[560] – скажет Петя и погладит сестру по головке. А она, хоть и светская дама, тревожится, волнуется… Что поделаешь? Старался оградить боготворимую им сестру от неприятностей – от допросов, обысков, арестов – и все же не спас… После его прославленного побега из Николаевского госпиталя пришлось и ей недельку посидеть. Потом разобрались жандармы, поняли, что ничего Елена Алексеевна о революционерах не знает, да и отпустили…[561]
Увы! Работа Петра Алексеевича в Большом обществе пропаганды продолжалась недолго – менее двух лет, пусть даже таких лет. Вокруг революционеров все туже, все теснее сжималось полицейское кольцо. Уже в ноябре 1873 года полиция начала серию рейдов в Петербурге. За Нарвской заставой были арестованы Перовская, Синегуб и двое других активистов, пропагандистский центр в этом пригороде был разгромлен. «Мы основали новое поселение, еще дальше за городом в рабочем квартале, но и его пришлось скоро оставить. Среди рабочих шныряли шпионы и зорко следили за нами. В наших полушубках, с нашим крестьянским видом Дмитрий, Сергей и я пробирались незамеченными. Мы продолжали посещать кварталы, кишевшие жандармами и шпионами», – вспоминал Кропоткин[562].
Иногда кружковцам приходилось каждый день заново искать безопасный ночлег. В январе 1874 года последовал новый удар: разгром квартиры на Выборгской стороне, где велась агитация среди ткачей, и новые аресты. Собираться становилось все труднее. Клеменцу и Кравчинскому пришлось покинуть Петербург, в городе оставались всего пять-шесть членов, которые пытались продолжать работу. Сам Кропоткин задержался в столице, собираясь представить доклад о ледниковых отложениях в Финляндии и России РГО, где он по-прежнему состоял. Затем он намеревался отправиться на юг России и организовать там крестьянское выступление. Вместе с Кравчинским и членами одесской группы, бывшим артиллерийским офицером Виктором Федоровичем Костюриным (1853–1919) и Анной Марковной Макаревич (1854–1925), они собирались поднять восстание крестьян на Волге[563]. Об этом свидетельствует Фроленко: «Кравчинский, Кропоткин и сам Костюрин и еще некоторые в Питере, в Одессе и в других местах стали помышлять о том, чтоб, объединив оставшиеся в целости кружки, составить вооруженный отряд, хотя бы человек в 100, выбрать местность, свежую воспоминаниями о Стеньке и Пугачеве, потом двинуться на Москву и поднимать по дороге мужиков на помещиков, на ближайшую власть. Арест Кропоткина, главного инициатора плана, бегство Кравчинского за границу и другие аресты сделали то, что этот план мало даже был известен кому, и только в 1876 году бунтари хотели осуществить нечто подобное»[564]. Как мы помним, идеи партизанской войны Кропоткин осмысливал еще в эпоху своей службы в Сибири. И вот, казалось, настал его звездный час. Но не поплыли по Волге расписные Петра Кропоткина челны, и не пошли в поход партизаны…
В середине марта полиция арестовала членов кружка заводских рабочих и студента Низовкина, который лично знал Кропоткина и организатора Анатолия Ивановича Сердюкова (1851–1878). Через несколько дней были схвачены двое ткачей, которым Петр Алексеевич был знаком под именем Бородина. В течение недели на свободе остались лишь Кропоткин с Сердюковым. Постоянно рискуя теперь оказаться за решеткой, они судорожно пытались подготовить себе смену. Они «решили принять в наш кружок двух новых членов и передать им все дела. Каждый день мы встречались в различных частях города и усердно работали… Нам нужно было, чтобы новые члены заучили сотни адресов и десяток шифров. Мы до тех пор повторяли их нашим новым товарищам, покуда они не зазубрили их», – вспоминал Кропоткин. «Сменщикам» показывали места на карте России и водили по городу, знакомя с рабочими[565].
Теперь можно было «исчезнуть». Сердюков ушел в подполье. Петр Алексеевич собирался уже покинуть город: за ним следили, полиция прекрасно знала о его намерениях.
