Но Кропоткин возлагает надежды на Францию, где с начала 1880-х годов заметен рост анархистского движения, возникают все новые группы, которые обретают влияние среди трудящихся. В этом Петр Алексеевич имел возможность убедиться еще в 1881 году, когда ехал из Тонона в Лондон и выступал с лекциями в Лионе – «столице» французского анархизма, Сент-Этьене и Виенне. Отсутствие перспектив для анархистской работы в Британии и нездоровье, вызванное лондонским климатом, все чаще заставляли подумать о переезде во Францию. «Здоровье мое совсем плохо: лихорадка, желудок не варит…» – жалуется Петр Алексеевич Лаврову[875]. «Я был уверен, что там меня скоро арестуют, но мы часто говорили друг другу: „Лучше французская тюрьма, чем эта могила“», – вспоминал Кропоткин[876].
Французским приверженцам Кропоткина удалось потеснить индивидуалистов – приверженцев полной автономии личности вплоть до роспуска анархистских организаций. Группы в Париже и Южной Франции примкнули к Юрской федерации и Лондонскому бюро[877]. Благодаря его усилиям Юрская федерация распространилась по всему французскому Югу, обзаводясь сторонниками в Лионе, Марселе, Нарбонне, Бордо, Роанне, Ниме и Сент-Этьене. В качестве ее секций действовали Революционная федерация с центром в Лионе и созданная в сентябре 1882 г. «Федерасьон стефануа» (как называли жителей Сент-Этьена). Оттуда, – сообщала германская полиция, – анархизм вновь распространился дальше, в Париж и на Север Франции. «Принципами обеих федераций являются атеизм, коммунизм, анархизм, соответственно, абсолютная автономия индивида; они провозглашают самую глубокую тайну относительно всех решений и максимальную осторожность при приеме новых членов». В одном лишь Лионе и окрестностях, по этим данным, насчитывалось восемь тысяч сторонников[878].
В Париже в сентябре 1882 г. возникла Интернациональная революционная лига с участием французских и иностранных анархистов. В ее исполнительный орган вошли бывший бланкист Эмиль Дижон (1822–1894), Луиза Мишель и анархистский журналист Годар. Организация выпускала манифесты к «рабам капитала» и солдатам, призывая их к восстанию, и напоминала «буржуа, капиталистам и господам» о приближении часа расплаты. Она созывала митинги, в которых принимали участие также эмигранты: русские, поляки, немцы и итальянцы, – и содействовала проведению рабочих забастовок, включая вызвавшую громкий резонанс стачку сорока тысяч парижских мебельщиков. По инициативе Луизы Мишель была создана Лига революционных женщин…[879]
В августе 1882 года Кропоткины перебираются на лето в курортный морской город Брайтон, осенью ненадолго возвращаются в Лондон, а в октябре они через Париж вновь отправляются в Тонон, на прекрасные берега Женевского озера. Как отмечала германская полиция, Петру Алексеевичу «удалось во время своего сравнительно краткого пребывания во Франции предыдущей осенью и совершенных из Англии турне добиться значительного влияния на французских анархистов. Вместе с Кропоткиным и многие другие нигилисты направились в Париж из страха быть высланными из Швейцарии. Они были очень дружественно встречены их французскими единомышленниками и участвуют в их агитации…»[880].
Растущая популярность Кропоткина и деятельность его товарищей не могли не беспокоить власти. Предлог для расправы с анархистами быстро нашелся – им стали рабочие волнения в Лионе и Монсо-ле-Мине, сопровождавшиеся актами насилия.
Выступления шахтеров вспыхнули летом 1882 года в бургундском городке Монсо-ле-Мине, где под руководством анархистов возникла тайная организация рабочих. Она поставила своей целью борьбу против капиталистов и власти церкви. Фактически речь шла о защите работников от произвола со стороны хозяев, которых энергично поддерживала католическая церковь. Священников обвиняли в том, что они доносят на рабочих владельцам шахт. Подпольщики совершали нападения на церкви, религиозные сооружения, взрывали динамитом и опрокидывали придорожные кресты. 15 августа несколько сотен забастовавших шахтеров взбунтовались, захватили оружейный склад, раздали оружие и бросили бомбу в часовню. Власти ответили многочисленными арестами рабочих, включая руководителей местной палаты профсоюзов. В город был введен пехотный полк, но тайные собрания продолжались. В октябре в Монсо-ле-Мине постоянно гремели динамитные взрывы[881].
В Лионе, где рабочие-текстильщики тяжело страдали от хозяйственного кризиса, кипели митинги, на которых анархисты призывали к социализации фабрик и шахт и добивались принятия соответствующих резолюций. Доведенные до отчаяния нищетой люди решались на крайние меры: была взорвана бомба в одном из роскошных кафе и у входа в рекрутское присутствие. Власти ответили арестом шестидесяти анархистов – преимущественно рабочих.
