Резолюции, принятые на Лондонском конгрессе о деятельности восстанавливаемого Интернационала, носили рекомендательный характер. В них указывалось, что настало время переходить от слов и заявлений к делам и дополнить устную и печатную пропаганду «пропагандой действием» и повстанческой деятельностью. С этой целью участникам МАТ было рекомендовано распространять в массах революционные идеи и дух бунтарства, объясняя иллюзорность разрешенных законом конституционных методов. В резолюции говорилось о необходимости нелегальной работы, возможности создания подпольных изданий, развертывании деятельности среди сельских тружеников и т. д. Поскольку технические и химические науки уже послужили делу революции и могут послужить ему в будущем, заявили делегаты Лондонского конгресса, он рекомендует организациям и членам МАТ обратить особое внимание на теорию и практику этих наук для оборонительных и наступательных целей[848].
Завершившийся 19 июля конгресс вряд ли принес Кропоткину удовлетворение. Интернационал был воссоздан лишь формально. Его структуры работали только на бумаге. В сохранении МАТ на основе рабочего движения были, по сути, заинтересованы лишь анархисты Испании, которые в сентябре 1881 года реорганизовались в Федерацию трудящихся Испанского региона. Через год в ней состояли уже сорок девять с половиной тысяч членов[849]. В остальных странах активисты все больше предпочитали полную автономию групп, с координацией деятельности лишь по мере надобности. Что касается тактики борьбы и методов действий, то Петра Алексеевича, убежденного сторонника массовых действий, не могло не смущать растущее увлечение «бомбизмом», заговорами и «вспышкопускательством». Тем не менее оставалось работать с тем, что есть.
После окончания конгресса Кропоткин оставался в Лондоне еще несколько недель, поселившись в центре города, в доме № 6 по Юстон-Гроув, неподалеку от Юстонского вокзала и Британской библиотеки, где можно было заниматься. Он энергично разъяснял британскому обществу ситуацию в России, где после того, как был убит Александр II, поднималась новая волна репрессий. С помощью Келти и женевского корреспондента The Times он установил контакт с редактором Newcastle Cronicle Джозефом Коуэном и смог печатать в этой газете статьи о том, что происходило на родине. Также он сотрудничал в Fotrnightly Revue и Pall Mall[850]. 17 августа он отправился в Париж, а оттуда – назад в Швейцарию. Но там его уже поджидал «сюрприз», не столь уж, впрочем, неожиданный.
Деятельность Петра Алексеевича в Лондоне, по всей видимости, еще больше разозлила швейцарское правительство, и так уже с растущим неудовольствием взиравшее на активность русского эмигранта-анархиста. 23 августа 1881 года Федеральный совет принял решение запретить ему пребывание на территории Швейцарии, ссылаясь на 70-ю статью конституции, в которой говорилось о высылке иностранцев, угрожающих «внутренней или внешней безопасности Конфедерации». Приказ покинуть территорию страны был вручен ему вскоре после возвращения из Лондона. В качестве обоснования для такого обвинения приводились аргументы о том, что Кропоткин, получив убежище в стране под фальшивым именем Левашова, в издаваемых им газетах и выступлениях перед рабочими подстрекал людей к захвату чужой собственности и низвержению существующего порядка. Припомнили ему власти также речи и воззвания в поддержку «народовольцев», убивших русского царя, и активное участие в Лондонском конгрессе. Пусть все это не смогло нарушить внутреннее спокойствие самой Швейцарии, заявляли власти, но привело к ухудшению ее отношений с другими странами и, соответственно, не может быть терпимо[851].
«Я только что приехал к жене, которая жила тогда в горах недалеко от Элизе Реклю (в Шезиере. – Авт.), – вспоминал Кропоткин, – когда мне предложили покинуть Швейцарию». На несколько дней он вернулся в Женеву, где сдал квартиру, разобрал книги и бумаги. «Мы отправили наш небольшой багаж на ближайшую железнодорожную станцию, а сами пошли пешком в Эгль, наслаждаясь в последний раз видом на горы, которые мы так любили. Мы перебрались через горы напрямки и много смеялись, когда убеждались, что „прямой путь“ заставлял нас делать большие обходы. Наконец мы спустились в долину и пошли по пыльной дороге… Жена моя собиралась сдавать в Женевском университете последние экзамены на степень бакалавра естественных наук. Поэтому мы поселились в маленьком французском городке Тононе, лежащем на савойском берегу Женевского озера, где и прожили месяца два»[852].
