вочная традиция складывалась столетиями и существуют мощные профсоюзы; в России этого нет. С другой стороны, теперь уже на повестку дня встает вопрос не о частичных улучшениях, а о «передаче орудий труда в пользование самих рабочих». Следует ли в этих новых условиях, «когда задача поставлена широко, трудиться над созданием организации, которая на Западе создалась в то время, когда задача становилась об улучшении быта, а не о коренном преобразовании? Ответ неизбежен и однозначен: нет!»[550]. Профсоюзы не нужны. Это был, повторим еще раз, ответ 1873 года. Через тридцать лет Петр Алексеевич даст уже другой – в том числе применительно и к России!
Однако уже и теперь, в записке, Кропоткин считает, что вспыхнувшие забастовки могут быть полезны, если не являются самоцелью, – прежде всего не как средство добиться улучшений, а с «воспитательной точки зрения». Ведь «всякая стачка приучает к общему ведению дела, к распределению обязанностей, выделяет наиболее талантливых и преданных общему делу людей; наконец, заставляет прочих узнать этих людей и усилить их влияние. Поэтому, – продолжает Кропоткин, – мы полагаем, что не следовало бы, если бы имелись силы, упускать ни одной стачки без того, чтобы народные деятели не принимали в ней, по возможности, деятельного участия». Кажется, что здесь мы уже видим зародыш синдикалистского отношения к забастовке как к «гимнастике революции», однако Петр Алексеевич тут же добавляет: «Но нарочно ради этого возбуждать стачки со всеми их ужасными последствиями для рабочих в случае неудачи (лишениями, голодом, растратою последних грошовых сбережений) мы считаем положительно невозможным»[551]. В преимущественно крестьянской России 1873 года он остается в первую очередь все еще крестьянским революционером.
Последние страницы записки Кропоткина посвящены отношению Большого общества пропаганды к международному социалистическому движению и другим организациям. Петр Алексеевич предлагает не обсуждать сейчас вопрос о присоединении к Интернационалу, считая его преждевременным. Конечно, развитие Интернационала будет оказывать влияние на движение в России, а его решения будут обсуждаться в российских рабочих кружках. Но, во-первых, в самой России пока нет сильной рабоче-крестьянской организации, которая могла бы войти в его состав. Во-вторых, следует учитывать то, что движение в Европе – прежде всего рабочее, а Россия – страна крестьянская: «…вследствие громадной разницы строя мышления нашего народа, его склада представлений, его стремлений с этими свойствами западноевропейских рабочих, вследствие розни языка, наконец, вследствие нашей экономической изолированности мы не думаем, чтобы в сколько-нибудь близком будущем наши отношения могли бы быть сколько-нибудь тесные и живые, иначе как между отдельными личностями». Поэтому достаточно ограничиться «заявлением, что в принципах… мы вполне сходимся с отраслью федералистов Интернационала и отрицаем государственные принципы другой». Точно так же Кропоткин предлагает выразить принципиальное согласие с «русскими представителями федералистского отделения Интернационала», но совершенно отстраниться от всякого участия в «раздорах» между различными течениями русской политической эмиграции[552].
Трудно сказать, в какой мере эти последние соображения, высказанные Кропоткиным, были проявлением его личной позиции в отношении Интернационала, или же они были направлены на достижение своеобразного компромисса среди членов Большого общества пропаганды. В любом случае они способствовали тому, что программа, сформулированная Кропоткиным, получила поддержку и тех «чайковцев», которые не считали себя анархистами или бакунистами. Хотя и далеко не всех.
К записке, написанной Кропоткиным, примыкал и еще один его проект – «Программа революционной пропаганды». В этом тексте Петр Алексеевич снова возвращается к необходимости укрепления взаимодействия с народными массами и усиления «шествия в народ». За этим должны последовать «агитаторы из самой народной среды» и «наконец, и вооруженный мятеж». Автор предлагает разделить работу в народе на ряд последовательных этапов. Прежде всего, следует читать книги, содействующие «распространению знания народных нужд, недостатков современного быта, прошедшего», «книг, дисциплинирующих мышление». Одновременно будущий революционер должен изучить какую-нибудь профессию, связанную с физическим трудом. Он должен достаточно близко ознакомиться с жизнью крестьян и рабочих, среди которых должен вести пропаганду. Но никаких активных действий предпринимать пока не следует: «В этот период революционер должен быть нем как рыба, чтобы не попасться понапрасну, должен только присматриваться, слушать… Только когда он сочтет себя достаточно подготовленным, должен впервые раскрыть свои уста для пропаганды». Затем наступает вторая стадия. В этой ситуации «революционер должен разорвать свой дворянский паспорт окончательно, навсегда, сделаться крестьянином, мастеровым, фабричным и – пропагандировать». Такая пропаганда, как показывает западноевропейский опыт, должна быть конкретной: трудящиеся вначале плохо воспринимают абстрактные разговоры о проблемах, если они не затрагивают непосредственно их собственные нужды. В центре агитации необходимо поставить «именно эти местные, частные интересы». Для этого «навсегда оставшийся в народе революционер должен поселиться в какой-нибудь данной местности и примкнуть к какому-нибудь данному ремеслу». В том, что касается практической стороны того, как нужно вести разговоры с крестьянами, Кропоткин считал нецелесообразной прямую критику в адрес бога, религии и царя, полагая, что на нынешнем этапе развития народного сознания революционеров просто не поймут и отвергнут. Нужно жить как крестьяне, одеваться как они, делать то же, что они, к примеру ходить в церковь и поститься. Упоминания царя вообще стоит избегать, направляя острие критики на «правительство и господ»[553].
