а делегатов. Социальная революция в форме интернационального восстания должна была носить экономический характер, переходя к прямому и непосредственному захвату собственности, капиталов и средств производства в рамках местных коммун; федерация коммун и ассоциаций свободных производителей становилась основой реорганизации общества. Новая форма организации жизни, производства и обмена возникнет неминуемым образом, вначале в ограниченном виде, а затем будет непрерывно распространяться путем проб и ошибок.
Этот идеал анархистского коммунизма, окончательно сформировавшийся у Петра Алексеевича за годы деятельности в Юрской федерации, после обсуждений с французскими коммунарами, Реклю и товарищами из Италии, он позднее выразил в таких четких строках: «Мы замечали, что среди культурных наций зарождается новая форма общества на смену старой: общество равных между собою. Члены его не будут более вынуждены продавать свой труд и свою мысль тем, которые теперь нанимают их по своему личному усмотрению. Они смогут прилагать свои знания и способности к производству на пользу всех; и для этого они будут складываться в организации, так устроенные, чтобы сочетать наличные силы для производства наивозможно большей суммы благосостояния для всех, причем в то же время личному почину будет предоставлен полнейший простор. Это общество будет состоять из множества союзов, объединенных между собою для всех целей, требующих объединения, – из промышленных федераций для всякого рода производства: земледельческого, промышленного, умственного, художественного; и из потребительских общин, которые займутся всем касающимся, с одной стороны, устройства жилищ и санитарных улучшений, а с другой – снабжением продуктами питания, одеждой и т. п.
Возникнут также федерации общин между собою и потребительных общин с производительными союзами. И наконец возникнут еще более широкие союзы, покрывающие всю страну или несколько стран, члены которых будут соединяться для удовлетворения экономических, умственных, художественных и нравственных потребностей, не ограничивающихся одною только страною. Все эти союзы и общины будут соединяться по свободному соглашению между собою…
Развитию новых форм производства и всевозможных организаций будет предоставлена полная свобода; личный почин будет поощряться, а стремление к однородности и централизации будет задерживаться. Кроме того, это общество отнюдь не будет закристаллизовано в какую-нибудь неподвижную форму: оно будет, напротив, беспрерывно изменять свой вид, потому что оно будет живой, развивающийся организм. Ни в каком правительстве не будет тогда представляться надобности, так как во всех случаях, которые правительство теперь считает подлежащими своей власти, его заменит вполне свободное соглашение и союзный договор; случаи же столкновений неизбежно уменьшатся, а те, которые будут возникать, могут разрешаться третейским судом»[809].
Кропоткин вспоминал, что перед конгрессом сторонники анархистского коммунизма не были уверены в победе. Швицгебель отстаивал свою программу, Пэнди опасался, что французские анархисты не примут коммунизм, отождествляя его с казармой. Но в итоге конгресс признал целью анархистского движения вольный, безгосударственный, анархистский коммунизм[810]. Помимо теоретических вопросов, конгресс в Шо-де-Фоне обсудил взаимодействие с рабочим движением, выступив за объединение рабочих союзов и их совместную борьбу за свои интересы и свободное будущее. Съезд закончился в атмосфере подъема и надежд, под пение революционных песен.
Курс на анархистский коммунизм был подтвержден в ноябре на конгрессе французских анархистов в Гавре. По предложению Кана, которое поддержали Туссен Борда (1854–?), Эмиль Готье (1853–1937) и Габриэль Молен, делегаты утвердили в качестве цели движения «либертарный» (то есть вольный) коммунизм[811]. С этого момента анархический коммунизм становится основным, магистральным течением анархистского движения.
В Женеве, где он поселился в доме № 17 по улице Рут-де-Каруж, Кропоткин по-прежнему еле сводит концы с концами, но не теряет энтузиазма. «Я теперь принимаюсь усиленно работать для русских журналов, чтобы зарабатывать чем жить, – пишет он Лаврову, – все это время, с тех пор как кончил с Реклю, приходилось работать для дел партии, и я почти ничего не заработал…»[812] «Мои дела настолько плохи теперь и в Женеве такое безденежье…»[813] – жалуется он. Спасали переводы, которые заказывали различные издательства. «Затем, я теперь ежедневно, по ночам, сижу над переводом романа и ищу чего-нибудь такого для статьи по естествознанию. Люлька, ты знаешь, что я находчив, я верю в свои силы; до сих пор умел выпутываться из худших условий. А вера – сила»[814], – писал он жене в мае 1879 года.
Приходилось хвататься обеими руками за предложенные тексты, лишь бы они были. И идти на самые разные ухищрения. Дейч вспоминал, как однажды Кропоткин получил заказ на перевод с испанского языка, но одновременно, в те же сроки, был вынужден переводить большой текст для другого издателя. Второе предложение было куда выгоднее первого, и отказаться от него при хроническом безденежье было невозможно. Выручить друга вызвался Степняк-Кравчинский. Одна беда – он не знал испанского. Но спасли авантюристические наклонности. Между друзьями состоялся забавный диалог:
– Да разве ты знаешь испанский?