С 18 октября по 22 декабря в Риоме шел процесс над двадцатью тремя шахтерами из Монсо-ле-Мина. Правда, доказательств причастности к августовскому бунту найти не удавалось, поэтому приговоры оказались сравнительно мягкими: один из обвиняемых получил пять лет тюрьмы, еще один – три года, два человека – по два года, трое – по одному году, остальных же пришлось оправдать. В Лионе власти судили редакторов анархистских газет Droit social и L'Étendard Бонту и Клода-Доминика Крестена (1856–?), обвинив их в подстрекательстве к убийствам и поджогам: их приговорили к году тюрьмы и штрафу в две тысячи франков каждого.
Кропоткин не имел непосредственного отношения к инцидентам в Монсо-ле-Мине и Лионе. Осень и начало зимы 1882 года он жил в Кло-де-Шармий под Тононом, на квартире у той же самой мадам Сансо и работал над статьями по географии и этнографии для Nature и других изданий. Его жена училась в Женеве и возвращалась на воскресенье. С ними вместе проживал брат Софьи Григорьевны, Анатолий: тяжело больной туберкулезом, он умер 21 декабря. Сам Кропоткин в Швейцарии опять почувствовал себя лучше: «Мое здоровье совсем поправилось, – сообщал он в письме Лаврову. – Я работаю не менее 7 часов в сутки за письменным столом; я принялся рационально лечиться, то есть каждый день либо вспахиваю наш огород, либо пилю дрова. Мускулы окрепли, удушье и лихорадка прошли, грудь болит очень редко. Соня тоже здорова»[882].
Зато за Кропоткиным неотрывно следили царские шпионы, кружившие вокруг как коршуны. В свою очередь, французская полиция и печать пытались доказать его причастность к взрывам насилия во Франции. Газеты призывали арестовать его, и в его адрес шла волна различных провокационных писем. «Обратили ли вы внимание на кампанию с призывами выслать меня из Франции, поднятую в печати? – писал он Джону Скотту Келти. – Вначале меня пытались примешать к восстанию в Монсо. Когда из этого ничего не вышло, поднялась кампания, чтобы доказать, что я являюсь душою конспираторов (глупая выдумка) в Париже. Теперь утверждают, что я все время езжу в Женеву. В действительности я не покидал Тонон ни на один час. И полиция знает это очень хорошо, поскольку они видят меня каждый день на улицах нашего маленького городка!»[883]
В декабре Кропоткины ощутили первые признаки надвигающихся репрессий: в их доме французские жандармы устроили обыск, а Софью Григорьевну задержали и обыскали, когда она возвращалась из Женевы на поезде. Друзья советовали Петру Алексеевичу бежать, предупреждали об угрозе его выдачи в Россию, но он отказался скрыться. Наконец наутро после смерти шурина Кропоткина неотвратимое свершилось. Арестованного Петра доставили в Лион, где ожидался суд над арестованными анархистами. Этот процесс, по словам самого анархиста, становился «процессом борьбы классов»[884]: власти судили Интернационал.
Близкие и друзья поддерживали Петра Алексеевича в заключении. Жена, устроив с помощью Элизе Реклю и женевских товарищей похороны брата, навещала арестанта в Лионской тюрьме, хотя их встречи проходили «в клетке за двумя решетками»[885] – в шумном общем зале. Британский редактор Джозеф Коуэн прислал с доверенным представителем денежный залог с тем, чтобы позволить Кропоткину выйти на свободу до суда, но тот не принял это предложение, не желая покидать в беде товарищей по несчастью. Французский журналист Анри Рошфор начал кампанию за освобождение Петра Алексеевича, а известный адвокат Лагер предложил защищать его на суде. Однако Кропоткин и ряд других обвиняемых заявили, что намерены защищаться сами[886].
Лионская тюрьма святого Павла, в которой содержались анархисты во время процесса и первое время после него, считалась образцовой. Узники размещались в камерах-одиночках, а само здание было спланировано так, чтобы было легче подавить возможный бунт. Тюрьма, выстроенная в форме звезды, вспоминал Кропоткин, занимала «огромное пространство, окруженное двойным поясом высоких каменных стен… Пространство между лучами звезды заняты маленькими, вымощенными асфальтом двориками. Если позволяет погода, заключенных выводят сюда на работы. Главное их занятие состоит в приготовлении шелковых оческов. В известные часы в дворики выводили также множество детей, и я часто наблюдал из моего окна эти исхудалые, изможденные, плохо кормленные существа, представлявшие скорее тени детей». Камера, в которой сидел Кропоткин, была размером три на два метра; в ней имелись чистая «железная кровать, небольшой столик и маленький табурет, все наглухо прикрепленные к стенам». Помещения были грязны и изобиловали клопами. «Каждый арестант должен сам чистить свою камеру, то есть он спускается утром на тюремный двор, где выливает и моет свою "парашу", испарениями которой он дышит в продолжении всего дня». Поскольку обвиняемые еще не были осуждены, им оставили право сохранить гражданскую одежду, получать пищу из ресторанов и нанять за деньги камеру большего размера, где Петр Алексеевич продолжал писать статьи для «Британской энциклопедии» и «Всеобщей географии»,