Открытия, труды и неутомимая научно-организационная деятельность Кропоткина получили настолько широкое признание в ученой среде, что осенью 1871 года Остен-Сакен предложил его кандидатуру в качестве своего преемника на этом посту. Совет общества это предложение одобрил и направил соответствующее приглашение Кропоткину, который в то время работал в Финляндии. Однако Петр Алексеевич отказался, телеграфировав в ответ: «Очень благодарю за предложение, но не могу принять»[387].
Независимость, свобода и равенство были для Кропоткина превыше всего. И ими не было ни смысла, ни потребности жертвовать ради теплого местечка и даже больших возможностей научной карьеры! И об этом он откровенно пишет Остен-Сакену: «…независимость дороже хотя бы здоровья, а должность секретаря нашего Общества, без тысячи мелких случаев, где надо жертвовать своею независимостью, чувством равенства и т. п., – без этого она не может обойтись. В этом случае, мне кажется, игра не стоит свеч»[388].
Впрочем, материальные проблемы дают о себе знать, а отказ от такой должности – отказ от высокой зарплаты. Да и помочь «хорошему человеку», каким был Остен-Сакен, тоже хотелось, по доброте душевной. И Кропоткин предлагает компромисс. Если высокопоставленный коллега устал от работы, он готов на несколько месяцев или на большее время стать его помощником за плату в триста – четыреста рублей[389].
Но, помимо нежелания заниматься бюрократической деятельностью и унижаться перед начальством и меценатами, отказ Кропоткина от столь почетной должности мотивировался и другими соображениями. «В эту пору другие мысли и другие стремления уже овладели мною», – позднее вспоминал он[390].
1870–1871 годы стали переломными в жизни и судьбе Петра Алексеевича. Он не потерял интереса к науке и всегда стремился дать своим социальным теориям научное обоснование. Но ему стало понятно, что наука сама по себе не в состоянии изменить мир к лучшему. Да, открытия и достижения технического прогресса могут облегчить существование людей, сделать их труд и быт приятнее и комфортнее. Но существующие общественные отношения, существующий строй мешают это сделать. Жизнь человека не может стать лучше, пока он подчиняется законам, нормам и правилам несправедливого социального и политического строя.
Сам Кропоткин утверждал позднее, что полностью осознал это именно во время долгих поездок по Финляндии в 1871 году, когда у него было достаточно времени, чтобы поразмыслить над окружающим миром. Что толку крестьянину от новейших сельскохозяйственных машин, если он не имеет земли, чтобы обрабатывать ее с их помощью? Какой смысл в самых высших знаниях, если они остаются достоянием небольшого меньшинства? «Наука – великое дело, – говорил себе Кропоткин. – Я знал радости, доставляемые ею, и ценил их, быть может, даже больше, чем многие мои собратья. ‹…› Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусок хлеба? Когда все, истраченное мною, чтобы жить в мире высоких душевных движений, неизбежно должно быть вырвано из рта сеющих пшеницу для других и не имеющих достаточно черного хлеба для собственных детей? ‹…› Массы хотят знать. Они хотят учиться, они могут учиться… Они готовы расширить свое знание, только дайте его им, только предоставьте им средства завоевать себе досуг. Вот в каком направлении мне следует работать, и вот те люди, для которых я должен работать»[391].
Развитая эмпатия, скажут одни. Интеллигентское желание просвещать массы «сверху», скажут другие. Десятилетия спустя русский философ Сергей Николаевич Булгаков в сборнике «Вехи» раскритикует такой настрой многих представителей образованных слоев российского общества: «В своем отношении к народу, служение которому своею задачею ставит интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями – народопоклонничества и духовного аристократизма. Потребность народопоклонничества в той или иной форме… вытекает из самых основ интеллигентской веры. Но из нее же с необходимостью вытекает и противоположное – высокомерное отношение к народу, как к объекту спасительного воздействия, как к несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания к "сознательности", непросвещенному в интеллигентном смысле слова»[392].
Но если сказанное Булгаковым было верно в отношении русской социал-демократии вообще и ее большевистского крыла с его «Железной рукой загоним человечество к счастью» в особенности, то позиция Кропоткина была другой. Хотя и в его случае она вытекала из чувства «кающегося дворянина», якобинская идея «воспитательной диктатуры» и принудительного, насильственного облагодетельствования «несознательного» народа всегда была ему глубоко чужда. Петра Алексеевича вели совершенно иные соображения. Считая себя самого по своему положению скорее умственным пролетарием, Кропоткин выступал за то, чтобы интеллигенция слилась с народом, стала его равноправной частью, а не превращалась в вождя, руководителя и будущего повелителя народных масс[393]. Позже он увязывал этот путь с проявлением естественного для человеческого вида социального инстинкта взаимопомощи. «Если альтруизм для вас не пустой звук и вы примените к изучению социальных вопросов строгий метод натуралиста, вы попадете в наши ряды и будете вместе с нами работать для социальной революции»[394], – обращался он к молодым интеллигентам.
