ревалила через Яблоновый хребет и по долине реки отправилась в сторону Читы. 8 сентября путешественники уже вступали в столицу Забайкалья[321].
За этот поход, который многими считался невозможным, РГО позднее наградило Кропоткина золотой медалью. Петр Алексеевич дал названия отдельным частям открытой им горной страны: Патомское нагорье, Северо– и Южно-Муйский хребты. В 1898 году геолог Владимир Афанасьевич Обручев назвал его именем горный хребет вдоль окраины Патомского нагорья, между истоками Витима и Лены, – цепь, поросшую лиственничным лесом, зарослями кедрового стланика и багульника и ковром из ягеля. В 1930 году Тихоно-Задонский прииск был переименован в поселок Кропоткин. Через несколько лет имя открывателя получил и потухший вулкан в бассейне реки Иркут, между истоками Олекмы и Нерчи…[322] О титанических масштабах труда участников экспедиции пишет Вячеслав Маркин: «…это глазомерная съемка на протяжении 3000 верст, позволившая существенно исправить карту обширной территории, около 400 „сроков“ метеорологических наблюдений, включавших в себя измерение атмосферного давления, температуры воздуха, направления и силы ветра, облачности, состояния атмосферы; это описание геологических обнажений на берегах Лены и разрезов ледниковых отложений на Патомском нагорье, в районе Ленских приисков и на Витимском плоскогорье; это зоологические сборы И. С. Полякова: 40 видов млекопитающих и 107 видов птиц… пересечено пять хребтов, пройдено по долинам около 60 речек и ручьев, 13 перевалов»[323]. «Отчет об Олекминско-Витимской экспедиции», опубликованный РГО в 1873 году, составит девятьсот шесть страниц, с картами, рисунками, схемами.
Но не только географические исследования были страстью Кропоткина. Исследователь Михаил Васильевич Константинов отмечает, что во время своих странствий Петр Алексеевич проявлял склонность к археологии. Так, в отчете об Олекминско-Витимской экспедиции он предлагал исследователям первобытного общества обратиться к известняковым пещерам на Лене и к нижнеудинским пещерам, предполагая, что «в них могут встретиться новые факты для разъяснения темных вопросов о временах младенчества человеческого рода»[324]. В 1865 году Кропоткин совершил специальную поездку по Байкалу, чтобы осмотреть пещеры в Малой Кадильной пади, где ранее были найдены три древних черепа. О наличии в районе Окинского караула, около Тунки, в байкальских горах и в других местностях пещер и остатков землянок, в которых когда-то жили древние люди, он писал в одной из своих газетных корреспонденций[325]. Известен и интерес Кропоткина к находкам костей мамонтов и носорогов в разрезах золотоносных приисков, в которых Петр Алексеевич бывал во время экспедиций. Его современник, археолог граф Алексей Сергеевич Уваров, в книге по археологии каменного века в Сибири ссылался на результаты исследований Кропоткина, связывавшего такие остатки животных с ледниковыми отложениями[326]. Некоторые исследователи утверждают даже, что в 1864 году Кропоткин, «следуя от Старо-Цурухайтуйского караула через тер[риторию] Маньчжурии до Благовещенска», не только дал описание вала Чингисхана, но и «провел раскопки в Ханкулато-Хото на тер[ритории] т[ак] н[азываемого] „Чингиз-ханова городища“»[327].
По возвращении из Олекминско-Витимской экспедиции Петра Алексеевича поджидали печальные новости. Еще по дороге, на Серафимовском прииске, до него дошли сведения о бунте ссыльных поляков – участников Польского восстания 1863 года[328]. В Сибири в это время проживало от двенадцати до двадцати двух тысяч бывших польских повстанцев. Семьсот из них под охраной нескольких офицеров и ста пятидесяти конвойных солдат и казаков работали на постройке Кругобайкальской дороги. План восставших, еще в начале 1865 года разработанный семью повстанцами в Иркутской тюрьме и обсуждавшийся среди ссыльных и заключенных в разных районах Восточной Сибири, был очень смел и граничил с авантюризмом. Они рассчитывали разоружить конвой, изготовить для всех холодное оружие, а затем пробиваться в Монголию и Китай. Предполагалось, что далее они доберутся до океанского побережья и, быть может, договорятся с английскими капитанами, которые отвезут их в Европу. В Сибири много ссыльных соотечественников – они тоже восстанут и отвлекут на себя силы противника. Но благодаря мерам по ограничению переписки ссыльных повстанцев, принятым властями, Кругобайкальское восстание оказалось изолированным, поскольку другие подпольщики не получили вовремя условного сигнала[329].
