Предложения Кропоткина не встретили серьезных возражений со стороны других делегатов. В поддержку идеи коммунальной автономии высказались Швицгебель, Брусс и представитель бернской секции Арнольд. Выступавшие напомнили о революционном опыте коммун в период Великой Французской революции и революции 1870–1871 годов. Только Кан сделал оговорку: хотя он и сторонник коммунальной автономии, но не считает нужным выделять этот вопрос из общей программы полной реализации анархистских требований. И в первую очередь он предостерег от участия в политике на уровне коммуны, то есть на муниципальном уровне, так как это будет противоречить принципам анархизма. На это Брусс и Кропоткин отвечали, что, разумеется, никто и не предлагает использовать уровень коммуны для того, чтобы добиваться частичных улучшений и реформ в рамках существующего общества, – речь идет о провозглашении коммунальной автономии в ходе восстаний. Вопрос не был поставлен на голосование. Но конгресс рекомендовал «раз и навсегда» изучить предложенное требование[741].
Подтвердив, что «Международная ассоциация трудящихся является наилучшей формой организации рабочих масс», делегаты постановили не проводить в будущем 1879 году очередной конгресс или конференцию Интернационала, поскольку этого не позволяет «кризис, который существует во всех странах»[742]. По существу, это был конец федералистского Интернационала.
После Фрибурского конгресса Кропоткин возвратился в Женеву, где собирался провести два-три месяца. Здесь он сближается с кругами русских революционных эмигрантов во главе с Жуковским, оставив позади прошлогодние споры и конфликты[743]. Наиболее близко Кропоткин сошелся с грузинским революционером-эмигрантом Варлаамом Николаевичем Черкезовым (1846–1925), который был арестован в России за участие в подпольных народнических кружках. В 1876 году Черкезов бежал из ссылки за границу, сотрудничал с Лавровым в Лондоне, а после переезда в Женеву присоединился к последователям Бакунина. Их дружба и сотрудничество с Петром Алексеевичем продолжались до конца жизни.
Но самой главной переменой в жизни Кропоткина в тот год стало то, что он наконец нашел свою «вторую половину» – любовь и спутницу всей жизни, которая потом, когда мужа уже не стало, пыталась продолжать его дело под свинцовыми глыбами большевистско-сталинской России. Он познакомился с Софьей Григорьевной Рабинович (1856–1941), которая училась в Швейцарии и помогала ему в переводах с испанского. «Я встретился в Женеве с одной русской женщиной, молодой, тихой, доброй, очень доброй, с одним из тех удивительных характеров, которые после суровой молодости становятся еще лучше. Она меня очень полюбила, я ее тоже», – писал Петр Алексеевич Робену[744].
Кропоткин видел в своей подруге идеал тургеневской женщины. «Повесть Тургенева "Накануне", – вспоминал он, – определила с ранних лет мое отношение к женщине, и, если мне выпало редкое счастье найти жену по сердцу и прожить с ней счастливо… этим я обязан Тургеневу»[745].
Софья Рабинович родилась 28 ноября 1856 года в Киеве, в еврейской семье, но, когда ей было пять лет, ее отец, преуспевающий купец, известный под псевдонимом Ананьев, был сослан в Томск за помощь польским повстанцам. Впрочем, о ее происхождении существует несколько версий. По одной из них ее отец был русским или поляком, носившим фамилию Ананьев. Якобы он за хорошую плату поменялся документами с неким Рабиновичем, избежав более сурового приговора. Об этом говорится в воспоминаниях Софьи, записанных анархистом Николаем Лебедевым. В Сибири ее отец продолжал заниматься предпринимательством, на сей раз – добычей золота на арендуемом прииске. В возрасте 17 лет получившая хорошее домашнее образование девушка взбунтовалась против буржуазной жизни и ушла из семьи, чтобы не жить на средства, нажитые на труде рабочих. Друзья, собрав деньги, помогли ей в 1873 году поехать в Швейцарию, где она училась на медицинских курсах в Берне, а затем – на биологическом факультете Женевского университета. Она утверждала, что еще до поездки в Швейцарию была знакома с революционерами. Привлекательная женщина, с умным, несколько меланхоличным лицом, густыми бровями, большими, слегка косящими глазами, высокими скулами и полными губами, остроумная и обладающая твердой волей, она легко понравилась Кропоткину, на которого смотрела с обожанием. Их знакомство состоялось весной 1878-го. А 8 октября Петр Алексеевич и Софья поженились[746].
