. Фактически речь идет о полной взаимной сочетаемости мужчины и женщины. При этом далее он поясняет, что совершенно не обязательно, чтобы они были равны в уровне образования или разделяли профессиональные интересы[228].
Таких отношений он жаждал… Неудивительно, что роман с Рик, которая жила своей, довольно свободной и отдельной жизнью, как и кратковременное увлечение другими женщинами, его не устраивало. Будущая подруга жизни, Софья Рабинович, по странному совпадению, уроженка той самой Сибири, еще не встретила Петра.
Не был Петр Алексеевич суровым монахом, которого интересовало в жизни только одно – наука или, как выяснится позднее, революция. Хотя случались, очевидно, и моменты, когда уже ему приходилось уклоняться от нежелательных романов. Сестра Елена вспоминала, что однажды Петр появился у нее внезапно, укрываясь от преследования влюбленной в него замужней женщины. Впрочем, Кропоткин, как и положено джентльмену, попросил этот эпизод при печатании воспоминаний опустить…[229]
Но отвлечемся от личной жизни Кропоткина и вернемся к его театральным постановкам. В конце октября – ноябре 1862 года в Чите образовалось что-то вроде драматического кружка…[230] После сильно затянувшихся репетиций первый спектакль актеры-любители поставили в январе 1863 года. Это была пьеса «Не в свои сани не садись» Александра Николаевича Островского. Петр Алексеевич сыграл роль молодого купца Ивана Петрович Бородкина. Затем был поставлен водевиль Эжена Скриба «Любовный напиток»[231]. 24–26 апреля 1864 года Кропоткин играет на сцене уже с профессионалами – приезжей труппой артистов. На сей раз поставили комедию Островского «В чужом пиру похмелье». Петру Алексеевичу досталась роль богатого купца Андрея Титыча Брускова. Кропоткинская окладистая борода очень способствовала типажу. Затем был сыгран водевиль Петра Андреевича Каратыгина «Школьный учитель». И здесь Кропоткину досталась довольно комичная роль учителя Галиматьянса. Средства, собранные от продажи билетов, как часто и делалось в таких случаях, пошли в пользу местной библиотеки.
Родственники Петра Кропоткина отмечали в нем актерский талант. Так, его племянница Екатерина Половцова позднее утверждала, что в домашнем кругу он частенько пародировал поведение какого-нибудь персонажа: «Действительно, П[етр] А[лексеевич] был неподражаемо хорош, изображая или передразнивая кого-нибудь. Излюбленными темами были: немецкий пастор, говорящий у гроба сапожника, русский купчина, старающийся надуть покупателя… томная дама-аристократка в сопровождении лакея, провинциальная барышня, играющая на рояле… и бесконечное множество других»[232]. Иногда они с братом Сашей развлекали племянников имитацией лая собак разных пород, сопровождая свои пародии лекциями для племянницы о характере и происхождении каждой породы…[233]
Для племянницы Кати Петр Алексеевич своими руками сделал кукольный театр и устраивал представления, озвучивая роли: «Все было великолепно в этом сооружении. Он стоял на столе, был аршина полтора в длину, и все бумажные куклы, приводимые в движение на проволоках, все костюмы и декорации – все было делом рук дяди Пети. Особенно же великолепны были разноцветное освещение, многочисленные голоса актеров, в особенности женские, и неизбежная грызня собак»[234]. Половцова полагала, что ее дядюшка мог бы стать «большим актером», не выбери он путь ученого и революционера.
Но актерский талант потребуется позже, в революционном деле. Переодевание, смена ролей, имен, паспортов, вживание в роли других людей – без этого трудно представить жизнь профессионального революционера, скрывающегося от полиции. Пройдет десять с лишним лет, и наш герой с головой окунется в эту жизнь. Датский писатель и литературный критик Георг Брандес (1842–1927) так напишет об этом в предисловии к мемуарам Кропоткина: «Тут встречается переодевание, как в драме: главное действующее лицо является в изящной одежде в Зимний дворец, а вечером в крестьянском полушубке отправляется в предместья, чтобы там проповедовать среди крестьян революцию»[235].
Но не только актерским талантом природа наделила Петра Кропоткина. В его сибирских тетрадях и других бумагах сохранилось немало рисунков. Это зарисовки гор, деревьев, внутренней части пещер, ландшафта той или иной местности, домов, кораблей, представителей различных народов. Отправляясь в Маньчжурию в составе тайной экспедиции, он оставил зарисовку самого себя в костюме купца. А после посещения тюрьмы в китайском городе Айгунь оставил рисунок человека, лежащего с большой колодкой на шее. От посещения дацанов остались рисунки молитвенных домиков и предметов убранства. От посещения старой казачьей церкви – рисунок иконы св. Николая, изображенного в бурятской и монгольской одежде и с характерным для бурят лицом. К некоторым записям, связанным с техническими приспособлениями, он сделал чертежи.
