После таких наблюдений кусок в горло не лез. «Они работают, а вы их труд едите». Слов из басни не выкинешь, и именно эти слова поэта XVIII века Александра Петровича Сумарокова могли бы прийти на ум Петру Кропоткину. Что-то такое он и высказал в письме любимому брату: «Весело ли хоть теперь быть нахлебником у этих маслопузов, жить на их краденом хлебе? Конечно, езди я хоть от Сибирского отдела – ведь такие же были бы деньги, все же как-то легче было бы, но утешаешь себя тем, что без помощи капитала наука не могла бы двигаться вперед – какая наука могла бы существовать на деньги исключительно трудовые теперь, при теперешнем распределении богатств?» Но паразитом-нахлебником он себя не считал. А кто он? «Лучше сознавать себя таким же пролетарием хотя и с умственным капиталом, которого он не имеет, лучше искать такой работы, от которой польза была бы прямее – искать, потому что кто может поручиться, что его работа именно будет такою»[311], – отвечает Петр. Все вокруг наводило на мысли о социальной несправедливости и заставляло вспомнить во все времена актуальный вопрос: «Что делать?»
Петр и Александр давно уже обсуждали друг с другом социальный вопрос. Пионером и здесь выступал старший брат. Он уже в начале 1866 года прочитал изложение взглядов Прудона в книге Альфреда Сюдра «История коммунизма». Французский экономист-самоучка Пьер-Жозеф Прудон (1809–1865) был основоположником мютюалистского направления в анархизме. Страстный критик социальной несправедливости, законов и частной собственности, Прудон решительно отвергал государство и его институты, заявляя: «Управление людьми посредством людей есть рабство», и всякий, «кто налагает на меня руку свою, чтобы повелевать мною, тот узурпатор и тиран: я считаю его своим врагом»[312]. Место государства, в его представлении, должна была занять свободная федерация общин и провинций, которые будут свободно договариваться друг с другом. Вместо частной собственности он отстаивал индивидуальное и коллективное право пользования продуктами своего труда и обмена ими. В то же время Прудон предлагал ненасильственный путь преодоления государственных и капиталистических отношений. «Революция, – говорил он, – есть не что иное, как просвещение умов»[313]. Основным же методом экономических преобразований он считал реформы – создание независимой от государства системы прямого продуктообмена, действующей в рамках федерации производственных союзов трудящихся (фактически – кооперативов).
Прудон надеялся, что такие ассоциации работников смогут вытеснить частный капитал. Главным в его проекте изменения всех экономических отношений был Народный банк. Ему предстояло стать центром безденежного обмена между свободными производителями (ремесленниками и кооперативными предприятиями) и потребителями. После обмена товара сдавший его производитель смог бы получить банковские билеты, гарантировавшие приобретение в банке других товаров на указанную сумму. Цену предполагалось высчитывать с учетом как рабочего времени, затраченного на его изготовление, так и издержек производства. Банк взимал 1 % от стоимости за комиссию. Предусматривалось предоставление ссуд клиентам под залог непроданных товаров. 11 февраля 1849 года Прудон открыл Народный банк в Париже и через свою газету объявил подписку на акции. Популярность Прудона привлекла к проекту рабочие кооперативные ассоциации. Вскоре число акционеров превысило двенадцать тысяч, размер акционерного капитала составил тридцать шесть тысяч франков. Комитеты содействия Народному банку действовали в Безансоне, Бельфоре, Бордо, Дижоне, Лионе, Марселе и Нанси. Но Прудон был арестован и приговорен к тюремному заключению за свою политическую деятельность. В этой ситуации он не смог заключить ни одной сделки и 12 апреля был вынужден закрыть Народный банк[314].
Александр, сходивший на собрание одного из революционных кружков, был настроен скептически в отношении общих теорий преобразований и выступал за «частные мелкие усовершенствования». Но в письме к брату он замечал: «Конечно, я бы бросился и в социальную революцию, пошел бы на баррикады за "коммунизм"… Но то-то, что не за коммунизм, а за его бедных бойцов. ‹…› Но это я сделал бы лишь потому, что эти мечтатели честные, симпатичные мне люди. Но на успех революции я бы не надеялся, мало того – был бы заранее уверен, что нас поразят»[315].
Теперь Петр в письме из Тихоно-Задонского под впечатлением увиденного обращается к идее, близкой к прудоновской. Он предлагает создание кооперативных ассоциаций, в которых производители были бы одновременно собственниками предприятия и произведенной продукции: «На подрыв капитала надо употребить силы, а не на поддержку, хотя бы самую косвенную. А где может быть подрыв – в пропаганде создания общественных капиталов или в основании капиталов, предназначенных для этой пропаганды наконец в подрыве прямым путем при помощи ассоциаций. Только ту деятельность, которая направлена либо на прямой подрыв капитала, либо на расширение способов к его подрыву и увеличению жаждущих этого подрыва, – только эта деятельность и должна бы, по-моему, быть полезною, следовательно, и нравственною в настоящее время, когда этот вопрос на очереди». Только если люди будут готовы к подобному перевороту, революция действительно принесет пользу, пишет он, комментируя прочитанную им книгу историка Эдгара Кинэ «Революция»[316].
