.
Нет, Кропоткину нужно было увидеть, как Интернационал живет и действует, чем занимаются различные его течения, как они работают и что делают на практике, чего хотят и добиваются конкретные люди, готовые воплощать в жизнь высокие идеалы. «Чем больше я читал, – вспоминал он, – тем сильнее я убеждался, что предо мною новый для меня мир, совершенно неизвестный ученым авторам социологических теорий. Мир этот я мог изучить, только проживши среди рабочего Интернационала и присматриваясь к его жизни»[444]. В этом отношении, увы, цюрихская группа мало чем могла ему помочь. Она сама была маленькой и почти не имела связей и контактов с местным рабочим движением. Но друзья Кропоткина в Цюрихе поступили честно, посоветовав приезжему самому поехать и познакомиться с различными местными организациями Интернационала в Швейцарии, Франции и Бельгии, причем принадлежавшими к разным направлениям.
Как раз это и нужно было Петру Алексеевичу! Он решил продлить свой заграничный отпуск еще на несколько месяцев, экономно расходуя имевшиеся у него двести пятьдесят рублей.
Проведя несколько дней в разговорах и дискуссиях в Цюрихе, Кропоткин поехал в Женеву. В этом швейцарском городе существовала крупная секция Интернационала, которая придерживалась марксистской ориентации.
«Здесь до такой степени хорошо, что я решительно не понимаю, чего люди, ничем не привязанные собственно к русской почве, киснут в своем противном Петербурге или Москве… – пишет Петр Алексеевич брату. – Женева вообще не отличается хорошим климатом, но к югу от нее, в очень близком расстоянии, растянулся Mt.Blanc (Монблан. – Авт.) и целая цепь снеговых гор, с с[евера] – тоже горы, да и высота значительная; но тем не менее очень хорошо. Сегодня наконец совсем выяснило (так в тексте. – Авт.), и Mt.Blanc показался во всей красоте – весь белый, изрытый, со множеством острых пиков и ребер. Тепло, озеро тихо, совсем весна вполне… Я весь день таскался по городу, набережным и т. п.». В кафе ему понравилось местное белое вино[445]. Но «страшная дороговизна припасов и квартир» расстраивает[446]. Кропоткин продолжает читать, задумывает статью о Парижской коммуне, обрабатывает записи об экспедиции в Финляндию (оправдание своего «ренегатства от науки»). Последний текст – не просто отчет, а работа для себя и близких людей – «обвинительный акт против ученых и науки вообще»[447].
Идя в революцию, он готовит своеобразное отречение от научной карьеры. В письме к Ивану Полякову, бывшему товарищу по Олекминско-Витимской экспедиции, Кропоткин раскрыл основную идею этого документа. Она заключалась в протесте «против научных занятий, которые в такую страдную пору только отвлекают, никогда потом не возвращая, лучшие силы молодежи»[448]. Отвлекают силы от борьбы за лучшее будущее для крестьян, рабочих – людей физического труда, лишенных возможности пользоваться благами образования и получать высокую плату за квалифицированный интеллектуальный труд. Кропоткин осмысливает, каким должен быть максимальный заработок трудящегося человека в современном обществе, основанном на эксплуатации. «60 р[ублей] за 5–6 дней работы не заработок, а процент с капитала вещественного и умственного»[449], – пишет он брату Саше.
С рекомендательными письмами из Цюриха Кропоткин был принят лидерами местной Русской секции Интернационала – Николаем Исааковичем Утиным (1841–1883) и Ольгой Степановной Левашевой (1837–1905). Сын купца-миллионера, Утин участвовал в студенческих волнениях в Петербурге в 1861 году, состоял членом ЦК организации «Земля и воля», эмигрировал и в 1867 году вступил в Интернационал, где вначале сотрудничал с Бакуниным в издании журнала «Народное дело», а затем перешел на сторону Маркса и принялся распространять клевету в адрес Бакунина, лживо обвиняя своего бывшего соратника в том, что тот якобы является агентом царской тайной полиции. Эти выдумки в немалой степени способствовали и обострению личного конфликта между Марксом и Бакуниным. Позднее Утин покаялся перед властями, был помилован императором, и лидер народников Петр Лаврович Лавров (1823–1900) назвал его одним из «ранних примеров крупного ренегатства в рядах русских социалистов»[450]. Впрочем, Кропоткина уже в 1872 году неприятно поразила показная роскошь утинской квартиры.
В Женеве Петр Алексеевич посещал митинги, которые устраивала организация Интернационала в огромном зале масонского храма, познакомился с активистами профессиональных секций и комитетов, ходил на их собрания, посещал курсы, читавшиеся бывшими французскими коммунарами. Но в первую очередь общался с обыкновенными рабочими, пытаясь понять, чем они дышат и что ими движет. «За стаканом кислого вина я просиживал подолгу вечером в зале у какого-нибудь столика среди работников и скоро подружился с некоторыми из них, в особенности с одним каменщиком-эльзасцем, покинувшим Францию после Коммуны… – вспоминал позднее Кропоткин. – Теперь я мог наблюдать жизнь движения изнутри и лучше понимать, как смотрели на него сами работники. Они все свои надежды основывали на Интернационале»[451]. Сила их веры в грядущую социальную революцию, готовность самоотверженно сражаться за торжество своих идеалов потрясли Кропоткина: «Возвратившись в свою комнатку в небольшом отеле возле горы, я долго не мог заснуть, раздумывая над наплывом новых впечатлений. Я все больше и больше проникался любовью к рабочим массам, и я решил, я дал себе слово отдать мою жизнь за дело освобождения трудящихся. Они борются. Мы им нужны, наши знания, наши силы им необходимы – и я буду с ними»[452].