– Нет, не знаю, но у тебя, вероятно, имеется какой-нибудь испанско-французский или испанско-итальянский дикционер[815], а также грамматика. При помощи этих пособий я переведу с испанского так же свободно, по прошествии недели, как со всякого другого, мне знакомого: при знании двух романских языков, я полагаю, это нетрудно[816].
«Каково же было его удивление, а также и всех нас, присутствовавших при этом разговоре, – вспоминал Дейч, – когда Сергей день в день окончил работу и, по признанию Петра Алексеевича, перевод оказался безукоризненным»[817].
И все же он оставался гостеприимен и добр к друзьям, как бы ни было пусто в кармане. Всегда готов угостить их. «"А впрочем, Люба, дай-ка нам по стакану кофе, а то у меня в горле пересохло". – И Люба, т. е. Вера, сожительница Кропоткина, которая на него чуть не молится, дает нам кофе, что заставляет мое сердце сжаться, ибо я знаю, что это, может быть, на последние деньги»[818], – вспоминал Венюков о своем визите на квартиру Кропоткиных в Женеве. Но, конечно, кофе готовила не Люба и не Вера, а сама Софья Григорьевна.
Наступил 1881 год – год, когда Петру Алексеевичу было суждено покинуть Швейцарию. После недавнего, пусть и отмененного, решения властей Женевы о его высылке Кропоткин понимал, что тучи сгущаются. Но, проигнорировав мнение властей, он по-прежнему со всей страстью продолжал агитационную деятельность, чем еще больше привлекал к себе внимание врагов. «Очень уж норовят меня выгнать», – сообщает он Лаврову[819].
12 февраля, 13 марта, 18 марта (в годовщину Парижской коммуны) и 6 апреля Юрская федерация провела серию собраний и банкетов с участием швейцарских рабочих и революционных эмигрантов. Германская полиция отмечала активное участие в мероприятиях Кропоткина и Жуковского. 15 мая прошел крупный интернациональный митинг в Монтрё, на котором обсуждалось взаимодействие революционеров из различных стран[820]. Превращение Швейцарии в «штаб-квартиру» европейских радикалов все больше беспокоило власти Старого континента. Но непосредственным поводом для удара по бунтовщикам стали события в России.
13 марта 1881 года (1 марта по принятому тогда в России календарю) членам «Народной воли» удалось после ряда попыток убить императора Александра II. Надежды заговорщиков на то, что перепуганное царское правительство пойдет на уступки и перейдет к конституционным реформам, как и следовало ожидать, провалились. «Народовольческая» организация была разгромлена, ее лидеры отданы под суд. 15 апреля (3 апреля по российскому календарю) пятеро организаторов покушения – Андрей Иванович Желябов (1851–1881), бывшая соратница Кропоткина по Большому обществу пропаганды Софья Львовна Перовская, Николай Иванович Кибальчич (1853–1881), Трофим Михайлович Михайлов (1859–1881) и Николай Иванович Рысаков (1861–1881) – были повешены.
Несмотря на разногласия с «Народной волей» и неприятие ее политических планов, Кропоткин немедленно взял покушавшихся под защиту. «Надо возбудить общественное мнение Европы против русского царя», – писал он Лаврову, выражая надежду, что акции солидарности будут организованы также в Лондоне, Париже и других местах[821].
Редактируемая Петром Алексеевичем газета Le Révolté сообщала 13 марта, что смерть царя была встречена во Франции и в Женеве с «неподдельной радостью»: «Что бы теперь ни было, один факт бесспорен: событие 13 марта стало огромным шагом для будущей революции в России, и те, кто его совершил, позаботятся о том, чтобы кровь мучеников не была пролита напрасно»[822].
Событие придало импульс и движению в Швейцарии. Выступая 18 марта на собрании по случаю годовщины Парижской коммуны в пивной «Шифс» в Женеве, Кропоткин назвал Николая I тираном, действовавшим методами железа и крови, а Александра II – иезуитствующим деспотом. Среди ораторов были Жуковский, Герциг, Перрар и Драгоманов. Участники митинга выразили веру в скорую революцию в России и приняли резолюцию, в которой говорилось: «Принимая во внимание, что Александр II, которого всемирная буржуазия представляла как освободителя русского народа, не отличился за все время своего правления ничем, кроме убийств, повешений и ссылок, среди прочего, 70 тысяч поляков, группа швейцарских трудящихся заявляет, что Александр-Вешатель вполне заслужил смерти, которую ему причинили русские социалисты»