[337]. Он пришел к выводу о том, что именно массы, а не вожди творят историю, научился ценить начала самоорганизации и добровольного согласования людьми своих действий.
Сибирский опыт произвел во взглядах и настроениях Кропоткина настоящий переворот. «Воспитанный в помещичьей среде, я, как все молодые люди моего времени, вступил в жизнь с искренним убеждением в том, что нужно командовать, приказывать, распекать, наказывать и тому подобное. Но как только мне пришлось выполнять ответственные предприятия и входить для этого в сношения с людьми, причем каждая ошибка имела бы очень серьезные последствия, я понял разницу между действием на принципах дисциплины или же на началах взаимного понимания. Дисциплина хороша на военных парадах, но ничего не стоит в действительной жизни, там, где результат может быть достигнут лишь сильным напряжением воли всех, направленной к общей цели. Хотя я тогда еще не формулировал моих мыслей словами, заимствованными из боевых кличей политических партий, я все-таки могу сказать теперь, что в Сибири я утратил всякую веру в государственную дисциплину: я был подготовлен к тому, чтобы сделаться анархистом»[338]. Таковы были сибирские уроки Кропоткина, и, как показала его последующая жизнь, он их выучил на отлично.
Первыми уехали из Сибири в январе 1867 года Александр с женой. Петр задержался в Иркутске, чтобы закончить дела по службе, подготовить отчет по экспедиции и организовать в городе сейсмическую станцию. Сейсмограф для нее Кропоткин сконструировал самостоятельно[339]. В пасхальную ночь на 16 апреля вышедший в отставку казачий есаул Петр Алексеевич Кропоткин смог наконец отправиться из Иркутска в Европейскую Россию. Официально он ехал как курьер Корсакова. Символическое и почти мистическое совпадение: его отъезд сопровождался салютом из пушек[340] – в честь Пасхи… Его сибирская эпопея завершилась, начинался новый этап жизни.
Лето 1867 года Петр Алексеевич провел в Москве и Никольском. Он заводит новые знакомства, читает о взглядах Прудона и французского социалиста Луи Блана, пишет, гуляет, изучает геологию окрестностей поместья и возмущается атмосферой «барства», от которой отвык за годы в Сибири. Поведение Петра просто-таки шокировало семью: «Все глаза выпучили, как это я сам умывался. Сам сапоги снял». Как же так?! Ведь он – княжеский сын, ему негоже делать то, для чего существует прислуга! Сибирские походные привычки были далеки от быта старорежимных провинциальных помещиков, и такое поведение могло стать не меньшим признаком революционности, нежели длинные волосы и перепачканный грязью балахон тургеневского Базарова в 1860-е годы или косоворотки и смазные сапоги народников в 1870-е. Его отношения с отцом по-прежнему остаются неровными: они то ладят, то спорят. Отец уговаривает его не бросать военную службу или даже вернуться в Сибирь, но Кропоткин полон решимости поступить в университет, и родитель наконец нехотя заявляет ему: «Нет, отчего же, если ты в себе чувствуешь наклонности быть ученым, твое дело, – профессором будешь, прославишься»[341]. Но Александра папаша ненавидит по-прежнему, несмотря на все попытки Петра заступиться за брата. Лида Еропкина больше не появляется на горизонте личной жизни, зато Петра пытаются «ловить» в женихи помещики с дочками на выданье, Кошкаревы и Яковлевы[342]. И его это, похоже, раздражает, поскольку симпатий к этим дамам и их семьям Петр не испытывает.
Впрочем, он увлечен геологией и пытается осваивать ее в практических полевых исследованиях. Для этого подходят окрестности поместья. И Петр страстно исследует овраги, ручьи, берега рек, с изумлением открывая для себя природные богатства родных мест: «Мои геологические изыскания подвигаются; впрочем, только две экскурсии удалось сделать в овраг, который идет позади села (по дороге в Каменку). Теперь я исследую нижнюю его часть, до вершины еще далеко, – кажется, девонширская формация, – а сверху ее форменные горные известняки с каменным углем. Каменный уголь уже находил оба раза в русле ручья, низкого качества, но все-таки сносный, горит хотя с пламенем, но сильно, запах серный не силен. В одном куске бездна серного колчедана»[343].
Подобные изыскания приводили в изумление не только домашних, но и крестьян. Молодой барин едва не приобрел репутацию местного сумасшедшего. Его стыдили и жалели: «Мужики крайне удивляются – как это я с мешком за спиной и молотком на плече как мужик хожу. Мне одна баба целые полчаса сегодня об этом говорила, чуть не за шального считают»[344]. Хорошо не за колдуна держали, а не то пришлось бы ноги уносить в Питер…
Впрочем, практическая сметка не подводит крестьян. Мужики смекают, что «шальной» князь вовсе не «шальной», а очень даже разумный, и польза от его научных штудий может быть велика. И вот в августе 1868 года они просят Петра Алексеевича «исследовать тут кое-что», дабы найти жерновой камень – вещь полезная и на мельнице, и в домашнем хозяйстве. Тем более что в одной из деревень неподалеку залежи такого камня как раз обнаружили[345].