А впрочем, как же мало знает он современную мировую общественную мысль. Не пора ли, брат Саша, познакомиться с тем, что пишут современные социалисты: «…такое у меня полное незнание истории позднейшего времени, такая пустота относительно общественных вопросов, что нужно будет много и много позаняться этим в Питере»[317].
В этом письме мы впервые видим Кропоткина-социалиста. Да, он еще сомневается, не уверен в правоте своих идей, высказывается осторожно и с оговорками. Но главный шаг в мировоззрении уже сделан.
В этот же момент Петра Алексеевича волнует и другая тема, которая потом станет одной из главных для него как анархиста: насколько можно для победы нравственного дела прибегать к безнравственным средствам? В более раннем письме из Крестовского он считает «вредным для дела прибегать к безнравственным мерам», но признает, что, если ограничиться исключительно нравственным действием, тогда революция может стать невозможной. Пока он предлагает «средний путь»: «Один критерий остается – полезность и вредность для большинства в настоящем и будущем, – везде этот критериум для определения нравственного поступка»[318]. Итак, пока еще Кропоткин не пришел к более позднему выводу о том, что для достижения правой цели не следует прибегать к неправым средствам, даже во время революции, и истинный социализм (анархизм) должен быть этическим – или его не будет совсем!
В путешествиях, в дороге Кропоткин увлечен исследованиями, но они не заслоняют от его взгляда тяготы людской жизни. Все призрачнее надежды на то, что ему удастся как-то помочь избавлению от них. Да и простое накопление отдельных знаний по геологии и этнографии его не удовлетворяет: его ум жаждет обобщения, а здесь, в Сибири, на службе это невозможно. А еще противно брать деньги на поездки от золотопромышленников. Конечно, «экспедиция тем отчасти хороша, что не дает времени задумываться о своем положении. Вот тебе ряд явлений, описывай их, задумывайся над причинами… Не знаю, полезна ли такая жизнь, но я по несколько раз в день иногда повторяю себе: "В Питер непременно, будь что будет"»[319]. Ну а пока он отказывается от барских замашек, о чем сообщает в письме Саше 10 июля 1866 года: «Теперь я принялся сам развьючивать коней, ставить палатку и пр. Все же облегчение конюхам, да и другие меньше ворчат и немного больше делают»[320].
Помимо Тихоно-Задонского, Кропоткин посетил в этом же районе еще два прииска, продолжил собирать геологические материалы и изучать ледниковые наносы. Нагрузив лошадей палатками, ржаными сухарями, сушеным мясом, спиртом, запасом подков, порохом и свинцом для обмена с местным населением и небольшим количеством круп и масла, участники экспедиции двинулись 2 июля через тайгу и гольцу в 1200-километровый путь до Читы. Караван состоял из тридцати четырех вьючных и шестерых запасных лошадей и десяти всадников – русских и бурят. Кроме того, на Витиме к ним должен был присоединиться проводник-эвенк. Под проливными дождями через реку Вачу, по «тунгусской тропе» вдоль пади по реке Ныгри и ручью Малый Чепко путешественники дошли до места, где проложенный путь исчез, и вошли в непроходимую тайгу, с трудом прорубаясь сквозь заросли, болота и трясины, перебираясь через скалистые гольцы, пади, буреломы и тучи кровососущей мошкары. По пути велась топографическая съемка местности, а Кропоткин делал зарисовки и еще умудрялся читать!
10 июля экспедиция вышла к Витиму и 15-го переправилась через него. Дальше путь вел через самые глухие и нехоженые леса и горы, где даже звери попадались редко. Двигаясь по ледяным речкам и через Делюн-Уранский и Северо-Муйский хребты, караван потерял десять лошадей, но через восемь дней вышел в долину реки Муи, на усеянные яркими цветами лесные поляны. Здесь встали лагерем на несколько дней, чтобы отдохнуть, и встретили первых за долгое время людей. Затем экспедиция снова двинулась вперед через долину Муи и Южно-Муйский хребет, к которому подошли 31 июля и поднялись на него. Далее расстилалось обширное Витимское плоскогорье, покрытое щедрыми лесами, рощами и лугами. Пройдя по нему, Кропоткин и его спутники достигли 5 августа реки Бомбуйко и направились по ее берегу, продолжая держать курс на юг. Наконец 19 августа показались заселенные места – прииск Задорный, а через три дня – прииск Серафимовский. 30 августа караван добрался до верховьев Витима, переправился через него, через неделю достиг Телембинского озера. По уже имевшейся дороге экспедиция пе