ых сложных общественных вопросах произвели на меня глубокое впечатление…»[458] – свидетельствовал Кропоткин.
В одной из часовых мастерских он познакомился с еще одним соратником Бакунина – секретарем Юрской федерации Адемаром Швицгебелем (1844–1895), обсуждал с рабочими проблемы социализма и принял участие в собрании, которое проводилось в одной из деревень, куда, несмотря на слепящий снежный буран в горах, собрались десятки людей со всех окрестностей, чтобы увидеть товарища из далекой России и поговорить с ним. Кропоткину очень хотелось повидаться и с Бакуниным, но тот жил далеко от Юры – в Локарно. Впоследствии историк анархизма Макс Неттлау рассказывал, что это Гильом отговорил Петра Алексеевича ехать к патриарху анархизма, уверяя его, что Бакунин слишком переутомлен борьбой в Интернационале и слишком стар. Сам же Гильом утверждал позднее, что Бакунин сам не пожелал этой встречи, потому что, зная о поездке Кропоткина к Утину в Женеву, счел, будто приезжий из России придерживается чересчур умеренных и даже враждебных ему взглядов. А может быть, Бакунин, обманутый и дискредитированный авантюристом Нечаевым, теперь вообще опасался новичков с родины?[459]
Михаил Александрович ошибался! Беседы и дискуссии в горной Юре оказались для Петра Алексеевича решающими. «И когда, проживши неделю среди часовщиков, я уезжал из гор, мой взгляд на социализм уже окончательно установился, – вспоминал он. – Я стал анархистом… Я возвратился из этой поездки с определенными социалистическими взглядами, которых я держался с тех пор, посильно стараясь развивать их и облечь в более определенную и конкретную форму»[460].
Пребывание Кропоткина в горной Юре длилось недолго. Судя по его письму Александру, он уже 10 апреля намеревался быть снова в Невшателе[461], а оттуда через несколько дней вернулся в Цюрих. Но этих нескольких дней хватило! Анархистское «обращение» Кропоткина произошло на фоне и в атмосфере романтических заснеженных гор, в обрамлении пейзажей, которые многими считаются самыми красивыми в Европе.
Задерживаться в Цюрихе Петр Алексеевич не стал. Деньги подходили к концу, Софья готовилась к университетским экзаменам. Но Кропоткину хотелось еще увидеть, как работает Интернационал в Бельгии, которая была в те годы одним из центров рабочего и социалистического движения. 19 апреля он выехал из Цюриха в Брюссель через Страсбург и Мец[462]. Прощаясь в Цюрихе, Петр Алексеевич сказал Софье Лавровой: «Я с вами и весь ваш»[463].
В Бельгии Кропоткину удалось побывать в Брюсселе и Вервье. Новые места, новые впечатления. Но он все еще под воздействием увиденного в Швейцарии. Столица Бельгии, «город большущий и самый парадный; но в горах было лучше», – пишет он Полякову[464]. В Брюсселе Петр Алексеевич погулял по городу и воспользовался приездом, чтобы установить контакты с бельгийской федерацией Интернационала и ее признанным и бесспорным лидером – врачом Сезаром де Папом (1841–1890)[465].
«Интернационалисты» Бельгии были тем интереснее для новичка, желающего познакомиться с международным движением, что занимали собственную, самостоятельную позицию по многим вопросам, расходясь как с марксистами, так и с бакунистами-анархистами. Подобно последним, они состояли в федералистском крыле Интернационала, но тем не менее еще до раскола сформулировали свое видение, в центре которого находились рабочие ассоциации – профсоюзы. Бельгийцы видели в них не только орудие борьбы с капиталом, но и зародыш, основные ячейки будущего свободного общества. Союзам рабочих предстояло, по их мысли, превратиться в организации свободного производства и обмена, которые заменят собой прежние политические институты государства, образовав единое представительство людей труда[466]. Такое представление позднее получило название синдикалистского (революционный синдикализм), от французского слова «syndicat» – профсоюз.
Еще одним городом, который посетил Петр Алексеевич в Бельгии, стал индустриальный центр Вервье. В этом районе располагались крупные шерстопрядильные, шерсточесальные и текстильные предприятия и возникло мощное и активное рабочее движение. Созданные там в 1869 году профсоюзы уже в 1871-м смогли добиться сокращения рабочего дня до десяти часов, что по тем временам считалось существенным достижением. И однако же бедность и нищета жизни в этом «городе, который производит на миллионы», потрясала.