Обсуждение записки Кропоткина в кружке проходило весьма оживленно. Некоторые вообще не считали программу необходимой. Далеко не все были согласны с ее анархистскими положениями. «После крайне бурных обсуждений, в которых, по особенно революционным пунктам, Чарушин, Перовская, Сергей (Кравчинский. – Авт.) и я всегда бывали в «левой крайней», она была принята нашим петербургским кружком». При этом, как утверждал Кропоткин, «многие из нашего петербургского кружка, в том числе Николай (Чайковский. – Авт.), находили ее слишком крайней». В ходе прений в текст были внесены поправки. Варвара Николаевна Батюшкова (1852–1894) переписала программу «для отсылки в провинции, нашим кружкам на обсуждение»[554].
Разногласия касались целого ряда пунктов и положений. Большинство участников кружка не разделяли антигосударственные, анархистские воззрения Кропоткина. Возражения встретили его предложение о вооружении крестьянства и бакунистское бунтарство[555]. «Когда мне поручили составить программу нашего кружка и я ставил целью достижения крестьянского восстания и намечал захват земли и всей собственности, на моей стороне были только Перовская, Кравчинский, Тихомиров и Чарушин. Но все мы были социалистами», – писал он позднее в мемуарах[556]. На обсуждении своих программных документов Петр Алексеевич показал себя еще большим бунтарем. «Я помню, как во время обсуждения его записки П. А. [Кропоткин] предлагал и горячо защищал идею организации боевых крестьянских дружин для открытых вооруженных выступлений, чтобы они своей кровью лучше запечатлели в уме и сердце народа эти проявления народного протеста и таким путем постепенно революционизировали массы»[557], – вспоминал Чарушин. Но идеи подготовки партизанской войны крестьян не встретили поддержки большинства «чайковцев».
Трудно сказать, в какой мере Петру Алексеевичу удалось действительно убедить своих товарищей по кружку, а в какой они дали согласие на предложенную программу потому, что никто просто не брался предложить другую, а Кропоткин сумел изложить конкретные вопросы с достаточной объективностью и знанием дела. Во всяком случае, его биограф Мартин Миллер ссылается на свидетельства и воспоминания, которые не совпадают с картиной, изложенной самим Кропоткиным. Тот же Чарушин, которого Петр Алексеевич называл в числе своих единомышленников в кружке, не считал себя анархистом; позднее, как и Александра Корнилова, он утверждал, что программа так и не была принята. Корниловой и Тихомирову казалось к тому же, что Кропоткин рассуждает и аргументирует в большей степени как европеец, абсолютизируя опыт Западной Европы…[558]
Как бы то ни было, одобрение программы, предложенной Кропоткиным, хотя бы в общих чертах отражало его авторитет в среде русских революционеров-социалистов 1870-х годов, хотя его, разумеется, ни в коем случае нельзя воспринимать как их бесспорного лидера. Скорее можно сказать, что он был, пожалуй, наиболее теоретически развитым – и одновременно одним из наиболее деятельных и активных из них, во многом опередив своих товарищей по борьбе.
Кроме брата Александра, Петр не посвящал других родных в свою революционную деятельность. Он по-прежнему развлекал племянницу Катю. В сохранившемся письме за февраль 1874 года, подписанном «твой дядька бородатый», он восхищается ее «хорошею мордочкою» на присланной фотографии. «Крепко, крепко тебя целую, моя милая дютенка»…[559]
Как вспоминала позднее Екатерина Половцова, ее мать догадывалась о том, чем именно занимается дядя Петя. Но как только она пыталась расспросить его о чем-то таком, тут же получала шутливый ответ с улыбкой на устах. «Зачем тебе, Ленок, об этом знать! Ты и так мила и очаровательна!»