Ключевая роль в организации побега принадлежала доктору Веймару – видному врачу, открывшему в Петербурге ортопедическую клинику и лечившему столичную аристократию, включая императорскую семью. Политикой он не занимался, но питал сочувствие к радикалам и революционерам. Он привлек к заговору своего младшего брата, студента-медика Эдуарда, и Марию Лешерн фон Герцфельд, которая в это время была проездом в Петербурге и гостила у заведующей хозяйством клиники Веймара[611].
Для бегства было решено воспользоваться прогулками Кропоткина. Совет «попроситься на прогулку» был передан Петру Алексеевичу через одного из солдат[612]. 2 июня он направил товарищу прокурора Игнатию Константиновичу Меркулову прошение о том, чтобы ему разрешили гулять на свежем воздухе по полчаса в день или хотя бы раз в два дня. 5 июня старший ординатор госпиталя, Николай Федорович Глинский, осмотрел пациента и дал рекомендацию разрешить ежедневные прогулки в саду и около госпиталя: это будет весьма полезно для его излечения! Желеховский дал такое разрешение, однако предписал выпускать его обязательно в сопровождении стражи, не давать контактировать с кем-либо во время прогулок и ходить только во дворе флигеля[613].
И вот Кропоткин, одетый в зеленый фланелевый больничный халат, получил сапоги, панталоны и жилет и отправился на свою первую прогулку в госпитале. Выйдя на широкий, поросший травой двор, размером в триста на двести шагов, он направился по тропинке вдоль здания, по которой одновременно взад и вперед, в десяти – пятнадцати шагах от него расхаживали часовые. Внимание Петра Алексеевича привлекли открытые ворота двора, через которые как раз ввозили дрова. Ему в голову пришел план побега через эту открытую дверь на свободу: к воротам должна была подъехать женщина на пролетке, сойти и дождаться выхода арестанта на прогулку в четыре часа дня. Он и люди с воли обменивались сигналами о том, что все в порядке: Кропоткин должен был держать в руках шляпу, а встречавшие – крикнуть, свистнуть, запеть или пустить на стену «солнечного зайчика»[614]. План этот был согласован арестантом и его освободителями, с небольшими уточнениями.
В последующие дни Кропоткин добился некоторых новых послаблений. 13 июня смотритель разрешил выдать ему сапоги и брюки из цейхгауза и носить собственное, а не казенное белье. Петр Алексеевич мог иметь любые книги и гулять по часу в арестантском дворе, с минимальным числом караульных. Бывало и так, что за ним при этом надзирал всего один служитель[615]. Сам арестант намеренно симулировал тяжесть своего состояния. «В первый раз, когда меня вывели во двор, я только мог ползти по тропинке по-черепашьи. Теперь же я окреп настолько, что мог бы бегать, – вспоминал он. – Правда, я по-прежнему продолжал ползти медленно, как черепаха, иначе мои прогулки прекратились бы; но моя природная живость могла всякую минуту выдать меня. А товарищи мои должны были в это время подобрать человек двадцать для этого дела, найти подходящую лошадь и опытного кучера и уладить сотню непредвиденных мелочей, неминуемых в подобном заговоре. Подготовления заняли уже около месяца, а между тем каждый день меня могли перевести обратно в дом предварительного заключения»[616].
В качестве пункта наблюдения Лешерн фон Герцфельд и Зубок-Мокиевский сняли квартиру на втором этаже серого деревянного дома с мезонином под номером 7. Он располагался наискосок от арестантского флигеля, напротив угла, образованного забором арестантского двора по Безымянному переулку и Костромской улице. Окна квартиры выходили на арестантский двор. Была куплена мебель, и квартиру обставили так, чтобы не внушать никаких подозрений[617].
Веймар и Лешерн купили за две с половиной тысячи рублей, собранных кружком, знаменитого орловского рысака по имени Варвар, который неоднократно выигрывал призы на ипподроме. Он считался строптивцем, однако, когда управлять лошадью взялся знакомый Петра Алексеевича, прекрасный наездник Александр Константинович Левашев, вологодский помещик, дело пошло на лад. Была куплена также пролетка и упряжь. Веймар и Левашев несколько раз отрабатывали маршрут, приучая лошадь останавливаться у госпитальных ворот и уверенно, быстро проходить путь[618].
Наконец побег назначили на 29 июня. Условились, что сигналом для арестанта будет красный шар. В 9 часов утра заговорщики были на месте, у ворот на Ярославскую улицу. Лешерн фон Герцфельд долго ходила по переулку, пытаясь заставить подняться шар, наполненный водородом. Однако погода стояла жаркая и безветренная, и шар так и не поднялся. Женщина привязала его к зонтику и расхаживала вдоль забора двора. Выведенный Кропоткин взял в руки шляпу… но шара так и не увидел. В этот день побег не состоялся – к счастью для заключенного: уезжавшая без него пролетка наткнулась на возы с дровами для госпиталя![619]
30 июня в два часа дня в госпиталь пришла Софья Лаврова, передавшая Кропоткину часы, в которых лежала шифрованная записка с изложением нового плана. Арестант должен был по музыкальному сигналу выскочить в ворота к подогнанной пролетке, в случае погони его собирались отбивать[620]. В ней должны были сидеть Левашев, выполнявший роль кучера, доктор Веймар, изображавший важного офицера, и Аксенова: женщине предстояло сойти с коляски по каким-то делам, а седок делал вид, что дожидается ее. Чтобы сразу же переодеть беглеца, были припасены пальто и два складных цилиндра.
