожили и перспективы германского наступления. Возможно, в его сознании это пересекалось с широко распространившимися слухами о германской поддержке большевиков. Осознавал он и ситуацию с развалом военной машины России, уже неспособной сдержать наступление австро-германских армий. Отсюда свидетельства о панических настроениях с его стороны. Так, Прасковья Евгеньевна Мельгунова-Степанова (1881–1974), супруга известного историка и одного из активистов Трудовой народно-социалистической партии С. П. Мельгунова, свидетельствует, что 30 ноября 1917 года Кропоткин заявил однопартийцам мужа, пришедшим поздравить его с семидесятипятилетием: «…он слышал, что большевики собираются посадить на престол Алексея, а регентом Генриха Прусского. В условиях мира, между прочим, оккупация Петербурга, комиссары немцев во всех областях, сдача немцам оружия и 15 лет торговли»[1732].
Он сравнивал происходящее в России со страшным землетрясением, произошедшим в 1908 года на Юге Италии[1733], когда погибли до ста тысяч и пострадали более двухсот тысяч человек, и был на грани самоубийства… В один момент Кропоткин даже собирался спустить курок, сведя последние счеты с жизнью:
«– И как хватило сил пережить все это. Как хватило – не знаю. Ведь я задыхался… задыхался. – Петр Алексеевич понизил голос. – Знаешь ли, была минута, когда я вынул револьвер из стола и положил возле себя… так было невыносимо жить. Только страх подать пример малодушия остановил меня…»[1734] – так передает слова Кропоткина Брешко-Брешковская. В конце зимы 1917 года она беседовала с ним в московской квартире, где в то время жила семья Кропоткиных.
Тяжко, невыносимо, когда, кажется, вокруг рушится все, что составляло твою жизнь, когда все утрачивает смысл… Когда, как писал Акутагава Рюноскэ незадолго до того, как покончить с собой, существуешь, «словно опираясь на тонкий меч со сломанным лезвием»[1735]. Но старый революционер-«висельник», как он себя называл, не мог позволить себе то, что считал слабостью!
Петру Алексеевичу были ясны трудности любой конструктивной деятельности в период гигантских и конвульсивных потрясений. Разруха, казалось, охватила все. Экономика рушилась, заводы останавливались, деньги обесценивались галопирующей инфляцией. «Идет такая ломка, что пока строительная работа невозможна», – жаловался Кропоткин 20 декабря 1917 года в письме Тюрину. Планы заняться вопросами демобилизации и одновременной социальной реконструкции, которые Петр Алексеевич, избранный председателем «Общества сближения с Англией», рассчитывал осуществить при помощи Великобритании, пришлось оставить[1736].
Оставались надежды на местное самоуправление – Земский союз и Союз городов. Беседуя с их активистами, Кропоткин рассчитывал обнаружить в этих движениях живую силу, от которой «могла бы пойти вдумчивая и осмысленная работа, столь нужная теперь для перестройки всей нашей жизни». Но и этот «последний центр» рассыпался[1737]