Наступает осень. Петр Алексеевич наконец-то оказывается в Петербурге и поступает на математический разряд физико-математического факультета. Одновременно он числится на службе в Статистическом комитете Министерства внутренних дел, под началом географа и путешественника Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского. Зарабатывать на жизнь приходилось переводами трудов по биологии, геологии и математике и написанием газетных статей. Отец денег почти не присылал. В 1867 году вышла переведенная еще в Сибири братьями Кропоткиными книга Дэвида Пэджа «Философия геологии. Краткий обзор цели, предмета и свойства геологических исследований»[346]. В 1870 году были изданы «Основания биологии» английского философа-позитивиста Герберта Спенсера, одного из кумиров радикальной молодежи в России. Братья Кропоткины перевели больше половины первого и второго томов этой книги[347].
В 1866–1867 годах Петр публикует научно-популярные статьи в рубрике «Естествознание» газеты «Санкт-Петербургские ведомости». Чего тут только нет! Как автор «научпопа», Кропоткин поражает разносторонностью. «Влияние вырубки лесов на климат», «Воздухоплавание. Машины тяжелее воздуха (аэроплан с нефтяным двигателем)», «Необходимость дешевого кислорода», «Предсказание погоды», «Сжатый воздух, передача двигательной силы», «Спектральный анализ»…[348]
Выручали и прежние дружеские связи. Когда-то офицер С. Каминский предлагал Кропоткину свои услуги бесплатного репетитора для подготовки к экзамену в Артиллерийскую академию. Теперь предложил работу корректора в «Артиллерийском журнале». В 1868–1870 годах Петр Алексевич исправно выполнял свои обязанности, корпя над многочисленными таблицами расчетов, печатавшихся в этом издании. Кроме того, в журнале появляются и его статьи: «Результаты опытов Витворта над влиянием формы снарядов на их способность проникать в воду» и «Повторительный дальномер Лессира»[349].
Братья Кропоткины поселились в квартире на шестом этаже дома на Екатерининском канале. Вместе с ними жила, разумеется, жена Александра Вера Севастьяновна, дочь Себастьяна Чайковского, ссыльного участника Польского восстания 1830 года. Александр поступил в Военно-юридическую академию, Вера посещала педагогические курсы. Некоторое время, до отъезда на учебу в Цюрих, на этой же квартире проживала и ее старшая сестра Софья Севастьяновна. Она была известна также как Софья Николаевна Лаврова[350], поскольку являлась приемной дочерью бывшего генерал-губернатора Николая Муравьева.
Оказавшись вновь в столице империи, Петр не узнает города своей юности. Дух, атмосфера, настроения – за время его отсутствия все переменилось. Либеральные и реформаторские ожидания и надежды начала 1860-х годов ушли в прошлое, и о них предпочитали не распространяться. Кумиры свободомыслия – Николай Гаврилович Чернышевский, Николай Александрович Серно-Соловьевич и Дмитрий Иванович Писарев – были арестованы еще в 1862 году. Тайное общество «Земля и воля», выступавшее за созыв бессословного народного собрания, прекратило свою деятельность в 1864 году. 4 апреля 1866 года бывший студент Дмитрий Владимирович Каракозов совершил неудачное покушение на Александра II, надеясь, что его убийство всколыхнет народ. Революционер был схвачен и казнен. В официальных верхах возобладала линия реакции, а «общество» предпочитало забыть о «политике». Городом «кафешантанов и танцклассов» назвал Кропоткин этот новый Петербург[351]. «Лучшие литераторы – Чернышевский, Михайлов, Лавров – были в ссылке или, как Писарев, сидели в Петропавловской крепости. Другие, мрачно смотревшие на действительность, изменили свои убеждения и теперь тяготели к своего рода отеческому самодержавию. Большинство же хотя и сохранило еще свои взгляды, но стало до такой степени осторожным в выражении их, что эта осторожность почти равнялась измене»[352], – вспоминал позднее Петр Алексеевич.
Сам Петр ограничивает свою политическую активность того времени сотрудничеством в ежедневной политической, экономической и литературной газете «Деятельность». В 1867–1868 годах в течение трех-четырех месяцев он бесплатно писал для нее передовые статьи. Зато ему «предоставили безусловную свободу». Газета погибала, и в условиях предстоявшего разорения издатель В. Долинский был рад новому и талантливому сотруднику, которому лишь бы дали писать, хоть и бесплатно. Впрочем, свобода эта была ограничена государственной цензурой. В одной из своих статей он даже пытается, рассказывая о событиях Испанской революции, рассуждать о преимуществах республиканского строя перед монархией. Из этой истории выходит анекдот: бдительный цензор внес в статью поправки, поставив рядом с выражениями в пользу республики фразы «для Испании» и «в Испании»