, – вспоминал он. – Еще нужно бы прибавить, что он был изо всех наименее русский человек. Он был европеец с головы до ног и по внешности (светской), и по духу. В нем не было ни искры религиозного чувства, ни добродушия, ни мягкосердечности, ни лени, ни мечтательности. Человек сухой, формалист теории. За то он не был любим, не был товарищ, им только дорожили как умным и образованным человеком»…[473]
Вот такой был Кропоткин… Человек-машина, робот революции. Но нет-нет да и промелькнет в этой оценке простое человеческое чувство. Зависть? И образован по-настоящему, состоявшийся ученый, аристократ, богат, знаменит. Не с жиру ли бесится князинька? В Бога не верит! Атеизм для неофита православия и самодержавия Льва Тихомирова – страшный грех. Да еще и «маленькое анархическое помешательство»[474], «какие-то бредни сумасшедшего»[475], – отмечает этот психиатр-самоучка. «Вообще, он производил на меня такое впечатление, что этот анархизм у него просто „пункт помешательства“. Во всем остальном это человек умный и способный. ‹…› Говорят, сумасшедшие всегда сердятся, когда их понуждают объяснять свой „пунктик“. Такое впечатление произвел на меня и Кропоткин, во всех других отношениях умный и проницательный»[476], – продолжает свои психиатрические этюды Тихомиров. Ну разве может быть аристократ, богатый, блестяще образованный и состоявшийся в жизни, убежденным анархистом? Не иначе как сбрендил, полагает Лев Александрович.
Впрочем, другие «чайковцы» не были согласны с ним. «Незнакомец уже своим возрастом и "окладистою" русской бородой… выделялся между всеми собравшимися. Большой ум и необыкновенная доброта чувствовались в его глубокопроникающих глазах. Было и еще что-то в его наружности, особенно поразившее меня, – что-то такое солидное… уж не профессор ли пожаловал на это собрание революционно настроенной молодежи?»[477] Таким его запомнил один из «чайковцев», студент Технологического института Александр Осипович Лукашевич (1855 – после 1907), впервые познакомившийся с Кропоткиным на занятиях того самого рабочего кружка. Ну, профессор, не профессор, а ученый-географ, член Русского географического общества к революционерам пожаловал.
Один из лидеров московских «чайковцев», Михаил Федорович Фроленко (1848–1938), вспоминал о Кропоткине как о человеке необыкновенно обаятельном, добром и располагающем к самому откровенному и задушевному разговору. Более того, Кропоткин, как его описывает Фроленко, это человек, обладающий способностями психолога. Так, он был способен организовать самый откровенный диалог между участниками собрания, дать им возможность открыто говорить о своих проблемах и неудачах: «Молодой, живой, симпатичный, а главное, простой, в высшей мере располагающий к себе. Он как-то сразу заполонил нас своей приветливостью, своим благодушием. Ясно было, что он и умней, и развитей тебя, но это не пугало и не отталкивало; напротив, он так умел подойти к человеку, что даже и я, в то время за неразговорчивость и нелюдимость прозванный кавказским медведем, – тут вдруг разошелся и, не стесняясь, начал высказываться». Фроленко вел занятия с членами одной из рабочих артелей и, видя, что рабочих интересуют почти исключительно вопросы улучшения материального благосостояния и повышения уровня образования, не знал, как быть в этой ситуации. Он и другие московские пропагандисты комплексовали, стеснялись неудач такого рода и не хотели говорить о них. Но не тут-то было! Петр Алексеевич «легко заставил нас все выложить начисто. И, рассуждая об этом в других случаях, мы провели замечательный задушевный вечер: вдруг все почувствовали себя такими близкими, родными, точно мы век прожили вместе»[478].
Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский (Степняк, 1851–1895) считал Кропоткина прекрасным агитатором, но человеком, совершенно непригодным для руководства подпольной организацией, а особенно – для руководства заговором: «Кропоткин рожден для деятельности на широком поприще, а не в подпольных сферах тайных обществ. У него нет той гибкости и умения приспособляться к условиям момента и требованиям практической жизни, которые так необходимы заговорщику»[479]. Нет, Петр Алексеевич! Ты хоть и анархист – но не Бакунин с его вечной подготовкой новых восстаний и созданием тайных обществ! И не партизанский командир, как Махно! Зато – «страстный искатель истины, умственный вождь» в науке, в политике, в личной жизни, а когда-то на службе… «Он стремится к торжеству известных идей, а не к достижению какой-нибудь практической цели, пользуясь тем, что имеется под рукою. В убеждениях своих он непреклонен и исключителен. ‹…› Заговор в широком революционном движении – это то же, что партизанство в обыкновенной войне. ‹…› Хороший партизан всегда должен уметь пользоваться и людьми, и минутными обстоятельствами. Для Кропоткина же естественной стихией является война настоящая, большая, а не мелкая, партизанская. Это один из тех людей, которые при благоприятных условиях становятся основателями широких общественных движений»[480], – заканчивает свою мысль Степняк-Кравчинский.
