[1793]. И делать это бескомпромиссно. Ведь считая компромисс правилом, человек «никогда не сможет бороться за идеал; идя от компромисса к компромиссу, он, несомненно, будет опускаться все ниже и ниже. Именно это происходит сейчас с нравственными идеалами», – пишет Кропоткин. Но человечество, надеется он, «смутно чувствует, что необходимо определенное нравственное усилие, чтобы цивилизация сделала следующий шаг, что требуется нечто более сильное: обращение к мужеству, не обращение к благоразумию»[1794].
Изложения «этики свободного человека» Петр Алексеевич дать в книге так и не успел. Нет сомнений в том, что он повторил и обосновал бы подробно свои взгляды о «коммунистическом индивидуализме», о которых мы уже говорили. Но, как бы то ни было, в условиях вихря, что бушевал вокруг него, Кропоткин все яснее и яснее сознавал: проблема революции в том, что люди переживают этический кризис и потому оказались неподготовлены к гармоничному и самоуправляемому строительству нового мира свободы, равенства и справедливости. Но не призывы к личному моральному самосовершенствованию водили пером «доброго дедушки» с седой бородой библейского пророка! Нет! Он звал к коллективной конструктивной практической работе. Только так можно осуществить гуманистический идеал и внедрить в жизнь подлинные этические ценности. Именно на этой почве, как мечталось ему, и должна будет взойти новая, освободительная революция…
И каким же резким контрастом по сравнению с реалиями большевистской диктатуры выступали мечты и надежды старого анархиста! Для него, убежденного в том, что анархизм – это этический социализм, что цель и путь к ней не должны противоречить друг другу, не могли быть приемлемы не только огосударствление общественной жизни и экономики режимом «военного коммунизма», этой крайней формы ненавистного государственного капитализма. Централизаторы-большевики были, в глазах Кропоткина, якобинцами российской революции. И, как якобинцы во Франции, они вели революцию к перерождению и гибели. Примеры этому он мог наблюдать повсюду: в новой иерархии чиновников, в неравном распределении, в произволе и коррумпированности ЧК, в арестах, жестокостях продразверстки и карательных походах против крестьянства, в подавлении общественной жизни, свободы слова, печати, собраний, в разгроме самодеятельных организаций – непокорных Советов, профсоюзов, кооперативов… Петр Алексеевич мог вытерпеть и голод, и лишения, даже несмотря на возраст и болезни. Но аморализм большевистких бонз во главе с новым Робеспьером-Лениным, любимым выражением которых, как свидетельствовала Эмма Гольдман, было «буржуазная сентиментальность», не мог не ужасать Кропоткина. Как и других анархистов – из тех, кто не был ослеплен, кто мог и желал видеть правду.
Несмотря на трудности жизни в России, Петр Алексеевич отклонил предложения шведских анархистов-младосоциалистов об эмиграции в Скандинавию и опровергал появлявшиеся слухи о своем аресте. Кропоткин продолжал защищать российскую революцию и в открытом письме Георгу Брандесу, опубликованном в сентябре 1918 года в датской газете Politiken, резко осудил иностранную военную интервенцию, которая, как он опасался, привела бы только к установлению монархии и националистической диктатуры. Но централизаторская политика и террор большевистских властей чем дальше, тем больше беспокоили его.
Одним из направлений общественно-политической деятельности Кропоткина становится противодействие репрессиям большевиков. Неслучайно он стал одним из членов-учредителей и почетным членом Московского Политического Красного Креста (МПКК) в 1918 году. В то же время Петр Алексеевич был избран членом Ревизионной комиссии, а с 1920 года – членом Совета этой организации[1795]. Он ходатайствовал перед большевистскими чиновниками, обращался к общественным деятелям. Далеко не только анархисты получали в это время его помощь. Протестовал он и против нарушения свободы слова и арестов людей, открыто выражавших свою политическую позицию. Так, 24 июля 1919 года Кропоткин писал Черткову с просьбой ходатайствовать о помиловании священника Василия Васильевича Боголепова, которому угрожал суд ревтрибунала за выступление на сельском сходе в селе Мышенское Серпуховского уезда. Вина Боголепова заключалась в том, что он потребовал вернуть его приходу отобранную землю и затем, в разговорах с крестьянами, критиковал советскую власть[1796].
Среди тех, за кого он лично ходатайствовал, – анархисты Лев Черный (1878–1921) и Атабекян, а также лица, арестованные по делу антибольшевистского Тактического центра. Репрессии не обошли стороной и его собственную семью: в 1919 году ЧК в Ямбурге арестовала дочь Александру при легальном пересечении границы с Эстонией. Петр Алексеевич попросил управляющего делами Совнаркома Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича (1873–1955) помочь в освобождении Саши. Тот доложил об инциденте Ленину, и большевистский премьер-министр потребовал представить поручительства. В конце концов Александру выпустили из тюрьмы.