Лешерн, Зубок и брат Веймара, Эдуард, остававшиеся на ночь в снятой квартире, вели наблюдение за ситуацией. Народник из Вильно, Аарон Исаакович Зунделевич (1852–1923), нелегально находившийся в Петербурге, занял пост на Кавалергардской улице, напротив переулка, который упирался в дом, где находилась квартира. Изображая пьяного, закусывавшего вишнями, он сидел на тумбе, зорко следил, чтобы не было никаких препятствий на дороге, и подавал сигналы Лешерн, а та, в свою очередь, говорила Эдуарду, что нужно делать. Еще один из товарищей передавал знаки о возможных помехах Зубоку, в правое окно квартиры[621]. «Сигнальщики» разместились на протяжении двух верст от госпиталя и также следили за тем, чтобы дорога была свободна.
В положенное время Петр Алексеевич вышел на двор и принялся спокойно расхаживать по тропинке вдоль здания госпиталя, между двумя будками часовых… Прошло от четверти часа до получаса… Арестант услышал звук подъезжающей пролетки. Из окна снятой напротив квартиры заиграла скрипка: играл Эдуард Веймар. Кропоткин узнал мазурку Контского и понял, что все готово. Он медленно двинулся по тропинке к воротам. Увидев, что солдат-охранник, находившийся от него в пяти-шести шагах, отвернулся в другую сторону, беглец в два приема скинул с себя арестантский халат и пустился бежать к воротам – вначале медленно, затем все ускоряя бег. Крестьяне, привезшие дрова, кричали «Держи его!»; за убегавшим неслись часовой и три солдата, сидевшие на тюремном крыльце. Часовой пытался достать Кропоткина штыком – но не успел. Тот выскочил за ворота. Как раз в это время еще один из заговорщиков, народник Юрий Николаевич Богданович (1849–1888), отвлекал солдата, стоявшего у ворот госпиталя, напротив места, куда подъехала пролетка, разговором о вшах, которых он видел под микроскопом в Таврическом саду. Городового, который должен был дежурить неподалеку от госпиталя, увел с поста бывший студент Технологического института, некто С. В. З., занявший его беседой о комнате, которую якобы собирался снять.
Перед выбежавшим из ворот Кропоткиным стояли дрожки, в которые была запряжена лошадь. Помимо кучера, в пролетке сидел мужчина со светлыми бакенбардами, на нем красовалась фуражка с красным околышем и офицерской кокардой. Беглец оторопел было от неожиданности и вспыхнувших опасений, но быстро опознал в нем Веймара. Доктор держал в руке револьвер и кричал арестанту: «Сюда, скорее!» Пролетка понеслась прочь, под вопли преследователей «Держи его! Лови!». По дороге Веймар помог Кропоткину надеть пальто и цилиндр.
Выбежавшие на улицу офицер и солдаты метались, не зная, что делать. Вокруг не оказалось ни одного извозчика: заговорщики заранее наняли всех. Кондукторы конки также отказались отдать своих лошадей. Возле госпиталя и на прилегающих улицах царила суматоха. Эдуард Веймар поиграл еще какое-то время, чтобы не привлекать внимания, затем сидевшие в наблюдательной квартире вышли на улицу, растворились в собравшейся толпе и чуть позже на конке отправились в центр Петербурга[622].
Маршрут бегства пролегал по Ярославской улице, Безымянному переулку, Костромской и Болотной улицам – узким, но безопасным, при отсутствии постовых. И заранее очищенных от других повозок и преград товарищами, которые приветствовали беглецов. На одном из крутых поворотов, в переулок, пролетка чуть не перевернулась, но Кропоткину удалось ее выровнять. Жандармы, стоявшие у питейного заведения, откозыряли офицерской фуражке Веймара… Потом доктор также сменил ее на цилиндр.
Обходным путем, через Лафонскую, Тверскую, Кирочную и Знаменскую улицы пролетка с Кропоткиным выехала на Невский проспект и доехала до ворот дома № 107, принадлежавшего И. М. Меншуткину. Оттуда Кропоткин с доктором через проходной двор прошли к парадному подъезду, выходившему на Гончарную улицу как дом № 22. Проживавшие в доме сестры Корниловы – Александра Ивановна (Мороз) и Любовь Ивановна (Сердюкова) – радостно приветствовали беглеца. А пролетка, которой управлял Левашев, продолжила путь к Николаевскому вокзалу: там в нее сели две девушки и, заметая следы, поехали через Невский кататься на Острова.