С какими чувствами покидал 30 августа Кропоткин Швейцарию, которую успел полюбить? О его настроениях и ощущениях дают представление строки песни, сочиненной позднее, в 1895 году, другим анархистом, высланным из альпийской страны, – итальянцем Пьетро Гори (1865–1911). В ней повествуется о том, как «странствующие рыцари» покидают «сладкую, благодатную землю»:
Изгнанные без вины,
Анархисты уходят,
Уходят c песней,
С надеждой в сердце.
Это ради вас, эксплуатируемые,
Ради вас, трудящиеся,
Мы скованы,
Наподобие злодеям,
Хотя наша идея –
Это идея любви.
‹…› Гельвеция, твое правительство
Делается рабом других,
Оскорбляя традиции
Мужественного народа
И оскорбляя легенду
О твоем Вильгельме Телле[853].
Кропоткин и его товарищи видели в этом изгнании результат давления, прежде всего со стороны Российской империи. В статье о высылке Кропоткина в Le Révolté от 3 сентября отмечалось: «Итак, Гельветическая Республика поставила себя на службу имперских полиций; она изгоняет за пределы своих границ человека сердца, которому вменяет в преступления то, что он действовал как революционер в России, говорил как социалист в Англии и высказывался о судьбе капитала и государства в „Le Révolté“. Эта высылка вредит не столько нашему другу, сколько жандармам. Конфедерация демонстрирует, что она утратила свою свободу, что она поставила себя в число слуг, готовых на все… Легенда Гельвеции, прощай!»[854] Уже 27 августа в Женеве прошел митинг против изгнания Кропоткина.
Старинный савойский город Тонон, знаменитый своим средневековым замком, вошел в состав Франции всего лишь лет за двадцать до того, в 1860 году. Находясь в тридцати с лишним километрах от Женевы, на южном берегу ослепительно голубого Женевского озера, которое здесь называют Леман, он расположен в живописной местности: прямо за ним возвышается заснеженный горный массив Шабле и самая большая гора Европейского континента – седой Монблан. Исторический центр города, с узкими улочками, застроен трех-четырехэтажными зданиями. На окраине еще в XIX столетии возник термальный курорт с ваннами и виллами. Но Кропоткин поселился за городом, в доме мадам Сансо[855]. Ему приходилось быть настороже – друзья сообщили Петру, что на него идет охота. Его приговорила к смерти так называемая Священная дружина – тайная русская монархическая организация, созданная весной 1881 года для борьбы с революционерами в России и за рубежом. Великий сатирик М. Е. Салтыков-Щедрин называл ее «клубом взволнованных лоботрясов».
Впервые Кропоткина предупредил об опасности Лавров. В августе 1881 года он прислал ему в Лондон записку, а затем, встретившись с Петром Алексеевичем в Париже, рассказал тому о новой секретной организации контрреволюционеров и ее планах. Информация исходила якобы от бывшего министра внутренних дел Лорис-Меликова. Подруга квартирной хозяйки, служившая в семье эмигранта Аркадия Павловича Мальшинского (1840–1899) – как выяснилось, агента «охранки», – подтвердила, что тот открыто говорил дома о крупной сумме денег, обещанной ему в случае смерти Кропоткина. Сведения о деятельности и намерениях заговорщиков, приславших своих агентов в Женеву, Кропоткин передал местному корреспонденту The Times и уполномочил его напечатать компромат по первой просьбе[856]. В Тононе хозяйка квартиры всякий раз отправляла своего мужа или брата сопровождать Петра Алексеевича, когда тот отправлялся в город, на станцию, чтобы встретить жену, или по другим делам.
Ближе к концу осени 1881 года, когда Софья Григорьевна сдала экзамены в Женеве, Кропоткины переехали в Лондон, где прожили около года в центральном районе города – Клеркенуэлле. Вначале они поселились в доме № 14 по Ривер-стрит, близ площади Миддлтон-сквер – типичном трехэтажном кирпичном здании застройки 1820-х годов, а затем – в доме № 55 на самой площади.
«Мы кое-как тут устроились и свыкаемся понемногу с Лондоном, – пишет Петр Алексеевич Лаврову, – только свыкание довольно трудно дается, так что Соня все похварывает, преимущественно зубами, которые никак не могут сжиться со здешней сыростью»[857]. Вскоре и сам он начал мучиться от сырости и зубной боли.
Концы с концами сводить по-прежнему трудно. В январе 1882 года ему даже пришлось одолжить у Лаврова на месяц сто франков, признаваясь: «Все мои получки впереди, а покуда мы с Соней, несмотря на самую скудную жизнь, сидим совсем без гроша»[858]. Деньги эти он не вернул до 1883 года[859]. Выручают статьи – по географии для