ии, преднамеренно, таким образом, расстраивают нервы, потом дают растрогивающие свидания; после них тотчас же делают пристрастные допросы, дразнят свободой, грозят и т. д., и т. п.»[589].
Впрочем, Кропоткин, наблюдавший сибирские тюрьмы, понимал, что могло быть и куда хуже. Здесь, в Петропавловской крепости, по крайней мере, неплохо кормили, хотя передача продуктов питания, фруктов и т. д. «с воли» была запрещена. В Трубецком бастионе, в отличие от Алексеевского равелина, можно было пользоваться книгами: их приносили родственники, или их можно было брать в тюремной библиотеке, где их оставили предыдущие узники. Прогулки на воздухе в крепости были разрешены – правда, сведенные к минимуму. «В течение первых шести месяцев моего заключения я пользовался 30–40-минутной прогулкою каждый день; но позднее, когда число заключенных в нашем бастионе возросло почти до 60 человек, ввиду того, что для прогулок был отведен лишь один тюремный двор и сумерки зимой под 60° широты наступают уже в 4 часа вечера, нам давали лишь 20 минут на прогулку через день летом и дважды в неделю зимою, – вспоминал Петр Алексеевич. – Нужно прибавить, что благодаря тяжелым аммиачным парам, выходившим из трубы Монетного двора, возвышающейся над нашим двориком, и падавшим в него при восточном ветре, – воздух бывал иногда совершенно отравлен. Я не мог тогда переносить постоянного кашля солдат, которым целый день приходилось вдыхать этот ядовитый дым, и обыкновенно просил, чтобы меня увели обратно в мою камеру»[590]. Гулять разрешалось во внутреннем пятиугольном дворе редута, где находилась также баня. Ходить приходилось по тротуару, кругом, по одному и тому же маршруту. Охранники хранили молчание…
В первые месяцы заключения Кропоткина из тридцати шести камер его этажа были заняты всего шесть. И их разделяли пустовавшие казематы. Так что общаться и даже перестукиваться арестанту было, по существу, не с кем.
Сильно томили неопределенность и вынужденная бездеятельность. Подследственным не давали никакой информации о ходе следствия по их делу: они не знали, сколько оно продлится, каким судом их будут судить и какой приговор их ждет. Адвокаты к ним не допускались, и обсуждать обстоятельства дела нельзя было даже с родными. Писчие принадлежности обычно не давались; можно было получить только грифельную доску, и лишь позднее, с трудом, по ходатайству РГО, Кропоткин получил разрешение писать и продолжать научную работу.
Чтобы не потерять счет дням, он прочерчивал ножом черточки на футляре очков.
В таком положении главной задачей становилось сохранить ясность ума и физическое здоровье – насколько это вообще было возможно. И требовалось чем-то занять себя. Петр Алексеевич представил себе, что он готовится к полярной экспедиции. Он стал совершать прогулки по камере, стараясь быстрым шагом проходить по семь верст в день: по две утром, перед обедом и после обеда и по одной – перед сном. Шаги он отсчитывал, передвигая папиросы на столе. Кроме того, арестант занимался гимнастикой с помощью тяжелого дубового табурета. Чтобы тренировать мозг, Кропоткин принялся сочинять повести для народного чтения на сюжеты из русской истории.
Почти сразу после поступления в крепость смотритель принес заключенному книги. Среди них были «Физиология обыденной жизни» британского физиолога Джорджа Генри Льюиса, «История XVIII столетия» известного историка Фридриха Кристофа Шлоссера и другие. Некоторые книги Кропоткин купил за свои деньги и передал в тюремную библиотеку – труды историков Сергея Михайловича Соловьева, Николая Ивановича Костомарова, Василия Ивановича Сергеевича, Ивана Дмитриевича Беляева… Из запомнившихся ему книг он называет также «Хрестоматию Средних веков», составленную Михаилом Матвеевичем Стасюлевичем[591].
Узнав об аресте Петра, Александр в июле 1874 года срочно вернулся из Цюриха, где жил с 1872-го, интересуясь в основном наукой. Находясь в Швейцарии легально, он не занимался политической деятельностью, но поддерживал дружеские отношения с Лавровым и другими эмигрантами, а потому считался Третьим отделением неблагонадежным[592]. Стремясь помочь брату, он использовал все свои связи и контакты в петербургских научных кругах и добился того, что Географическое общество и Академия наук стали просить предоставить арестованному Кропоткину возможность писать: ему было поручено завершить свой отчет об исследовательской поездке 1871 года в Финляндию. В итоге Петру Алексеевичу было дано разрешение продолжать научную работу в заключении, и он воспринял это как настоящее спасение. Теперь ему доставляли географические и геологические книги и карты из Академии наук по составленному им самим списку, выдавали перо и бумагу, причем тюремное начальство вело учет каждому листу, а письменные принадлежности отбирались после заката солнца. Кропоткин мог работать с девяти часов утра до трех часов пополудни зимой и до пяти часов вечера в другое время года. Потом вносили лампу, и он мог читать в свое удовольствие книги по истории и художественную литературу.
