. Новый начальник, присланный в Читу, Николай Густавович Шульман, человек «добродушный и беззаботный»[246], оспаривал почти все проекты Кропоткина, но затем отослал в столицу, где их благополучно положили под сукно… Оставаться в Чите Петру Алексеевичу уже не хотелось, служить адъютантом у Корсакова – тем более.
Но тут осуществилась давняя мечта: в июне 1863-го Кропоткин наконец отправляется на Амур, чтобы лично надзирать за сплавом речных барж от Сретенска.
Дорога поражала своей живописностью: сосновые леса с березняком, крутые горные подъемы, речные берега, срезанные ледниками отроги, травянистые, полные цветов луга, и опять горы… Баржи с солью и мукой поплыли по Шилке. Не без труда учился Петр Алексеевич новому для себя делу: руководить командой вечно пьяных сплавщиков-«сынков»[247], чуть было не затопивших одну из барж. Тяготы и хлопоты уравновешивала непередаваемая красота пути по широкой, быстрой прозрачной воде, текущей между высокими, поросшими лесом горами. «Места нехорошие, бросает баржу (ведь она плывет силою течения) то на один берег, то на другой, справа утес, слева утес, пришлось грестись носовым и кормовыми веслами во сколько хватит сил. Целый станок я греб со всеми, да еще на предыдущем пришлось поработать, да еще как… А конечно, если работаешь в серьезную минуту, то необходимо навалиться с страшным напряжением, чтобы других одушевить»[248], – писал он брату об этом плавании.
Душу согревали матерные частушки на мотив «Дубинушки» с ласковым, незлобным поминанием «отцов-командиров» и их жен, что распевали «сынки». Петр Алексеевич «истерически плакал» от них в каюте, но думается, скорее смеялся до слез[249]. «Да, Саша, тут приходится иметь дело с народом», – писал он впоследствии брату. И довольно быстро Петр Алексеевич усвоил тот самый язык, на котором исполнялась «Дубинушка»: «на слова он неподатлив, брань любит, ей-ей так: ругнешь, уверяю тебя – работа лучше идет»[250].
Доплыв до верховьев Амура, Кропоткин сдал баржи и пересел на почтовую лодку, спускаясь еще на полторы тысячи верст вниз по реке и преодолевая могучие речные бури. Здесь ему приходилось постоянно грести, чередуясь на кормовом весле с простыми матросами[251]. Они проплывали мимо русских, китайских и маньчжурских городов и селений, высаживаясь на берег. Здесь Кропоткин имел возможность изучить быт и нравы, не похожие на те, которые он видел до тех пор. Так, ему впервые пришлось побывать за границей – в Китае, в маньчжурском городе Айгунь. Да, не Германия, не Франция и не Швейцария, а именно Поднебесная стала первой зарубежной страной, которую посетил Петр Алексеевич Кропоткин! Уже за Хабаровкой (нынешним Хабаровском), узнав, что оставшиеся позади баржи потерпели крушение, он вернулся назад, чтобы безуспешно попытаться спасти то, что еще можно было спасти, и избавить население низовьев Амура от неминуемого голода. Затем, пересев на один пароход, в Хабаровске – на другой, а потом и верхом по берегу Аргуни Кропоткин возвратился в Забайкалье, проделав обратную дорогу в три тысячи верст. Сотни верст верхом – через тайгу, болота. Последние триста километров – по горной тропинке через Газимурский хребет – место, которое считалось едва ли не самым диким и неосвоенным в Восточной Сибири[252].
В этом походе казачий офицер Петр Кропоткин выполнял обязанности капитана парохода «Граф Муравьев-Амурский». Прежний капитан допился до белой горячки и потому утратил даже ограниченные способности управлять судном[253]. Молодому офицеру удалось не только устранить опасные последствия этого неприятного ЧП, но и довести корабль до нужного пункта. Впоследствии Кропоткин то в шутку, то всерьез, когда как, приводил в пример эту историю как собственный опыт установления консенсуса между пассажирами и командой. И конечно же, это должно было послужить примером того, что «Анархия работает»: «От пассажиров я узнал, что капитан допился до чертиков и прыгнул через борт, его спасли, однако, и теперь он лежал в белой горячке в каюте. Меня просили принять командование пароходом, и я согласился. Но скоро, к великому моему изумлению, я убедился, что все идет так прекрасно само собою, что мне делать почти нечего, хотя я и прохаживался торжественно весь день по капитанскому мостику. Если не считать нескольких действительно ответственных минут, когда приходилось приставать к берегу за дровами, да порой два-три одобрительных слова кочегарам, чтобы убедить их тронуться с рассветом, как только выяснятся очертания берегов, – дело шло само собою. Лоцман, разбиравший карту, отлично справился бы за капитана. Все обошлось как нельзя лучше, и в Хабаровске я сдал пароход Амурской компании и пересел на другой пароход»[254].
