собственность всего безгосударственного общества в целом. При этом они передавались в пользование и под управление тем, кто на них или с ними работал, то есть союзам работников. Эти объединения должны были затем сами, снизу, на основе федерации, свободно и планомерно согласовывать свои действия, обмениваясь и сотрудничая между собой в общих интересах. Таким образом, производство социализировалось (обобществлялось).
«Юрцы» считали, что произведенные общественные блага, изделия промышленности и сельского хозяйства должны были распределяться в союзах на основе личного трудового вклада каждого из их членов. Это был принцип «каждому – продукт его труда», «каждому по его делам». Возникавшее отсюда неравенство между отдельными союзами и отдельными их членами предполагалось периодически выравнивать. Впоследствии, когда произойдет общий рост производства, коллективисты считали возможным переход к свободному потреблению и удовлетворению нужд каждого человека, независимо от его вклада в общий труд – по принципу «каждый по своим способностям, каждому по его потребностям». Такая модель экономики нашла свое отражение в широко известной в федералистском Интернационале брошюре Гильома «Идеи о социальной организации», изданной в 1876 году[663].
Однако уже к 1869 году среди части французских анархистов сформировалась мысль о том, что в безгосударственном обществе «все должно принадлежать всем», производиться и использоваться сообща, свободно. При таком устройстве все члены общества имели бы свободный и равный доступ к средствам производства, к произведенным изделиям и продуктам, независимо от его личного трудового вклада. Каждый трудится в соответствии со своими возможностями и имеет такое же, как и все остальные, право на удовлетворение своих потребностей.
Идея обсуждалась и вызрела в секции французских эмигрантов-коммунаров в Женеве, группе «L'Avenir» («Будущее»), к которой принадлежали уроженец Савойи и лионский коммунар, слесарь-водопроводчик Франсуа Дюмартре (1842–1931); бывший член Центрального комитета Национальной гвардии Парижской коммуны, портной Эдуард (Франк) Андинью (1844–1883); бывший член Парижской коммуны, токарь Франсуа (Шарль) Остен (1823–1912) и механик Антуан Перрар (1841–1912). Кропоткин вспоминал о Дюмартре, выходце из бедной крестьянской семьи, которому удалось учиться лишь в начальной школе, как об одном «из самых умных и сметливых людей», которых он когда-либо встречал в жизни. «Его оценки людей и текущих событий были так замечательны по своему здравому смыслу, что порой оказывались пророческими. Дюмартре был также очень тонкий критик текущей социалистической литературы, и его никогда нельзя было ослепить фейерверками красивых слов и якобы науки»[664]. В начале 1876 года он выпустил брошюру «К работникам физического труда, сторонникам политического действия», в которой сообщил о намерении опубликовать книжку об «анархистском коммунизме». Как утверждает историк анархизма Неттлау, таково было первое употребление этого выражения[665].
18 марта того же года, на крупном международном собрании в Лозанне, посвященном годовщине Парижской коммуны, с речью об анархистском коммунизме выступил член Юрской федерации Элизе Реклю[666]. О дружбе между этим великим географом и Кропоткиным мы еще неоднократно упомянем на страницах этой книги.
Но вернемся к итальянским анархистам. Итальянская федерация Интернационала оказалась первой, которая официально приняла принцип и цель анархистского коммунизма в 1876 году. Основным аргументом в его пользу, который затем повторялся неоднократно, была мысль о том, что при современном производстве, с участием множества людей и при наличии длинных производственных циклов, практически невозможно определить личный вклад каждого отдельного участника трудового процесса. Что касается путей и средств достижения цели, то есть совершения социальной революции, то делегаты из Италии на конгрессе в Берне высказались вполне определенно: подготовить этот великий переворот можно лишь путем своеобразной «революционной гимнастики» – серии восстаний, в ходе которых трудовой народ сможет, пусть даже на короткое время, приобрести опыт самоорганизации и свободной самоуправляемой жизни. Итальянские анархисты называли это «пропагандой действием». В заявлении, распространенном после конгресса, итальянские представители подчеркивали: «Итальянская федерация полагает, что повстанческое дело, призванное провозгласить социалистические принципы посредством действия, является наиболее эффективным средством пропаганды и единственным, которое, не обманывая и не коррумпируя массы, может проникнуть в самые глубокие слои общества и подвигнуть живые силы человечества на борьбу, поддержанную Интернационалом»[667].
По окончании Бернского конгресса Малатеста и Кафиеро задержались в Швейцарии, чтобы собрать средства, необходимые для закупки оружия и организации восстаний в Италии. Они попытались найти там работу в качестве строителей, чтобы заработать побольше денег, но им это не удалось. Кафиеро удалось получить пять-шесть тысяч франков, распродав свое наследство. На помощь пришла русская бакунистка Надежда Смецкая, знакомая Софьи Лавровой и Кропоткина. Она передала итальянским революционерам четыре тысячи франков. Дочь генерала, Смецкая надеялась раздобыть еще большую сумму с помощью фиктивного брака, который позволил бы ей получить приданое от ее богатой семьи. Этих денег должно было хватить, как она надеялась, и на подготовку восстания, и на другие революционные дела, и на организацию побега ее любимого из заключения в России. Для обсуждения этого проекта Гильом и пригласил Кропоткина приехать в Швейцарию, прислав ему денег на поездку.
