Группа Юрской федерации в Шо-де-Фоне была небольшой: на ее заседания ходили восемь – десять человек. Наиболее активными членами были местный часовщик Огюст Шпихигер (1842–1919), «философ, медлителен в движениях и в мысли», который всегда «стремился добраться до самого корня» и поражал «верностью своих выводов»[688]; француз Луи Пэнди (1840–1917), столяр, организатор рабочих ассоциаций и забастовок в период Второй империи Наполеона III, член Парижской коммуны и комендант парижской ратуши, чудом спасшийся после разгрома Коммуны и работавший в Швейцарии пробирщиком; парижский коммунар Ипполит Ферре (1848–1913). Был среди них и Северино Альбаррасин (1850–1878), член Испанской федерации Интернационала и один из вожаков революционного восстания в испанском Алькое в 1873 году. Это выступление стало «вершиной» так называемой кантональной революции в Испании 1873–1874 годов, подобно тому как Парижская коммуна была пиком «коммунальной революции» 1870–1871 годов во Франции. И здесь, и там города и районы (французские «коммуны» и испанские «кантоны») восставали против центральной власти и провозглашали собственную автономию и самоуправление.
Большинство интернационалистов Шо-де-Фона были эмигрантами из Парижа, Лиона, Испании и Италии, что не облегчало группе связи с местными рабочими, которые относились к анархистской агитации с симпатией, но одновременно и с опаской[689]. Тем более что в часовой индустрии как раз бушевал кризис.
Но анархистам удалось расширить свое влияние. Работала кооперативная часовая мастерская, основанная членами Интернационала. Анархисты Шо-де-Фона поддерживали тесные контакты с группами в Невшателе, где жил Гильом, и в долине Сент-Имье, где секция группировалась вокруг часовщика Адемара Швицгебеля (1844–1895), всеобщего любимца, человека веселого и деятельного, который умел доходчиво объяснить рабочим самый сложный вопрос экономики и политики[690].
В те годы мировое социалистическое движение еще не отмечало 1 мая – день международной солидарности людей труда. Трагические события в Чикаго, которые привели к разгрому забастовки за восьмичасовой рабочий день и казни пятерых анархистов, произошли лишь в 1886 году. Знаменательным днем, моментом смотра сил и открытого выражения своих взглядов и намерений для социалистов всех оттенков во всем мире тогда было 18 марта – очередная годовщина провозглашения Парижской коммуны. Выступление, организованное в эту дату в столице Швейцарии Берне, стало, пожалуй, наиболее важной и шумной акцией Юрской федерации в 1877 году. И самое активное участие в ней принял Петр Кропоткин.
Поль Брусс, вдохновитель Бернской секции федерации, предложил организовать демонстрацию по улицам города под красным знаменем Интернационала. Он посещал секции в различных местах и убеждал их членов приехать в Берн для участия в манифестации. Столицу выбрали специально: анархисты хотели бросить открытый вызов властям Швейцарии! Год назад там запретили поднять красный флаг. К тому же анархисты знали, что многие бернские социалисты недовольны местными реформистскими лидерами, и они рассчитывали привлечь их на сторону Юрской федерации[691].
Намерения организаторов были самыми радикальными. Активисты «постановили явиться в возможно большем числе с красным знаменем, чтобы отпраздновать 18 марта в Берне» и пригласили «всех товарищей явиться к прибытию знамени на вокзал и, если нужно, защищать его», – сообщал Кропоткин в письме Робену. «Секции Юры пошлют от 10 до 20 или 30 решительных человек. Если придется драться, тем лучше. На этот раз люди придут, вооруженные кастетами. Не защищать поруганное знамя хотят, а проявить себя, доказать людям, что мы умеем организоваться, доказать населению Берна, что у нас есть силы, а также выступить с пропагандой перед многочисленной аудиторией… Что касается меня, то я целиком одобряю этот способ действий. Конечно, это способ пропаганды (и, скажу в скобках, красное знамя для меня не тряпка), нападая на него, нападают на нас, и мы должны его защищать). В общем, мы отсюда пойдем в Берн, человек двенадцать… Если жандармерия нас атакует, тем лучше. Это будет пропаганда с помощью ударов кастетами – и револьверных выстрелов, если потребуется. Все думают, что придется драться…»[692] Что же, Фридрих Ницше призывал своих последователей философствовать молотом, а Петр Кропоткин в это время был не прочь пофилософствовать кастетом.