Он неоднократно пытался убеждать новых лидеров страны отказаться от того, что считал пагубным курсом. Еще в сентябре 1918 года Петр Алексеевич искал возможности встретиться с Лениным, чтобы открыто высказаться о жестокости и бессмысленности «красного террора». Тогда, под впечатлением развернувшегося «красного террора» и, в частности, получив письмо от жены арестованного бывшего министра Временного правительства инженера Пальчинского, своего старого друга, которому теперь угрожала казнь, Петр Алексеевич написал письмо председателю Совнаркома Ленину, прося его о встрече[1797]. Ссылаясь на опыт Великой Французской революции, он предостерегал от разрушительных последствий «красного террора» и всевластия ЧК: «В русском народе, – писал он, – большой запас творческих, построительных сил. И едва эти силы начали налаживать жизнь на новых, социалистических началах среди ужасной разрухи, внесенной войной и революцией, как обязанности полицейского сыска, возложенные на него террором, начали свою разлагающую, тлетворную работу, парализуя всякое строительство и выдвигая совершенно неспособных к нему людей. Полиция не может быть строительницей новой жизни, а между тем она становится теперь державной властью в каждом городке и деревушке. Куда это ведет Россию? К самой злостной реакции… Открыть эру „красного террора“ – значит признать бессилие революции идти далее по намеченному ею пути»[1798]. Эти контакты имели важные последствия. «Письмами к Ленину и встречами с ним Кропоткину порой удавалось спасти жизни осужденных. Есть свидетельства современников о том, что разрешение местным отделам ЧК производить расстрелы без суда и следствия (ноябрь 1918 года) было отменено Лениным под влиянием Кропоткина»[1799], – писала Н. М. Пирумова. Кроме того, по личной просьбе председателя СНК Пальчинскому был облегчен режим содержания под стражей, к нему стали гораздо чаще допускать посетителей и даже коллег по работе, приходивших по деловым вопросам[1800].
В 1918 году при встрече Кропоткина с управляющим делами СНК РСФСР В. Д. Бонч-Бруевичем Петр Алексеевич высказался о ситуации в своем прежнем анархистском духе: «Октябрьское движение пролетариата, закончившееся революцией, доказало всем, что социальная революция возможна. И это мировое завоевание надо изо всех сил беречь, поступаясь во многом другом»[1801]. Такую же позицию выражало большинство анархистов в то время. Протестуя против диктатуры большевиков, они поддерживали Октябрь 1917-го, выступая за переход всей власти к Советам на местах, предприятий – в руки рабочих, земли – крестьянам. А дальше Петр Алексеевич высказал то же, что раньше говорил о Великой Французской и Первой Российской революции. Слово в слово: «Если она и не добьется всего, что хотела бы, то она осветит путь цивилизованным странам по крайней мере на столетие. Ее идеи будут постепенно восприниматься народами так же, как воспринимались миром идеи Великой Французской революции в XIX в. И в этом колоссальная заслуга Октябрьской революции»[1802].
Далее Бонч-Бруевич приводит его высказывания о работе Ленина «Государство и революция», по сути, повторяющие оценки российских анархистов: «Мне сказали, что Владимир Ильич написал прекрасную книгу о государстве, которую я еще не видел и не читал и в которой он ставит прогноз, что государство и государственная власть в конце концов отомрут. ‹…› Я рассматриваю Октябрьскую революцию как попытку довести до своего логического завершения предыдущую Февральскую революцию с переходом к коммунизму и федерализму»[1803]. Такую же трактовку революционных событий, в рамках «теории третьей революции», давали и другие анархисты, видевшие в этой книге Ленина знак того, что большевики могли бы воспринять идеи анархического коммунизма.
В апреле 1919 года Бонч-Бруевич по поручению Ленина пригласил Кропоткина в Москву для встречи. Беседа старого анархиста и большевистского премьер-министра состоялась 3 мая, на кремлевской квартире Владимира Бонч-Бруевича. Во время этой встречи Петр Алексеевич вел себя довольно дипломатично, хотя и критиковал Ленина за огосударствление кооперации и преследование ее деятелей, в том числе и дмитровских кооператоров. Ветеран-революционер попытался доказать лидеру большевистского правительства, что ради торжества революции следует отказаться от террора и ликвидации политических свобод. Он призывал дать свободу и простор для развития новых, безвластных отношений, которые повсюду распространяются в ходе революции, поощрять кооперативное движение, обеспечить развитие свободных профсоюзов.