Каким контрастом по сравнению с этой бескомпромиссной убежденностью простых тружеников выглядели тактические увертки марксистских лидеров Женевской секции Интернационала! Кропоткина буквально потряс митинг, собранный ими для того, чтобы выразить протест против статьи в газете Le Journal de Genève, в которой сообщалось, что рабочие города намерены устроить забастовку. «Разве в стачке есть нечто преступное?» – изумлялся он. Но еще большее негодование вызвали у Петра Алексеевича объяснения Утина: оказалось, лидеры сочли стачку нежелательной, поскольку она, по их мнению, могла повредить избранию в депутаты кандидата от рабочей партии – крупного женевского адвоката.
Разочарованный Кропоткин заявил Утину, что хотел бы познакомиться с «конкурентами» – женевскими федералистами, сторонниками Бакунина. Утин тоже поступил честно: он вручил Петру Алексеевичу записку для Николая Ивановича Жуковского (1833–1895), революционера, который некогда организовывал доставку произведений Герцена в Россию, а оказавшись в 1862 года в эмиграции, стал одним из первых соратников «пламенного Мишеля» (Бакунина), его товарищем по Альянсу социалистической демократии и Интернационалу. Анархист дружески встретил приезжего с родины и посоветовал ему познакомиться с самой активной секцией федералистов Интернационала – Юрской федерацией. Кропоткин решил ехать в Невшатель и к рабочим-часовщикам Сент-Имье и Сонвиля.
В память ему врезался последний, прощальный разговор с Утиным. Вождь Русской секции Интернационала с грустью сказал Петру Алексеевичу, несмотря на его протесты: «Нет, вы к нам не вернетесь. Вы с ними останетесь и писать мне не будете, а напишете разве "cher[453] сукин сын"»[454].
Утин оказался прав. Отныне пути Кропоткина и марксистов разошлись навсегда.
В Невшателе в начале апреля Петр Алексеевич познакомился с ведущими представителями бакунистского крыла – бывшим членом Альянса социалистической демократии Джеймсом Гильомом и парижским коммунаром Бенуа Малоном. Беседа с Гильомом состоялась в типографии, где тот работал управляющим и корректором. Кропоткин помогал ему заклеивать конверты, в которых рассылалась местная газета, только что отпечатанная. Потом они еще проговорили несколько часов, прежде чем Гильом должен был вернуться к работе – он редактировал бюллетень Юрской федерации. Подробные и живые рассказы о Парижской коммуне Гильома, а затем и Малона, этого «широколицего, трудолюбивого, слегка поэтического, спокойного и чрезвычайно добродушного революционера», с которым Кропоткин виделся каждый день в его небольшом съемном жилье на склоне горы за городом, потрясли приезжего из России. Он ощущал настоящий гнев, узнавая о зверствах версальских войск и жестоких расправах, а героизм и стойкость коммунаров внушали восхищение[455]. Эмоциональная связь с этими революционерами и их делом была куда более горячей и полной жизни, чем впечатления от хитроумных политических расчетов их марксистских соперников.
7 апреля Кропоткин отправился из Невшателя в горы Юры, в Сонвилье и Локль: он хотел сам побеседовать с обычными рабочими – членами Юрской федерации. Он радостно переживал пестрое разнообразие альпийской Швейцарии. «Наслаждался и слякотью, и снегами, и переменами, в течение нескольких часов, от виноградников до страны пастбищ, хвойных лесов и наконец снегов…»[456] – делился он впечатлениями с Поляковым.
«Здесь, в маленькой долине среди Юрских гор, – вспоминал Петр Алексеевич, – разбросан ряд городков и деревень, французское население которых тогда исключительно было занято различными отраслями часового дела»[457]. Рабочие-часовщики разительно отличались от трудящихся, которые были заняты на крупных предприятиях и, как выражались марксисты, «выварились в фабричном котле». Здесь Кропоткин понял, насколько работники, еще сохранившие дух ремесленной самостоятельности и привыкшие самостоятельно распределять свой труд, более свободолюбивы и склонны защищать свои права и интересы – без начальников и приказов, но руководствуясь своими убеждениями. «Юрские часовщики действительно отличаются большой самобытностью и большой независимостью. Но также и отсутствием разделения на вожаков и рядовых объяснялось то, что каждый из членов федерации стремился к тому, чтобы самому выработать собственный взгляд на всякий вопрос. Здесь работники не представляли стада, которым вожаки пользовались бы для своих политических целей. Вожаки здесь просто были более деятельные товарищи, скорее люди почина, чем руководители. Способность юрских работников, в особенности средних лет, схватить самую суть идеи и их уменье разбираться в сам