в 1884 году у них родилась любимица-дочь Александра, Саша…
Агитация в пользу революционного движения в России стала одним из главных занятий Кропоткина в конце 1879 года. До конца октября он ездил по Швейцарии, выступая с докладами о «революционном нигилизме в России» в Цюрихе, Валлоне, Шо-де-Фоне, Невшателе, Берне, Фрибуре, Лозанне и Веве[758]. Информирование европейской общественности о деспотизме и репрессиях царского самодержавия и о сопротивлении против него Петр Алексеевич продолжал и в последующие годы, и эта его деятельность в немалой степени послужила росту симпатии к русским революционерам в Европе.
Убеждать Кропоткин умел. «Он считался выдающимся оратором. Действительно, Кропоткин обладал всеми качествами, необходимыми для влияния на массы: привлекательной внешностью, страстностью, пламенностью, хорошим голосом и дикцией»[759], – вспоминал Дейч. Об особенностях манеры Кропоткина убеждать своих слушателей рассказал советский дипломат Иван Михайлович Майский (1884–1975), бывший социал-демократ, меньшевик, бывавший дома у Петра Алексеевича в 1912–1917 годах: «Речь Кропоткина была на редкость обаятельна и проникновенна. Он обладал особым искусством так изложить вопрос, так предвосхитить возможные возражения аудитории, так затронуть какие-то глубокие струны в душе слушателя, что сопротивляться силе его мысли и чувства было чрезвычайно трудно – не только для сочувствующего, но даже и для инакомыслящего»[760].
Немало обаяния придавал энциклопедизм, сочетавшийся с литературностью, красотой слога. Говорить с ним было все равно что читать книгу: «Передо мной интересная, умная книга, – вспоминал о беседе с Кропоткиным скульптор Сергей Дмитриевич Меркуров (1881–1952). – О чем бы он ни говорил – он творит. Шаблонных фраз нет. Образно, красиво, необыкновенно, и каждый раз новая область, будь то политика, философия, искусство, геология, тюрьма…»[761] «Что говорит! и говорит как пишет!» – заметил когда-то о таком стиле речи Александр Сергеевич Грибоедов, вложивший эту фразу в уста героя своей пьесы «Горе от ума»…
Но более развернуто свои впечатления от выступлений Кропоткина-оратора высказал Степняк-Кравчинский: «Он замечательный агитатор. Одаренный от природы пылкой, убедительной речью, он весь превращается в страсть, лишь только всходит на трибуну. Подобно всем истинным ораторам, он возбуждается при виде слушающей его толпы. Тут он совершенно преображается. Он весь дрожит от волнения; голос его звучит тоном глубокого, искреннего убеждения человека, который вкладывает всю свою душу в то, что говорит. Речи его производят громадное впечатление благодаря именно силе его воодушевления, которое сообщается другим и электризует слушателей. Когда по окончании речи, бледный и взволнованный, Кропоткин сходит с трибуны, вся зала гремит рукоплесканиями»[762]. Страсть эта, впрочем, по мнению того же Степняка, сочеталась с цельным, системным изложением взглядов: «…всякое свое убеждение он высказывает как фанатик, теоретик, сжившийся, сроднившийся со всякою своею мыслью, связавший и сцепивший ее со всем своим миросозерцанием»[763].
Сам Петр Алексеевич считал искренность, эмоциональность, страстную манеру выступления одной из изюминок своего ораторского стиля. В этом он признавался жене: «Но что неизменно возбуждает симпатии – это чувствительная сторона. Постараюсь сильнее ударить на эту струну. Les bonnes idées viennent du coeur[764], и если сердце будет лучше говорить, авось и мозги поумнеют»[765]. Хорошие идеи идут от сердца… Наверное, если бы он писал учебник по ораторскому искусству, то так бы и назвал его.
Но что касается дискуссий и споров, тут мы можем увидеть диаметрально противоположные отзывы. Часто, говоря один на один со своим противником, Кропоткин производил впечатление довольно прямого и откровенного, хотя и тактичного человека. «Он всегда говорил правду в глаза, – со всей деликатностью доброго и мягкого человека, но без малейшего снисхождения к мелкому самолюбию слушателя. Это безусловное прямодушие – самая разительная и симпатичная черта его характера»[766], – вспоминал Степняк-Кравчинский. Но вдруг в пылу спора он «начинает думать вслух, как бы становясь на точку противника», мысленно перебирает аргументы и после нескольких минут молчания, «обращаясь к своему изумленному собеседнику, произносит с улыбкой: „Да, вы правы“»[767].