В письме к Полякову Кропоткин подробно и с оттенком ужаса описывает существование людей в «красно-черных гробах»: «почти черную улицу, обставленную рядами и рядами либо красных кирпичных фабрик, либо таких же красных кирпичных домов, совершенно похожих на фабрики», грязные, черные окна, скученность, отсутствие свободного пространства, грязно-белые здания, немытые мостовые. Не жизнь, а настоящая тюрьма: «Нигде ни гулянья, ни общего сада в городе. Вот уж действительно тип эксплуатации: тип замечательный, где мастерская для выделки и хранения живых машин является во всей своей наготе. Эти темно-черно-красные дома; эти фабрики с их копотью, треском, грязью, экскрементами по углам и на задворках, – даже ручеек, весьма живописный когда-то, с ребрами сланцев и с крутою горкою по берегу, – и он весь окрашен синькою, весь заполнен экскрементами – и он, и тропинка, ведущая по выходам сланца на зеленую, свежую, цветущую горку, – эти черные улицы с закопченными ребятами и рабочими, и еще более – узкие, узкие закоулки, где на улице бьют масло, где старуха, сидя на обрубке против своей двери, на другой стороне улицы, почти загораживает проход, где наконец помои выливаются перед дверью, эти люди, которые спешат с ношею шпонек на плече, – какое тяжелое впечатление это производит!»[467] Такие картины могли только укрепить в Кропоткине ненависть к социальному строю, который обрекал людей на подобное жалкое существование.
С каким облегчением, вероятно, покинул Петр Алексеевич этот фабричный ад и отправился дальше – долгой дорогой домой. Путь вел через Германию и Австро-Венгрию. Позади остались Вена и Краков – бывшая столица Польши и всего несколько десятилетий назад еще вольный город, который был присоединен к австрийским владениям в 1846 году. Петр Алексеевич вез с собой большое количество социалистической и анархистской литературы, провезти которую через границу легально не было ни малейшей возможности. Не без труда ему удалось найти еврея-контрабандиста: тот организовал переправу груза на российскую сторону, и багаж был вручен путешественнику уже в Русской Польше. Не останавливаясь в Варшаве, Кропоткин на поезде возвратился в Петербург.
11 мая 1872 года «титулярный советник князь Петр Кропоткин» подал в Департамент общих дел МВД заявление об увольнении с государственной службы[468].
Новообращенному анархисту, конечно же, сразу хотелось заняться живым делом и воплотить свои убеждения на практике. Вскоре ему представилась такая возможность. Он «поделился с друзьями… книгами и впечатлениями, вынесенными из знакомства с Интернационалом», и университетский друг Кропоткина, Дмитрий Александрович Клеменц, предложил ему вступить в Большое общество пропаганды, более известное как кружок «чайковцев». Клеменц, «развитой, начитанный человек», очень любивший науку, считал теперь, что «стать ученым – значит перейти в стан филистеров»[469]. Он оставил учебу, зарабатывал переводами и был тем, кого сегодня называют «социальным активистом». Ему, сыну управляющего помещичьим имением, предстояло превратиться в одного «из самых сильных умов, бывших в рядах русской революционной партии», – великолепного народного пропагандиста, обладавшего живой и своеобразной манерой говорить, человека бескомпромиссно честного, умевшего в то же время одним словом утихомирить самые ожесточенные споры, скромного, готового на любое самопожертвование и риск ради дела, которому он был предан[470].
Клеменц объяснил Петру Алексеевичу, что отдельные кружковцы склоняются к конституционализму, но все члены – люди, открытые для новых идей и готовые к действиям. Поскольку Кропоткин уже был знаком с химиком Николаем Васильевичем Чайковским (1850–1926) и некоторыми другими членами кружка, то он с готовностью согласился[471].
Впрочем, кандидатура Кропоткина первоначально встретила опасения среди некоторых членов группы. Когда Клеменц предложил ее, раздались возражения. Он же родовитый князь! Зачем ему это? Хочет поиграть в демократию?
Волей-неволей такие впечатления просматриваются в воспоминаниях Льва Александровича Тихомирова (1852–1923), товарища Кропоткина по кружку «чайковцев», позднее ставшего одним из лидеров организации «Народная воля». Оказавшись в 1880-е годы в эмиграции, Тихомиров пережил страшную нищету, разочарование в идеалах социализма и в революционной деятельности. Публично раскаявшись в своих статьях и брошюрах, он получил право вернуться на родину и вскоре стал одним из известнейших консервативных публицистов, неистово защищавших самодержавную монархию. «Мне, как и многим из нас, особенно рабочим, льстило знакомство князя Рюриковой крови, настоящего аристократа, бывшего нашим товарищем. Кропоткину совершенно так же льстило знакомство "плебеев"[472]