Еще более резко он высказывается о Кропоткине в письме Вере Ивановне Засулич (1849–1919) – революционерке, с 1869 года распространявшей социалистическую литературу среди рабочих и крестьян. В 1878 году она станет известна общественности всего мира в связи с покушением на петербургского градоначальника Федора Трепова. Эту акцию Засулич провела, стремясь выразить протест против нарушения Треповым закона о запрете телесных наказаний 1863 года. По его приказу, только за отказ снять перед генералом шапку, был противозаконно выпорот заключенный революционер Алексей Степанович Боголюбов. В знак протеста тот покончил жизнь самоубийством. А вскоре Засулич стреляла из револьвера в Трепова, тяжело ранив его в живот. На удивление всей России, она была оправдана судом присяжных заседателей и вскоре скрылась, превратившись в одного из лидеров революционных народников.
24 июля 1878 года Степняк напишет ей, что «Петька» Кропоткин «решительно неспособен командовать и еще менее организовать что-нибудь». По мнению Степняка, Петр Алексеевич – выразитель «абстрактной и кабинетной» идеи. Кроме того, «Петька» лишен политической гибкости, «умения применяться к человеку, к настроению минуты и обстоятельствам, которое дает человеку возможность вести множество людей к той цели, которой он хочет». Что тут скажешь? Честен, не склонен манипулировать людьми, говорит, что думает. Да, пожалуй, будь он кандидатом на современных выборах, проиграл бы кому-то, кто способен подлизываться к «дорогим избирателям» и «уважаемым гражданам», говоря им то, что они хотели бы услышать… Не подходил бы он и для телевизионных ток-шоу. Именно поэтому он якобы «не умеет убедить несогласного»: «Может только увеличить рознь между им и собою. У него всегда одно: интерес идей, убеждения, а вовсе не практический результат; о нем он совершенно не думает. Таким образом не создашь себе кружка, не организуешь партии». Но при всем при том Степняк видит в нем сильную личность («большая импульсивная сила»), честного, верящего в свои убеждения человека. И в завершение его выводы о политическом будущем Петра Кропоткина выглядят совсем уж неоднозначными: «Что до меня, то я решительно затруднился бы сказать, будет ли он играть роль в русском движении, т. е. большую, или нет. В нем столько противоположных качеств: великая сила убеждения и полная непрактичность, абстрактность, о которой я говорил»[481].
Одного из основателей кружка, Марка Андреевича Натансона (1851–1919), смущал его возраст: Петр Алексеевич был на семь – десять лет старше, чем большинство кружковцев. Но Софья Львовна Перовская (1853–1881), инициатор женского кружка самообразования, а в будущем одна из лидеров «Народной воли» и организатор знаменитого «первомартовского» покушения на царя Александра II в 1881 году, взяла Кропоткина под защиту, заявив, что тот молод по духу и мыслям. В поддержку Петра Алексеевича выступил и бывший студент-технолог Николай Аполлонович Чарушин (1851–1937), напомнивший о его заслугах как ученого и путешественника и его контактах с Первым Интернационалом. Кандидатура была одобрена[482]. Кропоткина приняли единодушно!
Отныне кружок «чайковцев» стал для Кропоткина настоящей «тесной семьей друзей»: «Никогда впоследствии я не встречал такой группы идеально чистых и нравственно выдающихся людей, как те человек двадцать, которых я встретил на первом заседании кружка Чайковского»[483], – вспоминал он. Со многими из кружковцев он сохранил дружбу на всю жизнь.
Что представляло собой Большое общество пропаганды, которое превратилось в крупнейшую революционную организацию России первой половины 1870-х годов? Оно возникло из слияния нескольких петербургских кружков, появившихся после студенческих волнений 1868–1869 годов. Одним из них был кружок самообразования студентов Медико-хирургической академии во главе с Натансоном, Василием Максимовичем Александровым (1849 – ок. 1906), Анатолием Ивановичем Сердюковым (1851–1878) и Николаем Константиновичем Лопатиным (1850–1906). Вскоре к группе присоединились студенты университета и технологи; теперь среди активистов появились Чайковский, студент-технолог Феофан Никандрович Лермонтов (1847–1878), впоследствии поддерживавший связь с бакунистами, Давид Маркович Герценштейн (1848–1916), В. Г. Эмме и Клеменц[484]