[205]. В декабре 1862 года Петр Алексеевич специально приезжал к Михаилу Михайлову по заданию Кукеля, чтобы предупредить об опасности. К Михаилу Ларионовичу ехал жандармский офицер из Петербурга. Цель его поездки – проверка доноса на Болеслава Кукеля, который позволил осужденному на шесть лет каторги Михайлову свободно жить на прииске у брата, горного инженера и заниматься литературными трудами[206].
Кропоткин работает секретарем комитета по реформе тюрем и ссылки[207], секретарем комиссии по выработке городского самоуправления, спорит с консервативно настроенными деятелями. Работа в «Комиссии по изменению законодательства и местного управления» представляла интересный опыт для того времени. Либерально настроенный губернатор Кукель организовал ее из выборных от различных групп населения. По сути дела, это было предпарламентское учреждение местного масштаба. Задачей депутатов была выработка наказа, который затем следовало отправить в Санкт-Петербург. Здесь шли дебаты, отстаивались различные точки зрения. В основном обсуждали структуру и полномочия будущей городской думы, статус депутатов (гласных) и городского головы, стоит ли платить им жалованье… Но, как и в Государственной думе современной Российской Федерации, Кропоткину пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить депутатов посещать заседания. Было даже принято решение изгонять каждого, кто пропустит более двух заседаний без уважительной причины. Интересный опыт, правда? И эти меры имели волшебный результат: посещаемость наладилась[208]. Фактически секретарь комиссии Кропоткин превратился в посредника между различными группами горожан, а де-факто именно он вел заседания почти как председатель[209].
Казалось, мечты сбываются… Ведь он занимается и множеством других дел, призванных облегчить положение местного населения: разрабатывает аргументы против насильственного принуждения кочевников-бурят к оседлому образу жизни, расследует произвольное применение телесных наказаний, изыскивает средства для детского приюта, много разъезжает с поручениями по Забайкалью, общается с людьми разных национальностей и узнает дотоле неведомую ему жизнь…
Кропоткин много работает, он весь в делах, бумагах и разъездах… По его собственному признанию, служившие при губернаторе офицеры (а он и сам был из таких) «не знают сидячей жизни – то и дело летают из одного конца в другой»… Но не только они: «…те же, которые стоят в полках, командуя сотнями, баталионами, должны объезжать свои сотни, разбросанные на громадные пространства, и, следовательно, тоже проводить время в разъездах. Вот отличительная черта службы – кочевая жизнь»[210]. Но это очень близко «скифу», как он называл себя позже. Ведь скифы – кочевники, а его жизнь в Сибири – это жизнь, полная странствий. «Дорога без начала и конца», как поется в одной песне. Более семидесяти тысяч верст он проделал верхом, на перекладных, на лодках и пароходах[211]. Именно дорога давала ему возможность наблюдать за жизнью людей и жизнью природы, собирать факты, обдумывать и обобщать их. Как сказал главный герой советского фильма «Единственная»: «Есть о чем подумать. Дорога, слава богу, длинная». В бесконечных странствиях по Сибири и родится новый Кропоткин: географ, естествоиспытатель, критик власти государства и власти денег.
Между делами в феврале – начале марта 1863 года он успевает пережить недолгий, полуторанедельный роман с юной «замужней барынькой» – институткой Дуней[212], с которой он, страстный любитель театра, вместе играл в самодеятельных спектаклях в Чите. В дневниках он называет ее фамилию – Рик. Она была женой одного из сослуживцев Петра Алексеевича. Участники репетиций шутили: «что вот-де вы с M-me[213] Рик все глазки строите»[214]. Из дневника Кропоткина известно, что у нее уже был ребенок. Семнадцатилетняя Дуня пользовалась успехом у местных мужчин, за что заслужила ревность дам. Возможно, именно ей и предназначался «очень звучный поцелуй» в постановке «Любовного напитка», за который Петр Алексеевич сорвал аплодисменты зрителей[215].
Описание этой женщины в сибирском дневнике не лишено некоторого эротизма: «Рик ужасный ребенок, довольно глупенький, наивный, но многое ей, конечно, прощается за ее молоденькое лицо, статную талию, хорошенькие плечи и премилые т…, которые так и обнажаются, когда она танцует польку, и все заглядывают туда, туда…»[216] Впрочем, это не мешало сетованиям, что «даже и говорить с ней не о чем»[217], да и почти отцовскими переживаниями Петра Алексеевича о недостатках ее характера: «ни капли умения жить, ни капли знания людей»[218]. Судя по этому же дневнику, Дуняша отличалась любвеобильностью и после расставания с Петром крутила роман с одним из местных купцов, у которого даже жила в доме.