25 июля пятьдесят поляков разоружили конвой под Култуком, на станции Амурской, испортили телеграфное сообщение с Иркутском и двинулись на Мурино. В своем отряде, названном Сибирским легионом вольных поляков, им удалось объединить до полутора тысяч человек. 26 июля о произошедшем стало известно в Иркутске. А дальше начались самые настоящие военные действия. 27 июня на станции Лихановская забаррикадировавшиеся в доме станционного смотрителя конвоиры и пришедший им на выручку отряд майора Рика (мужа той самой Дунечки) из восьмидесяти двух человек отбили наступление повстанцев. В ответ те подожгли станцию и отступили. Против повстанцев были двинуты еще три отряда пехоты, конных казаков и ополченцев-бурятов под командованием войскового старшины Лисовского, исправника Павлищева, поручика Лаврентьева и штабс-ротмистра Ларионова. Их общая численность превышала тысячу человек. Остальные воинские части в Восточной Сибири были приведены в боевую готовность. 28 июня солдаты Рика и Лаврентьева разбили повстанцев у реки Быстрой, рассеяли их и вынудили уйти в леса. Затем произошло еще три боя – 9, 24 и 25 июля. В последнем из них повстанцы капитулировали, израсходовав все боеприпасы. Тридцать поляков погибли, четыреста восемьдесят пять были взяты в плен, из них двадцать пять оказались ранеными и больными. Еще сто семьдесят человек скрывались в лесах, обреченные на выбор между сдачей властям и голодной смертью. Военно-полевой суд в Иркутске, проходивший 29 октября – 9 ноября, приговорил семерых организаторов восстания к расстрелу (из них трое были помилованы и отправлены на каторгу), шестьдесят – к каторжным работам сроком до двенадцати лет. Девяносто пять были освобождены от наказания, остальные же сосланы в отдаленные места Сибири[330].
Добравшись в конце сентября в Иркутск, где он снова увидел брата, Петр Алексеевич узнал подробности событий: восстания, суда и расправы. А ведь когда-то Кропоткин пытался облегчить участь ссыльных поляков. В конце мая 1866 года он обратился с письмом к Корсакову по итогам инспекционной проверки положения ссыльных польских повстанцев на солеваренном заводе в Усть-Куте. Общее наблюдение и беседы с некоторыми ссыльными тайно от администрации позволили выявить нарушения. Начальник завода разговаривал с ними на «ты», преследовал подававших жалобы, запретил выбирать старосту, который защищал бы их интересы и разрешал конфликты между ними, выслал уже выбранного ссыльными старосту. Кропоткин рекомендовал хотя бы разрешить полякам праздновать Рождество и Пасху по своему календарю, чтобы «не оскорблять силою развитого в них религиозного чувства»[331].
Даже это было им запрещено… А теперь он присутствовал на суде над повстанцами как журналист! Его статья о самом восстании и судебном процессе, датированная 28, 30 октября, 2, 3 и 10 ноября 1866 года, была опубликована в пяти номерах петербургской газеты «Биржевые ведомости»[332]. В этом отчете Кропоткин подробно изложил показания свидетелей и обвиняемых, прозвучавшие на суде. Изложил он и версию событий, исходившую от повстанцев. За этот отчет, вспоминал Кропоткин, губернатор Корсаков «был на меня жестоко зол»[333]. А еще отрадно было знать, что брат Саша не был отправлен подавлять восстание. Зная хорошо о его симпатиях и антипатиях, командир полка осмотрительно заменил его другим офицером. Это спасло Александра, который раздумывал, как поступить: застрелиться или же перейти на сторону повстанцев[334].
Для Петра и Александра Кропоткиных эта история оказалась последней каплей. Теперь им стало ясно, что всем надеждам на либерализацию в России пришел конец. «Противно сознавать, что видишься с людьми, говоришь с ними как с порядочными, в то время как они плевка не стоят, и чувствуешь себя не в силах, не вправе плюнуть им в рожу, когда сам ничуть не лучше их, носишь ту же ливрею, выделываешь те же шутки, – чем же я лучше, где основание, на котором я мог бы действовать, сам несамостоятельный человек, к тому же мало развитой? Не менее утопичным становится толчение воды в виде службы»[335], – писал Кропоткин в дневнике в ноябре 1866 года. Восстание поляков в Сибири, вспоминал позднее Петр Алексеевич, «открыло нам глаза и показало то фальшивое положение, которое мы оба занимали как офицеры русской армии». Не желая больше иметь дело с этим институтом государственных репрессий, братья «решили расстаться с военной службой и возвратиться в Россию»[336].
Какие уроки для себя вынес двадцатипятилетний Кропоткин из пребывания в Сибири? Он подробно пишет об этом в воспоминаниях. Там ему пришлось раз и навсегда распрощаться с иллюзиями о возможности реформ сверху, поняв, «что для народа решительно невозможно сделать ничего полезного при помощи административной машины». Там он познакомился с тем, как обычные люди живут, самостоятельно организуя и устраивая свою жизнь, без душной опеки со стороны государства и без приказов начальников. Кропоткин «стал понимать не только людей и человеческий характер, но также скрытые пружины общественной жизни», осознал «созидательную работу неведомых масс, о которой редко упоминается в книгах, и понял значение этой построительной работы в росте общества»