Географ Вячеслав Маркин полагает, что именно эти путешествия, позволившие молодому офицеру познакомиться со всем многообразием природы сибирской тайги, гор, превратили потерпевшего крах реформатора в ученого-географа[255]. Как будто сама Природа явилась молодому офицеру, очаровав его своими красотами, тайнами. Столько красочных зарисовок оставил он о тех местах: «Я наслаждаюсь другой стороной – красотою, которая царит во всем, во всем решительно, и особенно наслаждаюсь тогда, когда обстановка (зима, весна) подходит именно к этой красоте. Я писал тебе про Кругоморку, как там хороши некоторые места, но палящее солнце не идет к голому утесу, засыпанному крутой шапкой снега. Темные коридоры в ущельях мне доставили большое наслаждение, тут шла глухая темная ночь, дикая песня бурята и рев, ярость, сила потока. Я сперва думал, что это зависит от диких красот здешней природы. Отчасти. Я, точно, наслаждаюсь нивами, лугами, но тут наслаждаюсь гармонией, красотой мягкого луга, мягких очертаний холмиков, покатостей. Выдайся этот луг так, что на горизонте или поблизости горы, утесы, бурливая река и горы, заросшие лиственницей, – нехорошо; тут и река должна быть в мягких берегах, и гор не нужно (покатости нужны), иначе гармония нарушена»[256]. Ощущение гармонии природы, мысли «о жизни во всем, в токах воздуха, в разложении камней»[257], – в этом мире теперь жил Кропоткин. Это новое мировоззрение открывало для него путь в географическую науку, а затем – в биологию.
После возвращения из экспедиции он начинает активно изучать ботанику, геологию и метеорологию[258]. В конце сентября Кропоткин снова был в Чите; затем направился с докладом в Иркутск. Оттуда Корсаков отправил его с донесением о гибели барж в Петербург. Предстояло проделать еще четыре тысячи восемьсот верст. Долгий путь в кибитках сквозь осеннее бездорожье были мучением, но, добравшись до столицы и передав бумаги, Петр в ту же ночь отправился на бал и танцевал до утра. В Петербурге он узнает, что его командировка стала результатом бюрократического маневра. Бывший камер-паж, знакомый императора, совсем недавно в Сибири… Все эти обстоятельства превращали его в фигуру, подходившую для того, чтобы вывести из-под удара генерал-губернатора Корсакова и его окружение. Крушение большого количества барж вызывало подозрение, что таким образом скрывается особо крупное хищение денежных средств. Подтверждение от Кропоткина заслуживало доверия. Тем не менее его лично принял военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, выслушавший мнение сотника, на собственном опыте пришедшего к мысли о том, что гораздо практичнее ввозить хлеб на Амур морскими путями[259]. А вот статьи Кропоткина в столичных газетах вызывали недовольство, поскольку давали картину событий, несколько отличавшуюся от официальной, о чем Петру открыто говорил Корсаков. Тем более что это расхождение в оценках «бросало тень» на генерал-адъютанта Ивана Степановича Лутковского, в 1863 году проводившего ревизию Восточной Сибири[260]. Читинское же начальство было недовольно негативной оценкой качества барж для сплава, которую Кропоткин дал в своем отчете. И на сей раз недовольным оказался сам генерал Кукель, а также все, кто отвечал за их постройку[261].
В столице Петр Алексеевич покупает книги и приборы, необходимые для научной работы. От Москвы он ехал вместе с Александром, который теперь просился служить в Сибирь, поближе к брату. Отец продолжал держать его на голодном пайке, не посылая денег, и помогать ему приходилось Петру. Затем Кропоткин ненадолго съездил к отцу в Калугу.
Усердие Петра Алексеевича оценили. 22 декабря 1863 года был отдан приказ о его назначении чиновником особых поручений Главного управления Восточной Сибири по казачьим войскам. А пока, попрощавшись с братом, он отдыхал: по утрам разъезжал, обедал дома в компании, читал, писал, ходил в оперу…
21 января 1864 года Кропоткин двинулся в обратный путь, взяв с собой французский перевод работы философа-позитивиста Джон Стюарта Милля «О свободе». Передвигаясь по Сибири на санях, 10 февраля он был уже в Иркутске. С этого момента начинается история Кропоткина-географа.
26 февраля 1864 года, по предложению Кукеля, назначенного начальником штаба Восточно-Сибирского округа, Петра Кропоткина избрали членом Сибирского отделения Императорского Русского географического общества. И тут же ему было предложено совершить экспедицию в совершенно неизученную часть Северной Маньчжурии – от Ново-Цурухайтуя в Забайкалье до Айгуня, китайского города на Амуре напротив Благовещенска. Предстояло преодолеть путь протяженностью в семьсот верст по неизведанным местам, даже еще толком не нанесенным на карту. Следовало установить, какие народы там живут, есть ли проходимые дороги, по которым можно прогонять скот, снять топографию местности, изучить рельеф и строение гор. В письме к брату будущий путешественник признавался, что еще совсем в этом не разбирается