Переодевшись так, чтобы их было трудно узнать, Кропоткин и Веймар заехали на закрытом извозчике к цирюльнику, который сбрил князю бороду, а затем также отправились на Острова, где пробыли до позднего вечера, вместе с аристократической публикой столицы любуясь закатом. Ужинали в роскошном ресторане «Донон» во дворе дома № 24 на набережной Мойки, поблизости от Зимнего дворца. Там на втором этаже располагались отдельные кабинеты для важных гостей. Никому, разумеется, и в голову бы не пришло искать в таком фешенебельном месте беглого арестанта![623]
На десятилетия этот побег станет для Кропоткина постоянным сюжетом застольных бесед. Старый ли приятель, новый ли знакомый, радушная ли хозяйка дома, где собиралась компания революционеров-эмигрантов, – всех их будет интересовать рассказ о том, как Петр Алексеевич бежал из Петропавловской крепости. И даже некоторые вполне приличные исследователи повторят именно эту формулировку. Но нет, не из крепости! Из тюремной больницы, конечно…
В конце концов сам Петр Алексеевич скажет, «что ему уже столько раз приходилось рассказывать про свое бегство, что оно ему надоело пуще горькой редьки»[624]. Но, может быть, он просто скромничал? Генерал Михаил Александрович Иностранцев (1872–1938) вспоминал, как на одном из банкетов в 1917 году Кропоткин, сидевший рядом с ним и генерал-майором Владимиром Владимировичем Марушевским (1874–1952), впоследствии одним из белогвардейских военачальников на Севере России, с увлечением рассказывал историю своего побега. «Старик совершенно преобразился. Хотя он и начал свое повествование предварением, что это „дела минувших дней“, но глаза его разгорелись, речь стала быстрой и живой, и он, увлекаясь, поведал нам различные захватывающие подробности своего бегства, ничем не отличающиеся от черт самых забористых детективных романов. Видно было, что эти переживания запечатлелись в нем накрепко на всю жизнь и, рассказывая их, он заново переживал их. Старый революционер в этот момент в нем проснулся и совершенно заслонил собою безмятежный облик благодушного русского барина»[625], – писал Иностранцев.
Описание Петром Алексеевичем своего побега в «Записках революционера» читается как страницы авантюрного романа. Может создаться впечатление, что организаторы побега и сам беглец в значительной степени полагались на удачу и никто в самом госпитале не принимал непосредственного участия в заговоре. «Конечно, и маршрут движения, и действия всех привлеченных лиц, без сомнения, были продуманы до мелочей и отрепетированы заранее, – замечает российский историк П. И. Талеров. – Об этом свидетельствует как успех самого мероприятия, так и безуспешность попыток властей отыскать беглеца и организаторов побега. Невозможно поэтому себе представить, что удачным побег стал лишь в силу случайного стечения обстоятельств». Исследователь предполагает, что Кропоткин, возможно, хотел сознательно скрыть имена сообщников в самом госпитале или создать у властей впечатление о революционерах как людях плохо организованных и беспечных[626].
Кропоткина решили укрыть на даче родителей Веймара. Туда же стали стягиваться и другие участники заговора. Мария Лешерн после побега узника заехала на конспиративную квартиру в Петербурге, где всегда совещались организаторы побега, и, застав там хозяйку, Викторию Ивановну, рассказала о том, что все получилось. Зубок забрал оставшиеся вещи в снятой у госпиталя квартире и возвратился к Лешерн. Вскоре к ним присоединилась Аксенова, и они отправились на дачу Веймаров, где Лешерн наконец-то лично познакомилась с легендарным князем-революционером[627].
Жандармы немедленно приступили к лихорадочным поискам беглеца. Дом на Невском и квартиры родственников и друзей Кропоткина обыскивали. Жилье, где собирались укрыть Петра Алексеевича под чужим паспортом, оказалось «засвеченным»: съездившая туда подруга рассказала, вернувшись, что за квартирой следят. Пришлось укрываться на даче под Петербургом вместе с друзьями. Кропоткин катался на лодке с Лешерн; она также возила его в карете к знакомым и в загородный ресторан – обедать.