В назначенный день активисты Юрской федерации сели на поезд и направились в Берн. Некоторые взяли с собой палки и трости, чтобы отбиваться от возможного нападения. По дороге Кропоткин и его товарищи разучивали новую песню «Красное знамя», которую Поль Брусс написал на мелодию швейцарского военного марша «На берегах вольной Сарины» и передал Луи Пэнди для юрцев из Шо-де-Фона. В ней рассказывалось об истории этого символа социальной революции. Вначале знамя было сигналом чрезвычайного положения. Потом, в 1791 году, оно стало свидетелем расстрела королевскими войсками революционной манифестации на парижском Марсовом поле. И с этого момента красный флаг превратился в революционную эмблему. В феврале 1848 года его подняли в Париже в начале новой революции. В июне того же года оно стало символом парижского восстания рабочих. И наконец, в 1871 году оно стало знаменем Парижской коммуны… Теперь же это – знамя «всемирной республики» анархистов.
Организационный комитет запланировал проведение двух мероприятий. Сначала, после полудня, демонстранты должны были двинуться из города под красным флагом к месту проведения митинга, а затем вечером устраивался праздничный ужин для членов Интернационала и приглашенных. Нести знамя c золотой каймой, доставленное из Шо-де-Фона, было поручено Швицгебелю. Колонна медленно шла по Берну, на глазах у огромной толпы любопытствующих. У вокзала была сделана остановка, чтобы встретить приехавших рабочих из Цюриха и Базеля – делегацию активистов Интернационала из Немецкой Швейцарии, которые привезли второе красное знамя и присоединились к демонстрации.
И тут к манифестантам подошел префект Берна и объявил им, что присутствие красного флага может вызвать беспорядки. Едва Швицгебель начал возражать, на него набросились трое жандармов, выхвативших у него знамя. Началась потасовка, стражи порядка уносили свой трофей, а демонстранты погнались за ними. Жандармы обнажили сабли, протестующие пустили в ход палки и трости. В ходе стычки получили ранение шестеро жандармов и несколько анархистов и социалистов. Флаг Швицгебеля был потерян, но сражение продолжалось до самых дверей жандармерии. А вот второе знамя удалось сохранить: попытавшийся отобрать его полицейский инспектор получил удар и вынужден был выпустить его из рук. Под ним демонстранты продолжили шествие к месту проведения митинга. Однако двое анархистов – часовщик-гравер Улисс Эберхардт (1845–?) из Сент-Имье и бернский слесарь Отто Ринке (1853–1899) – были арестованы; их отпустили лишь через несколько часов[693].
В письме к Робену в апреле Кропоткин признавался: «Что касается 18 марта, то вы, конечно, правы, что не следовало уступать знамя, которое можно было защитить. Но драки с полицией не ожидали, для драки не сорганизовались… Но вы забываете одну вещь: что эти вещи познаются на практике, а у нас не было практики, за исключением парижан. Что касается революционных выстрелов, то их заранее отвергали. Еще представятся более серьезные поводы для выстрелов. Нужно еще представить себе, что для швейцарцев дать отпор полиции – значит совершить нечто сверхъестественное. На рынке, когда полицейский бьет кулаками торговца, никто не смеет дать сдачи, и в Берне полицейская фуражка – точно царская корона…»[694]
Последовавший за демонстрацией митинг оказался весьма успешным. На нем выступили анархистские и социалистические ораторы. Сердечным был и ужин. «В общем, дело удалось замечательно: вместо 70 человек мы имели на собрании 2000. Вместо равнодушных людей мы имели внимательную публику, отчасти сочувствовавшую нам. Ничто так не завоевывает народ, как смелость, – сообщал Петр Алексеевич Робену. – Собрание продолжалось до 12:30, дружественно. Здесь завязывалась дружба, люди братались. В понедельник утром пошли с красными ленточками в петлицах на могилу Бакунина… В понедельник к двум часам покинули Берн. Я отправился, с шодефонцами, в Сонвилье… От Берна до Сонвилье на каждой станции орали "Красное знамя", очень милую песенку Брусса, которая чудесно поется хором, – и симпатии всего вагона были с нами. Пропаганду вели, не умолкая ни на минуту. В Сент-Имье и Сонвилье мы подняли всех молодых людей, и все были на собрании в Сонвилье до 9 часов вечера. Вам остается вообразить себе, какие речи говорились на этом собрании, и общий подъем…»[695]
Юрская федерация расценила выступление 18 марта как большой и вдохновляющий успех.
Итак, Интернационал имел успех… А вот жизнь «гражданина Левашова» в Швейцарии была нелегкой. Попытка изучить мастерство часовщика не дала результатов: у Кропоткина не было необходимой квалификации. Он зарабатывал писанием статей для бюллетеня, «Географического словаря» и Nature. Возвращаться на родину ему по-прежнему было нельзя: революционеры из России просили его не появляться в стране до завершения «процесса 193», а вести нелегальную жизнь не позволяло состояние здоровья, на которое он жаловался в письме Робену: «…десны вспухли, в коленях жестокая боль, и силы покидают…»[696]