Но, вероятно, на одной Рик свет клином не сошелся. Зимой 1863 года Петр Алексеевич пишет брату, что часа на два вечером заезжает «к одной госпоже», чтобы читать ей[219]. Что читалось – роль в спектакле или иные художественные произведения, – неизвестно. «2–3 милые девушки, неглупые», с которыми Петр Алексеевич познакомился в конце февраля 1864 года в Иркутске и станцевал на балу, упомянуты в письме Александру Кропоткину[220]. Еще «одно довольно милое существо» упоминается в дневниковой записи за 28 апреля 1864 года. Ни имени, ни фамилии приглянувшейся молодой особы он не называет и лишь сетует, что познакомиться с ней ему мешает неожиданно возникший конкурент на личном фронте – некто Никонов…[221]
Впрочем, и без романа с Рик дневник свидетельствует о внимании Кропоткина к дамам. У «семейских» старообрядцев на Байкале «удивительно красивые женщины, румяные, полные», «с темно-карими глазами» и прекрасно одетые… Одна из них, «молодая бабенка», «преплутовски посматривала на меня и подсмеивалась…»[222]. «Очень высоко поднимающая кринолин и показывающая большие ноги. Вот все, что про нее можно сказать, так как редко приходится ее слышать. Должно быть, очень доброе существо»[223] – это о жене казака-сотенного в Тунке, присутствовавшей во время беседы мужа с Кропоткиным.
Похоже, в отношениях с женщинами Кропоткину мешал один небольшой комплекс, о котором не пишет никто из его биографов, – близорукость… Так, на балу в Чите он стесняется пригласить женщин на танец: «Беда быть близоруким. Я не решился подойти к дамам, чтобы не промахнуться, не подойти к незнакомой вместо знакомой»[224]. Вернувшись в Европейскую Россию, летом 1867 года он проходит осмотр у окулиста. Подтверждается диагноз «миопия», столь распространенный среди лиц интеллектуального труда. Для чтения ему прописали очки. От пенсне, модного в те времена среди интеллигентов, он категорически отказывается и так до конца жизни его и не носит. Для него это признак фрика и модника, к тому же – неудобно: «Но я терпеть не могу пенсне, как потому, что все пшюты его носят, так и потому, что жмет нос и сидит всегда криво… боюсь повредить глазам неправильным положением пенсне»[225]. «Очки-велосипед», как называл этот оптический прибор поэт Владимир Маяковский, становятся неизменным атрибутом большинства прижизненных фотографий Кропоткина…
Судя по его дневниковым записям, какие-то комплексы он испытывал в связи со своей внешностью: «Вообще говоря, я создан не для женщин, женщины не для меня. Я могу понравиться женщине, заинтересовать ее, но только… Не довольно быть не глупым, не довольно быть подчас и энергичным, и горячо любить все святое, – женщине этого мало. Нужно многое, многое, а главное все-таки физическая сторона должна быть хороша. А я?! Приходится только усмехнуться – в усмешке есть что-то утешительное»[226]. Впрочем, не исключено, что такие выводы были сделаны под впечатлением от неудачного романа с окруженной поклонниками Дуней.
Однако же к концу своего пребывания Сибири, в ноябре 1866 года, двадцатичетырехлетний Петр записывает в дневнике свои представления о любви. Они небезынтересны и заслуживают полного цитирования: «Вот человек, который пришелся по мне. Мне приятно говорить с ним, на всякую свою мысль нахожу отзыв, сочувствие, за некоторые разряды мысли оба мы особенно горячо боремся, – всякий мой шаг вперед на известном пути радует его, дает ему силы идти дальше и взаимно. Неудача заставляет и его думать, как выпутаться, – подчас является совет. Мало того, его занятия мне также интересны – довольно полная взаимность. Если еще при этом его слово способно разжигать мою остывающую энергию, – спрашивается, разве может не явиться потребность видеться, говорить с этим человеком; разве лишение возможности с ним видеться, переписываться не будет для меня лишением? Вот эту-то потребность быть вместе или вообще в коротких сношениях я называю любовью. Если к этому присоединяется половое влечение, то любовь будет еще сильнее»[227]