Бегство столь знаменитого узника, которого к тому же считали чуть ли не главой всего революционного движения в России, вызвало настоящее бешенство у властей. В столице и окрестностях повсюду рыскали полицейские и шпионы с фотографией Кропоткина. На границу были разосланы циркуляры. Разыскные работы развернулись в Финляндии, Прибалтике, Пруссии. О результатах поисков докладывали лично царю. 7 июля были арестованы Людмила Павлинова, сестра Кропоткина Елена и рядовой Муравьев, служивший в госпитале. Правда, уже 16 июля Елену пришлось освободить: против нее не оказалось никаких улик. 28 июля, под поручительство мужа, на свободу вышла Павлинова. Уже позднее, 1 сентября, арестовали Стефановича и Смагина. Они, а также рядовые Муравьев и Александров были преданы военному суду…[628]
Оставаться в России было опасно. Революционеры и друзья решили переправить его за границу. Через Финляндию и Швецию Кропоткин и сопровождавшие его Марк Натансон и Софья Лаврова добрались до норвежской столицы Христиании (нынешнего Осло). Проведя там несколько дней и познакомившись с местными реалиями, Петр Алексеевич и его спутники доехали до порта Берген, где и простились. Натансон возвращался назад, в Россию. А беглецы сели на британский пароход и отплыли по Северному морю в английский порт Халл (Гулль)…
Судно боролось с яростной бурей, а Петр Алексеевич наконец ощущал себя свободным человеком. «Целыми часами просиживал я на форштевне, обдаваемый пеной волн… – вспоминал он позднее. – Пароход наш зарывался носом в громадные волны, которые рассыпались белой пеной и брызгами по всей палубе. Я сидел на самом носу, на сложенных канатах, с двумя-тремя девушками-англичанками и радовался ветру, расходившимся волнам, качке, наслаждаясь возвратом к жизни после долгого кошмара и прозябания в крепости»[629].
А в оставшемся позади Петербурге побег революционера вызвал громкий скандал и волну самых невероятных слухов. «В городе многие говорили о происшествии, – свидетельствовала Лешерн фон Герцфельд. – Куда ни пойдешь, всюду рассказ с разными вариациями. Рассказывали, что француженка пела романсы и таким образом подавала знаки Кропоткину и т. п.»[630].
Петр Алексеевич, отправившись в Эдинбург, вначале собирался пробыть за границей лишь несколько недель или месяцев – «ровно столько, сколько нужно, чтобы дать улечься суматохе, поднятой моим побегом, и чтобы восстановить несколько здоровье»[631]. Судьба распорядилась иначе. Возвратиться в Россию ему было суждено только через долгий сорок один год. Почти всю оставшуюся жизнь революционеру предстояло провести в эмиграции, превратившись в признанного теоретика и организатора мирового анархистского движения.
Глава четвертаяВождь анархистов
Петр Кропоткин крепко держался рукой за знамя. Одновременно приходилось свободной рукой и ногами лупить жандармов, они отвечали ему тем же… Полиция пыталась отбить у демонстрантов красное знамя анархистского Интернационала – организации, запрещенной во многих странах Европы. Швейцарские рабочие-анархисты, русские и французские политэмигранты вместе дрались с местной полицией. Это было 18 марта 1877 года, на улицах Берна, столицы Швейцарской конфедерации. Швейцария не очень привыкла к таким событиям, хотя и пережила несколько десятилетий назад кратковременную гражданскую войну между католическими и протестантскими регионами, по итогам которой окончательно сложилась ее политическая система.
Так далеко от России, зато вместе с теми, к кому лежала душа, – единомышленниками и товарищами по борьбе… С ними и смерть красна! А бой разгорался не на шутку. Жандармы орудовали саблями, демонстранты – кастетами, палками и тростями. Кто-то уже отобрал саблю у жандарма, кое-кто притащил револьверы.
Полицейский инспектор, изрядно получив по зубам, выпустил знамя из рук и удалился, чтобы привести себя в порядок. Несколько демонстрантов и полицейских были ранены. Но вот древко знамени, уже сильно изодранного, сломалось, полиция все-таки отбила его. И отступали со столь ценным трофеем до полицейского участка, отбиваясь от демонстрантов, азартно пытавшихся вернуть свой боевой стяг…
А потом тех, кто ранил полицейских, судили. И этот суд послужил уроком, о котором Кропоткин напишет в «Записках революционера»: «Вместо равнодушных людей мы увидели внимательную публику, отчасти сочувствовавшую нам. Ничто так не завоевывает народ, как смелость. Многие поняли, что все вольности нужно упорно защищать, чтобы их не отняли. Приговор поэтому был сравнительно мягкий и не превосходил трехмесячного заключения»[632]. Для него это был урок пропаганды действием.
Вернуться домой и продолжать революционную борьбу – таковы были намерения Кропоткина, когда он сошел с парохода в британском порту Халл в начале августа 1876 года. Только бы его не обнаружили царские агенты, которые уже пустились по следам беглеца, обшаривая европейские страны. Главной задачей было укрыться и выждать благоприятного момента для возвращения. Стремясь затеряться, Петр Алексеевич под именем Алексея Левашова направился в столицу Шотландии Эдинбург, где снял маленькую комнату в предместье. О своем приезде в Британию он сообщил лишь нескольким друзьям в России и товарищам из Юрской федерации в Швейцарии. Письмо Гильому он отправил прямо из Халла.