Не ограничиваясь отчетом о финляндской экспедиции, Петр Алексеевич использовал время в тюрьме для того, чтобы закончить труд о теории оледенения. «Камеры темны, – вспоминал он, – но все-таки в одной из них – правда, самой светлой во всем здании, я написал два тома моей работы о ледниковом периоде и, пользуясь ясными летними днями, чертил карты, приложенные к этой работе»[593]. Во время ремонта на верхнем этаже Кропоткина временно переводили в камеру, которая располагалась на нижнем. Там было еще темнее. Еще труднее работать. Но все-таки – можно!
Свидания узнику разрешали только с родственниками. На краткие и редкие встречи с братом Александром и сестрой Еленой его возили в город, в Третье отделение, и разговаривать можно было только в присутствии жандармов. Правда, иногда удавалось украдкой передать записку. Последний раз Петру довелось увидеть брата, когда Александр и Елена пришли к нему в день его именин 21 декабря 1874 года. Через несколько дней Александра арестовали. Поводом послужило его письмо к Лаврову, в котором он рассказывал о репрессиях и революционном движении в России. В ходе обыска жандармы не обнаружили ничего подозрительного, но Александр Алексеевич говорил с ними чрезвычайно гордо и резко. Хотя предъявить ему было почти нечего, человек с такими контактами был сочтен опасным. В мае 1875 года по высочайшему повелению он был отправлен в административную ссылку в Минусинск, «за вредное направление и крайние убеждения в политическом отношении». Назад из Сибири Александр уже не вернулся. Впоследствии, когда Петру удалось бежать за границу, положение ссыльного ухудшилось; прошение Елены Кропоткиной о помиловании брата было отклонено царем. А в 1880 году комиссия, созданная при министре внутренних дел Михаиле Тариеловиче Лорис-Меликове, добавила ему еще пять лет пребывания в ссылке. В 1882-м Александра перевели в Томск. Состояние его духа становилось все мрачнее, и 25 июля 1886 года он застрелился[594]. Арест, ссылка, а затем и гибель брата стали для Петра Алексеевича тяжелейшим потрясением: он винил себя в его судьбе, не без основания полагая, что это просто месть злопамятных властей Российской империи.
А в высших кругах еще не теряли надежды образумить мятежного князя. Однажды, вспоминал Кропоткин, в его камеру явился в сопровождении адъютанта великий князь Николай Николаевич, который в тот день осматривал Петропавловскую крепость. Брат царя пытался увещевать узника, добиться от него раскаяния («камер-паж… и сидишь теперь в этом ужасном каземате»), уверял, что говорит с ним исключительно как «частный» человек. Кропоткин резко заявил:
– Я дал свои показания судебному следователю на допросах: мне нечего прибавить.
Великий князь принялся расспрашивать арестанта, где тот «набрался таких взглядов» – у декабристов в Сибири или в Петербурге? Петр Алексеевич сказал, что он всегда был таким и его представления начали формироваться еще в Пажеском корпусе. Разозленный сиятельный визитер удалился несолоно хлебавши[595].
Тем временем остававшиеся на свободе революционеры продолжали агитацию и «хождение в народ». Полиция хватала десятки, сотни подпольщиков и пропагандистов, над которыми собирались устроить показательный процесс по «Делу о пропаганде в Империи». Это будет печально знаменитый «процесс 193», который продолжался с октября 1877-го до конца января 1878 года. Всего по всей России было арестовано около восьми тысяч человек, из которых семьсот семьдесят привлечены к дознанию и двести шестьдесят пять – к следствию. За время предварительного заключения в тяжелейших условиях сорок три узника умерли, двенадцать покончили с собой и тридцать восемь сошли с ума. Еще четверо скончались уже после вручения обвинения. В итоге суд приговорил двадцать восемь обвиняемых к каторге сроком от трех с половиной до десяти лет, тридцать два – к тюремному заключению и тридцать девять – к ссылке[596]. Именно по этому делу и должен был проходить Кропоткин. Но судьба распорядилась иначе…
Первым следствием массовых арестов, которое ощутил Петр Алексеевич, стало то, что окружающие его камеры крепости-тюрьмы стали постепенно заполняться. Теперь он мог перестукиваться с соседями, включая товарища по кружку – Сердюкова, обмениваться новостями, делиться мыслями. Тягостное, мучительное его одиночество было нарушено уже летом 1875 года.
Несколько раз Кропоткина возили на допросы в Третье отделение и в следственную комиссию, которая заседала прямо в Петропавловской крепости. Допрашивал его тот самый жандармский полковник Новицкий, по воспоминаниям Петра Алексеевича, «человек чрезвычайно деятельный, умный и, если бы не его жандармская деятельность, – даже приятный человек: ничуть не злой в душе»