Острый интерес Петра Алексеевичу к социализму подкреплялся бурными событиями в Европе в 1870–1871 годах: Франко-прусской войной и коммунальной революцией во Франции, наиболее известной по знаменитой Парижской коммуне 1871 года. Противоборство между уже корчившимся в кризисе режимом французского императора Наполеона III и набиравшей силу Пруссией взорвало сложившееся равновесие сил в Старом Свете. Обещавший, что «империя – это мир», французский монарх управлял жестко централизованным и бюрократическим государством и вел беспрерывные войны, которые, однако же, все больше выливались в авантюры и становились непосильным бременем для страны. В свою очередь, Прусское королевство, чье правительство возглавлял «железный канцлер» Отто фон Бисмарк, с помощью войн стремилось объединить под своей эгидой германские государства, а Наполеон III пытался этому помешать. Дело закончилось вооруженным столкновением между двумя сильнейшими державами континентальной Европы. Французская империя оказалась разгромлена и рухнула. В условиях военных поражений в стране вспыхнула революция. Отдельные города, начиная с Лиона, поднимали восстания и объявляли себя автономными коммунами, но их выступления беспощадно подавлялись новым Временным правительством. Чаще всего коммунарам удавалось продержаться считаные дни. Но восстание в Париже в марте 1871 года победило. Столица страны была провозглашена коммуной, которая предлагала остальной Франции федеративный союз. В городе началась перестройка жизни на основе самоорганизации и самоуправления. Активную роль в движении играли члены международного объединения социалистических групп и ассоциаций – Первого Интернационала. Но уже в мае свободный Париж пал под ударами правительственных войск…
Первые комментарии Кропоткина к войне между Францией и Пруссией звучали скорее как сочувственные по отношению к Германии. Это может показаться парадоксом, если вспомнить о яро антигерманской и профранцузской позиции Петра Алексеевича в годы Первой мировой войны. И тем не менее в письме к брату Александру 29 июля 1870 года он пишет, что «с особым наслаждением» прочитал в газетах о разгроме французской армии и даже утверждает, что прусские генералы «гуманнее французских, – более развиты, несомненно, они не станут, удаляясь, жечь Саарбрюкена, не станут и Париж грабить». Но главное в оценке ситуации – это надежда на то, что поражение Франции вызовет в этой стране революцию: «Если я желал успеха пруссакам, даже взятия Парижа, то единственно, чтоб образумить этот нелепый народ» – французов, которые все никак не восстанут и не свергнут империю. Кропоткин приветствует начавшиеся волнения во Франции и рассчитывает на революционную роль Первого Интернационала: «Волнение в Лионе знаменательно: это первый случай, если не ошибаюсь, в последние годы серьезного протеста против войны со стороны населения, хорошо, что именно рабочих. Международное общество рабочих, видно, не даром существует»[395].
Петр Алексеевич допускает, что стремление французов к защите своей территории может привести к смене власти в этой стране, хотя сомневается в том, что изменения будут носить действительно социально-революционный характер. «…Я, признаться, настолько мало стал верить Франции, что сильно боюсь, что перемена правления будет не та, которую нужно. Недаром Франция в последнее время ударилась в парламентаризм, парижане, развращенные Наполеоном, его наемными кокотками и т. п., побоятся, пожалуй, республики…» – продолжает он излагать свои опасения брату в письме в начале августа 1870 года. Кропоткин сетует на малое распространение социалистических настроений, хотя и возлагает некоторые надежды на парижских рабочих. Впрочем, куда больше он рассчитывает на рабочих Германии, их антивоенные и социалистические взгляды. «Немецкое бюргерство» ему ненавистно, но именно немецкие и бельгийские рабочие занимают преобладающее положение в Интернационале. Ведь, «как ни легко было при обстоятельствах этой войны признать Германию обиженной», социалистические депутаты в Германии выступили против военных кредитов и смело заявили, что «настоящая война чисто династическая» и ведется во имя династии Гогенцоллернов, а потому они как члены Интернационала голосуют против этой войны. Во французском парламенте на такое не осмелился никто!