Таким помнил Кропоткина-спорщика и военный географ, генерал-майор в отставке Михаил Иванович Венюков (1832–1901). Хорошо знакомый с Петром Алексеевичем по научной работе в Петербурге, в конце 1870-х годов он выехал за границу и немало лет прожил в Швейцарии. Венюков не был чужим для русских политэмигрантов. Ведь когда-то он сам переписывался с Герценом и писал статьи для журнала «Колокол». Венюкову принадлежит и один из переводов «Марсельезы» на русский язык. В своих мемуарах он высказал весьма негативные впечатления о русских эмигрантах, живших в Женеве. Мол, крохоборы, норовят объегорить на деньги друг друга. И лишь о нескольких из них он оставил прекрасные отзывы. Среди них был и Петр Кропоткин: «…можно было прямо говорить: "Петр Алексеевич, мы с вами в этом не сходимся и не сойдемся", и он не думал надоедать доводами или мстить за то, что их не слушаешь. Самые споры с ним, всегда горячие, ибо он своею, несколько запальчивою, искренностью вызывал на искренность, были честной борьбою, диалектическою дуэлью, а не бросанием камней из-за угла»[768].
Некоторые собеседники Кропоткина отмечали еще одну особенность его стиля общения. Проявлялась аристократическая привычка к непринужденной беседе на светских приемах, балах… Так, например, известный писатель Корней Иванович Чуковский (1882–1969) вспоминал, что Петр Алексеевич «обнаруживал светскую привычку заинтересовываться любой темой, которую затронет собеседник», а затем принимался «с аппетитом» «болтать»[769]. Но при этом светскость в общении распространялась на самый широкий круг людей: «Вообще страшное гостеприимство чужим темам, чужим мыслям, чужой душе. Он готов приспособиться к любому уровню, и я уверен, что, приди к нему клоун, кокотка, гимназист, он с каждым нашел бы его тему – и был бы с каждым на равной ноге, по-товарищески»[770].
В то же время другие оппоненты были склонны видеть в споре как будто бы двух разных Кропоткиных, противоположных по отношению к собеседнику. «При малейшем разногласии Кропоткин становился совершенно неузнаваемым: начинал говорить в повышенном тоне, сильно горячился и допускал резкости, оскорбительные для собеседника. Одновременно существовали как бы два Кропоткина: один – корректный, простой, добрый товарищ и интересный собеседник, другой – пылкий спорщик, готовый вцепиться в неодинаково с ним верующего», – писал Лев Дейч. Впрочем, и Дейч склонен заметить, что «в общем, первый Кропоткин все же брал верх». И порой, даже когда на идейной почве он оказывался на грани разрыва с оппонентом, вдруг выяснялось, что Петр Алексеевич «как ни в чем не бывало готов был мирно с ним беседовать, но только на нейтральные темы»[771]. Во всяком случае, свидетельствует Дейч, «пылкий темперамент» Кропоткина, проявлявшийся «лишь в жгучих для него вопросах»[772], был прекрасно известен всем, кто был с ним знаком. Склонность Кропоткина к крайней жесткости, резкости суждений отмечают и другие люди. «Мягкость в житейском обиходе не мешала ему быть крайне резким в споре. Никто, однако, не обижался на его резкости»[773], – вспоминал Аксельрод, бакунист, позднее ставший одним из основателей социал-демократического движения в России. В 1876 году он впервые познакомился с Кропоткиным в Женеве.
Сам же Кропоткин рассматривал такой стиль общения, откровенный и эмоциональный, полный неравнодушия, как единственно возможный между анархистами: «Если я не стесняюсь высказывать свои мнения в резкой форме тем, которых признаю своими единомышленниками, то и не обижаюсь, когда они мне высказывают их в такой же резкой форме. ‹…› Только такую форму я и уважаю, когда объяснения идут не между врагами, по предмету, затрагивающему их. Я понимаю, что можно искать парламентарных выражений, когда говоришь с тем, кого не считаешь своими, – парламентарничать же с теми, которых считаешь единомышленниками, – по-моему, просто преступление»[774].
Агитация Петра Алексеевича имела такой резонанс, что в Европе его стали считать настоящим вождем русской «революционной партии», который организует и направляет ее деятельность из эмиграции. Однако это не соответствовало истине. Как замечал тот же Степняк-Кравчинский, Кропоткин не обладал талантами заговорщика.
К тому же, несмотря на постоянную агитацию в пользу революции в России, Петр Алексеевич не мог испытывать глубинную симпатию к тем процессам, которые происходили в конце 1870-х – начале 1880-х годов в русском революционном движении. Да, он оправдывал покушения, совершаемые «народовольцами», и восхищался их героизмом, но как анархист, конечно же, не разделял политические ориентиры и цели партии «Народная воля». Эта организация стремилась не к немедленному социальному перевороту путем народного восстания, утверждающего новый социалистический строй, а к тому, чтобы с помощью террористических действий принудить царя уступить власть, к политическому перевороту и созыву Учредительного собрания. Кропоткин воздерживался от публичной критики этой программы, но и не мог отождествлять себя с движением, которое преследовало подобные задачи. «О России я больше не думаю, – пишет он Робену в январе 1879 года. – Движение там такое умеренное – как это ни странно, наряду с этими казнями, – я чувствую (и мне все это подтверждает), что там я буду совершенно одинок. Движение конституционное. Нелегальный орган (Земля и Воля) называет себя социалистическим, но протестует только против самодержавия. Я сомневаюсь, чтобы я когда-либо мог присоединиться к этому движению, и я работаю здесь»