Об интересе Кропоткина к занятиям живописью есть и свидетельство историка Николая Ивановича Кареева, в 1878 году познакомившегося с Петром Алексеевичем в Лондоне. Посетив квартиру Петра Кропоткина, Кареев застал его с мольбертом, «на котором стоял холст с начатой женской головой»[236].
Большинству задуманных преобразований предстояло, однако же, так и остаться на бумаге. Да и работа с Кукелем подходила к концу. Уже в феврале 1863 года ему было приказано оставить пост и возвратиться в Иркутск. Причиной стало перехваченное Третьим отделением письмо к Кукелю от бежавшего за границу Бакунина. В нем беглец благодарил бывшего помощника Муравьева за то, что тот помог в 1861 году его жене, и неосторожно высказал свое мнение по политическим вопросам так, как будто надеялся найти в нем своего сторонника[237]. Кропоткин очень переживает по поводу отзыва начальника и неведомых «политических» угроз, которые сгустились над его головой: «Какой это человек! Сколько перешло от него денег бедным, сколько небогатым чиновникам, выданных в виде пособия, а по-настоящему из его денег. Когда он ехал, крестьяне выходили на станции, на большую дорогу посмотреть, что это за человек, что жмет руку нашим старикам, нас выслушивает»[238], – пишет он в дневнике.
Отставленному правителю Забайкалья грозил арест, но за него вступился Муравьев. Правда, в Читу его уже не вернули. Кропоткин понимал, что это «похороны целой эпохи», «на которую возлагалось столько надежд»[239]. Разочарование в возможности перемен растет. «По доносу все делается, – сетует он в письме Александру. – Вот каковы дела. Еще и еще сотое подтверждение „либеральности реформ“. И после этого возможны ли „мирные реформы“? Эти слова стали для меня так же противны, как тебе когда-то слово „практичность“»[240].
Тем временем до далекой Сибири доходят сообщения о бурных событиях на востоке Европы. Всего несколько лет назад Джузеппе Гарибальди поднял знамя объединения Италии, и слухи о его походе докатились даже до крестьян России. Теперь же пламя охватило славянские земли – Балканы и Польшу. В Герцеговине в 1861 году вспыхнуло восстание против османского владычества, в 1862-м поддержку ему оказала маленькая Черногория, но проиграла войну. В Сербии произошли бои между сербскими и османскими войсками, вывода которых со своей территории требовало южнославянское княжество. В Царстве Польском, которым Российская империя управляла с 1815 года, уже давно нарастало напряжение. Наконец в январе 1863 года, в ответ на рекрутский набор там вспыхнуло восстание за независимость, распространившееся на часть Литвы и Белоруссии.
Петр Кропоткин внимательно следит за всеми новостями. Он уже жалеет, что уехал в Сибирь и не имеет теперь возможности отправиться на Балканы: «В Сербии нужны руки, и я охотно поскакал бы туда»[241], – пишет он Александру. Но в отношении Польского восстания он, в отличие от брата, настроен более скептически. Прежде всего, Петр не видит в нем настоящей народной войны, которая, как он полагал, должна вестись партизанскими методами. В то же время Петру не хочется идти «против своего солдата»[242]. Казачий «сотник Кропоткин» все еще отождествляет себя с Российским государством, как ни противен ему имперский деспотизм. Еще не написаны знаменитые едкие строки Бакунина: «Настоящий патриотизм, чувство, разумеется, весьма почтенное, но вместе с тем узкое, исключительное, противучеловеческое, нередко просто зверское»[243]. Но будущий анархист уже рассуждает о преимуществах партизанской войны, которую считает самой целесообразной стратегией как для польских, так и для сербских повстанцев[244].
В мае 1863 года Кропоткин ездил из Читы в Иркутск, чтобы доложить о трудностях с началом сплава по Амуру. Прибыв в столицу Восточной Сибири, он сразу же обнаружил, что генерал-губернатор переменил к нему отношение, встретив его весьма холодно. Очевидно, теперь Корсаков, опасавшийся и за себя, считал его «человеком Кукеля», от которого всячески пытался дистанцироваться. В письме к брату Петр сравнивает прежде любезного с ним чиновника с флюгером и называет его «подлейшим холопом»[245]