Верные анархистскому идеалу свободной любви, понимаемой, впрочем, не как беспорядочная половая жизнь, а как добровольные, партнерские отношения, которые продолжаются столько, сколько длится сама любовь, и заканчиваются тогда, когда она проходит, супруги не стали совершать ни церковных, ни гражданских обрядов, но заключили друг с другом своеобразный договор. Это свободное соглашение должно было действовать в течение трех лет, после чего могло быть продлено или расторгнуто, по желанию любого из супругов. Вместе они прожили 42 года, а этот договор продлевали 14 раз, и он действовал вплоть до самой смерти Петра Алексеевича[747].
Да, Петр Кропоткин приветствовал свободный договорной брак, поддерживая всех, кто шел по тому же пути. В одном из писем Келти он открыто высказался на сей счет: «Я думаю, что брак – слишком святая вещь, чтобы быть опошленной вторжением таких нарушителей святости брака, как кюре или мэр. Если это не является абсолютно необходимым по каким-либо политическим причинам, – никогда не надо этого делать. Брак – такая личная вещь, где ни церкви, ни государству нечего делать. ‹…› Если брак сам по себе не свят, будет ли он более священным после благословения мэра?» Как ни странно это звучит, даже церковный брак он уважал больше, поскольку речь шла об убеждениях людей, действующих исходя из религиозной веры, а не из повиновения введенным кем-то законам: «Я понимаю церковный брак, заключаемый религиозными людьми, но гражданский брак – простое лицемерие: чем скорее он исчезнет, тем лучше»[748].
К жене Кропоткин относился с нежностью. «Милая, горячо любимая», «роднуша», «мое родное дитя», «гуля», «голуба», «голубка», «голубинька», «голубушка», «ласточка» (сокращенно «ласта»), «люба», «любка», «любочка», «люлька», «милка», «радка» – так называл он Софью в своих письмах. В долгие периоды разлуки, когда Софья уезжала учиться в университет, писал с еще большей нежностью, страстью и, конечно, с юмором. Стоит процитировать отдельные письма, чтобы почувствовать эту пожизненную влюбленность друг в друга…
«Милая ты моя, – как хотелось бы обнять тебя, приласкать и приласкаться к моей милой, доброй, ненаглядной…»[749]
«Лупу вышлю – и буду ревновать тебя к этой лупе, что она так близко будет к твоим глазам, в которые так хотелось бы глубоко, глубоко посмотреть и потом – крепко-раскрепко расцеловать эту противную, гадкую девчонку, которая только по два месяца любит Петьку, а потом улетает куда-то в неведомые края. У нас такой теплый-претеплый день, озеро сине. Хорошо в воздухе, и на душе хорошо – и еще сильнее хочется взять под руку эту скверную девчонку и закатиться с нею куда-нибудь в глушь лесную…»[750]
«Гуля, как я жду твоего приезда! А ты, гадкая, ждешь? Поторопишься расстаться со своей гадкой анатомией, как я ее невзлюбил теперь. Так и буду знать: гадкие науки анатомия и юристика, анатомия еще хуже теперь. Довольно болтать, гуля, дай поцеловать тебя, моя славная голубушка. Не сердись на своего Петьку, ведь он любит тебя, и ты люби Петьку. Крепко-крепко люби…»[751] «Любка! Дай обойму тебя вот как! Помня, что „гулю надо крепко любить, вот так“!! А расцелую при этом без счета…»[752]
Постепенно в их письмах проступает кошачья тема, вероятно, на почве огромной симпатии к этому виду животных. Себя Петр Алексеевич именует не иначе как «Кота» или «Кот Серый», а жену называет «котенком», «кысей»…
«В первый раз приходится проводить нам врозь этот день, но зато твой кота будет вечером говорить перед группою студентов и рабочих – явление новое в английской жизни, нами вызванное. Кота будет говорить и помнить об Кысе, милой голубке, которая так счастлива была бы быть тут возле…»[753]
«Получила ли ты шаль? Кóту ужасно интересует – понравится ли покупка кысе? С розовой мордочкой оно должно быть очень красиво…»[754]
«Вчера, как получил кысино письмо, совсем прояснил, шерстка стала гладкая, и хвостишко – кверху!..»[755]
Книжник-Ветров вспоминал, что и спустя многие годы романтическое отношение к Софье сохранялись. Кропоткин «ухаживал за женой, как будто вчера женился, говорил о ней с особенной нежностью»[756]. И Софья Григорьевна не была просто тенью своего мужа и любимого, но разделяла его идеи и деятельно участвовала в одной с ним борьбе, писала. Наконец она была первым читателем и редактором его статей[757]. Софья делила с Петром тяготы и перипетии кочевой и эмигрантской жизни, нехватку денег, постоянный риск оказаться под прицелом преследований и репрессий. Позднее она поддерживала мужа во время заключения во французской тюрьме. Изо всех сил содействовала делу его освобождения. Повсюду она была с ним как настоящий друг и товарищ. А