Московские подпольщики призывали Петра Алексеевича уехать из ставшего опасным Петербурга. Порфирий Иванович Войнаральский писал ему шифром: «Теперь нас собралось в Москве четверо – Шах [Шишко], Быкова, Молотов и я. Наше мнение о Питере такое: дела передать незамаранным лицам: Шлейснеру, Перовскому; коли нужно, может приехать еще Фроленко. Всем обязанным подпискою о невыезде тоже остаться и хлопотать по мере возможности. Анатолию [Сердюкову] хоть изредка видать и поддерживать рабочих; тем из рабочих, коим грозит опасность, дать возможность уехать в деревню. Для сношений с заключенными остаться сестре Медведя; Зобову же и Медведю уехать немедленно из Питера, для них будут готовы квартиры в Москве. Им не потому только надо уезжать, что опасно оставаться в Питере, но они будут очень нужны в Москве. Здесь закипает деятельность, можно даже надеяться на обновление кружка. Кроме того, возможность сейчас же издавать газету; Мономахов имеет знакомство при казенной типографии, где будет особое отделение, в котором будут печататься наши статьи. Думаем скоро начать работу. Привезите с собою или пришлите денег, и пусть Зобов пишет по "Анархии", "Вперед!" и другим источникам статейку о рабочих на Западе или пусть пришлет материалы для Быковой. Пришлите: Марата, 2 № "Вперед!" и адресы Беляева и Добровольского…»[566]
Петр Алексеевич не скрывал своей досады! Вели агитацию, а до восстания дело так и не дошло! Не послушались его, не стали создавать партизанские отряды из крестьян и рабочих, а в итоге, возмущался он: «…лучшие силы кружка погибают бесплодно, когда они могли бы погибнуть более ярко, оставив после себя несомненный след в истории революционного движения»[567].
21 марта Кропоткин выступил наконец с последним докладом в РГО, где ему предложили пост председателя Отделения физической географии. Геологи признали, что прежние теории о принесении валунов плавучими льдинами ни на чем не основаны. Здесь же Кропоткин впервые ввел в научный оборот термин «вечная мерзлота», в наши времена безоговорочно принятый на вооружение учеными… Выводы Петра Алексеевича по теории «четвертичных оледенений» получили окончательное научное признание. Был сделан важный шаг к принятию концепции оледенения.
Эти дни были наполнены таким страшным напряжением, что в памяти Петра Алексеевича время как бы спрессовалось, превратившись в один долгий безумный день. Ощущение торжества как ученого – «кто испытал раз в жизни восторг научного творчества, тот никогда не забудет этого блаженного мгновения»[568], – смешивалось, сплавлялось с тревожным, отчаянным ожиданием неминуемого ареста. Триумф и катастрофа, как Инь и Ян одной жизни, встретились в эти дни. Годы спустя, когда Кропоткин писал свои «Записки революционера», перед его глазами явственно – как будто это было вчера – представали обстоятельства и детали того, как он был схвачен неумолимой репрессивной машиной империи. Зато даты и числа начисто ускользали, так что из текста воспоминаний можно было вывести, что арест произошел чуть ли не в следующий вечер после его научного триумфа. Лишь позднее историки, опираясь на воспоминания сестры Кропоткина, Елены, и материалы следственного дела, смогли восстановить настоящую картину происшедшего.
В действительности между выступлением в РГО и арестом Кропоткину предстояло провести несколько мучительных дней, в непрерывной осаде шпионов, следивших за его квартирой на Малой Морской улице. Петр Алексеевич постарался уничтожить и сжечь компрометирующие бумаги и документы, хотя избавиться удалось далеко не от всего. Так, при аресте в руки полиции попало письмо Дмитрия Клеменца к «чайковцу» Н. А. Грибоедову, описывавшее пропагандистскую деятельность его и Степняка в Рязанской и Тульской губерниях[569].
Дамоклов меч упал на голову революционера в понедельник, 25 марта 1874 года, когда Кропоткин направлялся на Николаевский вокзал, чтобы уехать в Москву, к сестре Елене[570]. В сумерках он смог выбраться через черный ход из дома, нанять извозчика и отправиться на вокзал. Вначале казалось, что его никто не преследует. Однако на Невском проспекте, возле здания Городской думы, дрожки, в которых ехал беглец, обогнали другие, преградив дорогу. В них находились полицейский агент и один из арестованных ткачей. Подав сигнал полицейским, агент заявил: «Господин Бородин, князь Кропоткин, я вас арестую». Предъявив бумагу с печатью городской полиции, он потребовал, чтобы Петр Алексеевич немедленно отправился «для объяснений» к генерал-губернатору. По дороге туда арестованный попытался выбросить письмо Клеменца к их общему знакомому зоологу Полякову. Сделать это не удалось[571]. Впоследствии, уже в ходе допросов, Кропоткин заявил, что Поляков не имеет никакого отношения к политическому движению, и тем спас его от ареста.
В доме петербургского генерал-губернатора Кропоткину пришлось несколько часов ожидать прибытия прокуратуры. В тот же день начались допросы[572], которые продолжались несколько дней. Их вел майор корпуса жандармов Виктор Иванович Оноприенко в присутствии товарища прокурора Судебной палаты Александра Федоровича Масловского[573]. Того самого Масловского, который прославился злым и жестоким обращением с подследственными. Он, замечал революционный эмигрантский журнал «Вперед!», «еще так недавно, будучи записным харьковским радикалом, либеральничал до чертиков… Это он заглаживает свои прошлые грехи… ах! виноват, он хочет получить вакантное место прокурора, потому что пока он только еще товарищ прокурора… Ну, конечно, перед столь высокой целью должны умолкнуть стоны жертв этого подлого ренегата…»