Приехав в альпийскую республику, Петр Алексеевич познакомился с итальянскими товарищами, и Смецкая предложила ему фиктивно жениться на ней. Первоначально Кропоткин, хотя и с неохотой, почти согласился, но затем Гильом переубедил его. Несмотря на настойчивые уговоры Малатесты и Кафиеро, Кропоткин вернулся в Лондон. Проект с фиктивным браком пришлось оставить[668]. Впоследствии он отзывался об этой истории с юмором. Смецкая же позднее возвратилась в Россию, пыталась взбунтовать казаков Урала, была арестована и сослана в Иркутскую губернию, а затем – за попытку побега – в Якутию. Там она вышла замуж за ссыльного поляка Адама Шиманского…
Хотя первое знакомство Петра Алексеевича с Малатестой оказалось скорее неудачным, впоследствии обоим революционерам суждено было подружиться, хотя по многим вопросам анархистской доктрины они не сходились и часто ожесточенно спорили. Но это никак не мешало их товарищеским и уважительным отношениям. Кропоткин всегда был готов прийти на помощь другу. Малатеста навсегда запомнил, как в начале 1879 года в Женеве Петр Алексеевич помог ему и другим революционерам, высланным из Италии, как он опекал его в Лондоне, когда итальянский анархист ночью стал жертвой несчастного случая и вынужден был постучаться в двери дома Кропоткина: «…я вспоминаю тысячи случаев, когда он проявлял свое добросердечие по отношению ко всем, и я вспоминаю атмосферу добросердечности, которой все дышали вблизи него»[669].
В декабре 1876 года Малатеста и Кафиеро возвратились в Италию и организовали в Неаполе штаб по подготовке восстания. К активистам со всей страны присоединился и Степняк-Кравчинский, на чьи военные знания и опыт, как бывшего офицера, возлагались большие надежды. Партизанское движение намеревались организовать на юге страны, стремясь привлечь бедных крестьян, недовольных засильем помещиков и королевской власти. Однако правительство узнало о планах восстания; начались аресты. Лишь небольшой группе из двадцать шесть человек удалось поднять восстание в горах Матезе. Под развевающимися красно-черными знаменами 8 апреля 1877 года отряд вступил в селение Летино в Кампании, занял здание муниципалитета. На глазах жителей, собравшихся на центральной площади, были сожжены архивы, содержавшие документы о правах собственности, и документы о поземельном налоге. Повстанцы разорвали портрет короля, а выступивший на митинге Малатеста разъяснял цели социальной революции. Затем было занято селение Галло. Однако власти бросили на подавление восстания крупные воинские силы – до двенадцати тысяч человек. Прорвать окружение анархисты не смогли и 12 апреля вынуждены были сдаться. Последовали репрессии и суды; движение Интернационала в Италии получило тяжелый удар.
Но вернемся к Кропоткину. В том же декабре 1876-го он снова был в Лондоне, но теперь уже ненадолго. В ситуации, когда в федералистском Интернационале усиливались разногласия, Юрская федерация решила направить в Бельгию своего активного члена, бывшего участника Парижской коммуны Поля Луи Брусса (1844–1912), для ведения агитации за анархизм. Гильом попросил Кропоткина отправиться туда заранее и «прозондировать там почву». В то же время Петра Алексеевича звали в Швейцарию, и в январе 1877 года он ожидал приезда товарищей из России для переговоров о возможном возвращении. В итоге возобладал «бельгийский» вариант. 23 января Кропоткин, наскоро дописав статью для Nature и письма, сердечно попрощался с Робеном и отплыл из Лондона в Остенде.
В Бельгии Петр Алексеевич отправился в Вервье, где существовало активное рабочее и социалистическое движение. Он надеялся противодействовать там пропаганде реформистов, которые выставляли в качестве модели мирную, законную деятельность социалистической партии и британские профсоюзы (тред-юнионы), занимающиеся только вопросами улучшения условий труда.
Агитация и вечера, проведенные в острых спорах, вдохнули жизнь в эмигранта. Он ощутил чувство свободы и силу, которых ему так не хватало в Лондоне. Кропоткин рассказывал рабочим о злоупотреблениях неповоротливой и коррумпированной профсоюзной бюрократии, о тщетности реформ. В письме Робену для Юрской федерации он советовал направить в Бельгию Брусса, чтобы сблизиться с местными сторонниками анархистов и взять в свои руки издание бельгийского печатного органа Интернационала. Сам же он полагал, что его дальнейшее пребывание в этой стране нецелесообразно: здесь следовало остаться надолго и работать систематически